Релятивизм как направление мысли и ярко выраженное отношение к жизни широко распространен и в философии, и в социальной реальности. Новая коллективная монография сотрудников сектора теории познания Института философии РАН[1] вскрывает крайности радикального релятивизма, содержит попытки решения трудных проблем современной эпистемологии и социальной жизни.

Термин «релятивизм» многозначен, его употребляют и с положительными, и с отрицательными коннотациями. В случаях акцента на относительности - динамике (изменчивости, историчности) и системности (целостности, взаимосвязанности, взаимообусловленности) бытия, соотнесенности познания с контекстом (историческим, культурным, личностным и пр.) в положительном смысле говорят о релятивности как свойстве мира и соответственно познания, о диалектическом видении мира. Под эпистемологическим релятивизмом понимают «отрицание существования истины как чего-то независимого от того или иного концептуального (языкового) каркаса, отрицание общезначимых стандартов рациональности, самого существования реальности как независимой от определённой понятийной конструкции. Это конструктивистская позиция: мир строится самим познающим, и он может строиться по-разному» (В.А. Лекторский, с.3).

В приведенной формулировке «реалисты» противопоставляются «конструктивистам», позиции которых разошлись. Акцент на множественности при «отрицании возможности достижения некоторой преимущественной точки зрения» (Е. А. Мамчур, с. 201) – еще одна ёмкая  характеристика эпистемологического релятивизма. И. Нийнилуото выделяет глубинный или радикальный когнитивный релятивизм, согласно которому «все системы мнений одинаково хороши» (с. 36), и умеренный когнитивный релятивизм, для которого то, что принимается за оправданные мнения (утверждения), относительно к стандартам оправдания (см. с.37). На еще один смысл релятивизма обращается внимание Е. Л. Черткова, говоря о метафилософии как выделенной позиции, свысока оценивающей иные позиции, что наблюдается у некоторых сторонников постмодернистской ориентации (см. с. 109). В последнем случае можно отметить парадоксальную ситуацию, когда собственная точка зрения исключается из множества с заданным свойством («все, кроме меня»).

Как показывает В. А. Лекторский, релятивизм не мог возникнуть среди эмпириков, согласно которым истинность высказывания определяется его связью с опытом, среди рационалистов и даже трансценденталистов, предполагаюших наличие всеобщих и необходимых понятийных средств. Распространение релятивизма в эпистемологии В.А. Лекторский связывает с определенными выводами при обсуждении гипотезы лингвистической относительности Э. Сепира и Б. Уорфа, модели языковых каркасов Р. Карнапа, концепции парадигм Т. Куна, анархистских идей П. Фейерабенда, а также идей эпистемологического конструктивизма,  социального конструктивизма, нарративного подхода в психологии. Относительно восприятия концепции Куна о релятивизме говорится, когда «физики, придерживающиеся разных парадигм, не могут понять друг друга, т.к. наделяют разным смыслом те же самые слова» (с.13). Замечу, что скорее всего речь идет об отдельных физиках, рациональный человек вполне способен понимать смысл из контекста и при разных предпосылках, лишь глубокая приверженность идее или школе может ставить барьеры пониманию.

Критикуя радикальный релятивизм, В. А. Лекторский не отрицает множественности в науке, культуре, общественной жизни. При этом по существу относительность сохраняется, но снимаются крайности. Основной вывод: «трудности познания» не обязательно ведут в «капканы релятивизма», более того плюрализм в идеях, концепциях, общественных традициях «может быть понят только в рамках антирелятивистской установки» (с.19). Если понимать познавательный процесс как процесс включенности познающего существа, имеющего тело, органы чувств, нервную систему, в реальный мир природного и социального окружения, то сама включённость навязывает понимание мира определённым образом (см. с. 21). В этом аспекте актуальны идеи экологического восприятия Гибсона, согласно которому активный процесс восприятия «презентирует субъекту те качества самого внешнего мира, которые соотносимы с его потребностям», а также отвечает «возможностям его действия» (с. 22). Если во внимание принимается фактор соотнесенности восприятия с типом живого существа, с этнокультурой, с конкретным индивидуумом, то причины множественности восприятия и понимания мира вполне объяснимы. Можно сказать, что определенный взгляд и тип когнитивной системы порождают множество реальностей или миров, а также их взаимодействие, что в философии получило название «нисходящей причинности». Плюрализм при этом вовсе не ведет к релятивизму как отрицанию истины.

Г.Д. Левин справедливо замечает, что, как правило, определения релятивизма даются безотносительно к противоположным и сопряженным понятиям, но и попытки его определения как соотносительного понятия не всегда успешны. В слишком широкой формулировке Д. Блура релятивизма как отрицания (rejection) абсолютизма последний можно понять как догматизм. Кроме того, отмечает Левин, смыслы антиабсолютизма сопряжены с коннотациями скептицизма, агностицизма, солипсизма, софистики, диалектики, прагматизма. Релятивизм отличают от перечисленных направлений философской мысли «трудности, возникающие при исследовании различных форм релятивности», которые релятивизм пытается преодолеть «за счет отрицания универсальности  закона противоречия» (с. 103). Анализ особенностей релятивизма по отношению к концепциям истины,  закону противоречия, различению безотносительных («абсолютных» у автора) и относительных понятий оригинален, но, на мой взгляд, не учитывает некоторые детали. Например, Аристотель характеризуется как абсолютист, а Гераклит как релятивист. Обращу внимание на то, что позиция Аристотеля достаточно дифференцирована. Принцип противоречия у Аристотеля распространяется на бытие в действительности, но ограничен относительно бытия в возможности: «Одно и то же может быть сущим и не-сущим, но только не в одном и том же отношении. В самом деле, в возможности одно и то же может быть вместе [обеими] противоположностями, но в действительности нет» (Метафизика. Кн. 4. 4, 1009а 30-35). Последнее означает, что в теоретическом мышлении внутри одной концептуальной системы может действовать принцип противоречия в классическом смысле, как пишет Левин, относительно абсолютных или идеальных объектов. Если конъюнкцией связывается два контекста или две концептуальные системы, то ситуация не квалифицируется как классическая. Например, в случае тезиса и антитезиса при неполноте информации конструируются две модели с разными смыслами (в разных отношениях) А и не-А. Неполнота эмпирической информации также является признаком неклассической ситуации и неприменимости закона противоречия. Форма классического противоречия может выполнять риторическую роль в целях обострения внимания к ситуации. Софистические приемы с противоречием на внешнем уровне выражения, но не на уровне глубинного анализа, могут служить полезной провокацией в образовании (примеры на с. 314).

Скептицизм и релятивизм – сопряженные течения философской мысли, сходящиеся и расходящиеся в своих многочисленных ответвлениях. Исторически скептицизм формировался при переходе от мифа к логосу, скептический метод сыграл большую роль в становлении критического мышления, тогда как релятивизм – это скорее движение от логоса к мифу, релятивизм «вскрывает кризисные явления и противоречия в современном рационализме и предлагает свой способ их преодоления» (Е. Л. Черткова, с. 135) вплоть до субъективизма и антиреализма. Представляет интерес анализ размышлений Н.О. Лосского о природе индивидуалистического релятивизма, проведенный Н.Т. Абрамовой. Она показывает, что при крайнем индивидуализме «всякий индивидуум замкнут в пределах своего бытия и потому даже при восприятии внешнего мира наблюдает только свои личные ощущения, а не само подлинно внешнее бытие» (с. 361).

Довольно тонкие различия формулировок релятивизма вводятся аналитическими философами, не отрицающими возможность когнитивного оправдания релятивизма. Этот вопрос рассматривается в работе Н.М. Смирновой. Представители аналитической традиции четко разводят понятия релятивизма, нигилизма, скептицизма, плюрализма, контекстуализма. Среди мягких форм релятивизма выделяют диалектический релятивизм в искусстве спора, который отличают от алетического релятивизма истины. Фиксирующий некоторое положение дел дескриптивный релятивизм не порождает проблем, в отличие от нормативного релятивизма, устанавливающего нормы того, «какие суждения о существовании чего-либо должны нами приниматься», - пишет Д.В. Иванов. «С точки зрения такого релятивизма не корректно говорить о существовании каких-либо объектов на самом деле, в абсолютном смысле» (с. 191), абсолютность квалифицируется как позиция метафизики. Критика Карнапом классической метафизики, как показывает автор, инициировала развитие аналитическими философами идеи лингвистической относительности онтологических вопросов (см. с. 195). Варианты реалистской метафизики согласуются с выводом классической метафизики по вопросу оправданности различия «между тем, что есть то, что оно есть, вне зависимости от каких-либо отношений к другим вещам, и тем, чья природа зависит от таких отношений» (с. 200).

Внимание к логической методологии я оцениваю как несомненное достоинство коллективного труда. В статье А.М. Анисова вскрывается логическая парадоксальность утверждений радикальной версии релятивизма - «всё относительно», «всё позволено», «истины нет». Понятия доксографического релятивизма, эпистемического релятивизма (в последнем случае релятивизм употребляется в смысле релятивности), реляционности автор эксплицирует в формальных языках логики предикатов. Реляционизм понимается как примат отношений над свойствами (Р. Эйслер), атрибутизм – примат свойств над отношениями. В зависимости от целей исследования логические модели могут строиться по реляционистскому или атрибутивному типу, но при этом профессиональная методология не делается мировоззрением, ведущим к релятивизму как отрицанию истины. Однако по вопросам некоторых интерпретаций античных представлений у меня сложилось иное мнение. Общим местом стало считать аристотелевскую силлогистику примером атрибутизма. Добавлю, что примером первой реляционной модели может служить пифагорейское учение о пропорциях. Замечу, что модус BARBARA воспроизводит структуру пифагорейской непрерывной пропорции (средней величины). Получается, что на стратегическом уровне модусов атрибутивная силлогистика описывала отношения. Рассматриваемая А.М. Анисовым интерпретация абстрактного понятия прекрасного у Платона как свойства – лишь одна из возможных версий. Идея прекрасного сопряжена с древнегреческим пониманием красоты как гармонии-связности, что предполагает реляционные воззрения. Например, идея гармонии выражена в принципе Гераклита «Из всего – единое и из единого – все», что на языке математики принимает смысл гармоничности целого, когда все его части находятся в непрерывной пропорции. Кроме того, понятие эйдоса можно интерпретировать как внутренне зримый образ, вне его представления в языке. Совсем не согласна я и с оценкой вавилонской и египетской математики как доксографических (не использовавших строгие методы), а также пифагорейской математики как дедуктивной системы, которая «исключала опору на мнения и наглядность как способ обоснования математических истин» (с. 310). Древние вычисления вплоть до Средних веков проводились с помощью визуальных алгоритмов счета, пифагорейцы решали математические задачи наглядным способом с помощью фигурных чисел, а также абака, линейки и циркуля. Описание рецептов имело значение в образовании и в практическом применении. Можно отметить, что в современной культуре в инженерном образовании, где не востребованы строгие доказательства без пропуска шагов, продолжают учить по рецептам (доксографически). 

С.А. Павлов усматривает кризис перепроизводства логик в существовании бесконечного числа логических систем и отсутствия общезначимости ответа на вопрос «какой логикой пользоваться в своих рассуждениях» (с. 338). Предлагаемый автором подход логико-семантического монизма достаточно оригинален, но встают встречные вопросы: возможно ли построить единственную систему, адекватную для описания всевозможных логических ситуаций? Насколько эффективен акцент на единственности универсального метода, или, другими словами, стоит ли отказываться от множественности систем, обладающих выразительными средствами, соотнесенными с конкретными типами ситуаций? Имеется не одна попытка построить логику универсалистского типа, но этот факт не предполагает отказа от плюрализма и принятия принципа релятивности, как считают многие логики.

Замечу, что плюрализм в научной практике неизбежен, особенно в ситуациях неразрешимой неопределенности (возможно, временно). Приведу пример из области сейсмологического мониторинга. Информационные данные об объекте собираются на этапе полевых работ, которые, как правило, производят разные компании с разным оборудованием и разным качеством. Понятие качества измерения сигнала повышается при устранении помех, не относящихся к изучаемому объекту, что в реальных ситуациях представляет трудность. Сложность собранной информации – еще одна трудность для геологической интерпретации. Третья трудность связана с тем, что при выполнении процедуры интерпретации отсутствует объективный контроль, который возможен лишь в точках скважин. Количество скважин на изучаемом участке ограничено, а иногда они и вовсе могут отсутствовать. Поэтому обработанный материал так или иначе содержит в себе некоторое количество шума. Независимая экспертиза разных сервисных компаний улучшает ситуацию обработки данных возможностью проведения сравнительного анализа, при этом решение носит характер компромисса. Не последнюю роль в принятии решения играет развитость чувства реальности и интуиции, другими словами, мастерство исследователя (Р. Фейнман этот способ называл вавилонским, в отличие от греческого – математического (см. Млодинов Л. Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни / Пер. с англ. М., 2015. С. 38)). Проблемы неоднозначности интерпретации и объективности остаются открытыми для геофизиков. Доксографический метод в научном поиске в силу сложности реальности, неопределенности, технологических ограничений не перестает быть ценным.

Многозначно не только понятие релятивизма, но и понятие относительности (релятивности). В рамках развиваемой оригинальной концепции Д. И. Дубровский предлагает различать онтологический, гносеологический, аксиологический и праксеологический виды онтосительности. Если задаться целью выделить основные категории теоретической и практической философии, которые востребуют рассмотрения в модусе относительного, то каково их количество? Профессор Хельсинского университета И. Ниинилуото, рассматривая схему «x относителен к y», насчитывает 315 вариантов философских релятивностей (см. с.32-34).   

Соотнесенность субъекта познания,  предмета познания, предпосылок (базовых соглашений), которые принимает познающий, формирует ядро познавательной ситуации. А.Н. Павленко выделяет статическую и динамическую относительности в научном познании. Если однажды принятые научные конвенции становятся общезначимыми и эффективно работают в течение длительного периода, то такого рода устойчивость предлагается считать статической. Примером может служить осмысление аксиом Эвклида и появление неэвклидовых геометрий в истории геометрического мышления.  При динамическом понимании релятивности акцент делается на понимании познания как перманентного коммуникативного процесса, полисубъектного действия.

Релятивность и релятивизм  как направления мысли имеют широкое хождение при осмыслении истории, науки, морали, искусства, культуры в  социальном аспекте. Возросшая экологическая и социальная нестабильность создают предпосылки такого умонастроения и крайностей релятивизма. Как пишет Е.Л. Черткова, «быстрая смена стиля жизни, потребностей, интересов, стандартов образования и т.д. порождает в общественном сознании ощущение изменчивости, нестабильности, приобретает черты стихийности, не имеющей определенной направленности и управляемости» (с.104).

Процессы глобализации – вектор исторического времени, но их фактический ход обостряет старую философскую проблему взаимоотношения единства и множественности. Трактовки плюрализма и релятивизма вновь поднимают извечный вопрос о сути свободы и возможностях ее осуществления при разных условиях (В.А. Лекторский, с. 8). Влечет ли толерантность разных культур  невозможность взаимопонимания, навязывание своей традиции другим? Размышляя над этим вопросом, авторы многих работ вовлекают в диалог и читателя. В самом деле, могут ли существа, живущие в резко различающихся условиях, быть радикально отличными от нас? Согласно оптимистической точке зрения, поскольку при разных языках внешнего выражения существует общее смысловое поле, то при благожелательности трудности понимания преодолимы. Сказанное верно в отношении понимания и различных этнокультур, и научных предпочтений, и понимания человеком собственного прошлого. Диалог как форма фундаментального взаимодействия  разных сознаний и культур помогает преодолеть трудности восприятия разности (В.А. Лекторский со ссылкой на М.М. Бахтина). Сближение разных культур идет благодаря усилению коммуникаций в процессах глобализации. «Культуры не замкнуты на себя (как считают релятивисты), а всё более интенсивно взаимодействуют друг с другом» (В.А. Лекторский, с. 25). Однако замечу, что проблема восприятия разнообразия остается, если нет возможности установить общность смыслового поля.

Как пишет Е.А. Мамчур, «есть сферы человеческой активности, где релятивизм может приветствоваться», а именно - моделирование истории развития общества и культуры (с. 202). Эволюционистские взгляды на историю, согласно которым человечество едино и его развитие прогрессивно, вполне отвечает духу глобализма, но как избежать обеднения мировой культуры нивелировкой этнокультурного многообразия и гибелью малых культур и народностей? На этот вопрос эволюционизм (с представлениями о линейном типе развития) однозначного ответа не дает. Спорны и другие вопросы насущего развития: связана ли эволюция с совершенствованием и прогрессом, что понимать под прогрессом, есть ли прогресс в искусстве? Культурный релятивизм Е.А. Мамчур усматривает в циклических моделях развития, в которых отрицается общее для всех культур кросс-культурное содержание и тем самым вводятся новые упрощения (по типу круга, а не спирали). Идеи общего культурного содержания Е.А. Мамчур прочитывает в концепции архетипов Юнга, всеобщей грамматике Н. Хомского, концепции «всеобщей эстетической грамматики», концепции универсального характера формально-логических законов мышления. Несомненный интерес в статье Мамчур представляет сравнение некоторых логических операций архаического мышления с рациональной практикой:  принципами квантовой теории, логикой системы европейской юриспруденции, модальными и неклассическими логиками.  

Вдумчивый и детальный анализ радикальных идей социального конструктивизма дан в работах Б.И. Пружинина и Е.О. Труфановой. Б.И. Пружинин в отношении позиции лидера Эдинбургской школы  Д. Блура пишет, что по существу предлагается редуцировать методологическую рефлексию над наукой к исследованию культуры как некоторого «набора ориентиров, обеспечивающих жизнедеятельность сообществ и социума в целом» (с. 175). Утилитарно-прагматистский конструктивизм, сосредотачивая исключительное внимание на внешних факторах развития познания, фактически лишает науку «статуса исторического феномена, имеющего собственную историю в контексте европейской истории» (с. 177), а философию науки сводит к идеологии научных сообществ (см. с. 176). Провозглашается радикальный релятивизм в истории и социологизм в эпистемологии. Я бы согласилась с автором в том, что увлечение методологами науки концепцией парадигм незаслуженно вытеснило понятие научного стиля, а «вместе с ним и важнейшее методологическое измерение научно-познавательной деятельности – осознание учеными смыслового (семиотического) поля, в котором он работает» (с. 183-184). Правда, сами подвижники науки никогда не теряли из виду смысл и цели своего творчества. Разделяю и тревогу автора относительно симптомов утраты «эпистемологического смысла понятия “фундаментального исследования”», что ведет к «исчезновению науки как исторического и культурного феномена» (с. 187), добавим - да и цивилизации в целом. 

Проявление релятивизма в социально-политической жизни Е.О. Труфанова усматривает в моде на политкорректность и радикальном феминизме, которые квалифицируются как разновидности социального конструктивизма. Можно ли изменив имя и его проговаривание в дискурсе, повлиять на реальность? «Лишь до определенной степени», считает автор. Мне увлечение изменениями наименований в социуме напомнило особенности восточных культур и времена архаической магии, когда слово и мысль осознанно воспринимали как действие. Феминистская критика науки порой резка и радикальна, отбрасывая объективность как «просто прием, с помощью которого потребности всех групп оформляются в терминах правящей эпистемологии – нечто вроде интеллектуального тоталитаризма» (Д. Харэуэй, с. 246). Хочу заметить, что есть серьезные социопсихологические исследования проблемы сочетания представителей меньшинств в научных коллективах, когда разность рассматривается в аспекте стимулирования творчества. Из истории науки и искусств можно привести немало примеров творчества как сотворчества мужчины и женщины. Замечу, что античные натурфилософы мыслили более масштабно, чем современные, понимая космогенез как динамику двух мироустроительных начал и тем самым утверждая принцип вселенской симпатии (магнетизма в широком смысле слова). Вопрос о гармонизации полярных аспектов сотворчества можно рассматривать и в положительном ключе, но эта проблема ждет своих исследователей.

Статья Н.С. Автономовой с подзаголовком «о так называемом “постмодернистском релятивизме” в концепции Жака Деррида» привлекает тонким анализом творчества философа, которого огульно называют релятивистом и постмодернистом «при весьма недифференцированном понимании того, что такое постмодернизм» (с. 265). В фокусе внимания автора оригинальный язык Деррида, который по замыслу мыслителя был бы «одновременно предметом мысли и орудием описания реальности, не поддающейся общепринятым способам отображения, и механизмом артикуляции человеческих состояний» (с. 267). Привычные альтернативы и бинарные оппозиции, по мысли Деррида, уже не схватывают «сложность глобальных динамических процессов» (с. 268) и апорийных ситуаций. Суть концепции Деррида автор усматривает в отображении стадии «формирования знания о недоопределенных, размытых процессах» (с. 274). Ярлык «релятивиста» вряд ли применим там, где идет «напряженный поиск новых путей и возможностей философской мысли» (с. 296).

Попробуем взглянуть на болезнь релятивизма с точки зрения методов хирургии и терапии. Хирургическое вмешательство решает вопрос кардинально, вырезая ненужное, но при этом могут быть побочные эффекты. Например, с точки зрения реалистов, относительность (релятивность) в эпистемологическом релятивизме абсолютизируется. Из-за того, что оппоненты склонны представлять мнения противников в обостренной форме, формулировки некоторых реалистов явно упрощены. Замечу, что возражения возникают, если, например,  отрицание описать в резких тонах жесткой универсальности:  «отрицание любых стандартов», «отрицание вообще объективной и независимой реальности», «если мир строится по-разному, то он не существует», «знание должно выражать истинное положение дел, иначе оно бессмысленно». Все ли согласятся с такими формулировками? Думаю, нет. Хорошая терапия предполагает индивидуальный, дифференцированный подход, и главное – время для осознания и приобретения опыта, для нахождения лучшего решения проблем.

В хирургическом методе есть опасность «с водой выплеснуть и ребенка». Например, тезис Протагора «Человек есть мера всех вещей как существующих, так и несуществующих» допускает множество интерпретаций в силу его краткости. В ситуациях, когда речь идет о конкретном человеке и конкретных обстоятельствах, именно конкретность истины и задачи полноты описания предполагают относительность (релятивность). В случаях восприятия предметов и ситуаций оценки могут различаться, в житейских ситуациях скорее индивидуализируется окраска истины и предмета истины, но это не затрагивает объективности истины, притом что любое недоразумение можно выявить и обсудить, если люди рациональны и благожелательны. Можно сделать крайний вывод из тезиса Протагора, сказав, что у каждого своя истина и свой предмет истины, при этом речь пойдет о конкретной истине, соотнесенной с данным человеком. Фраза «у каждого своя истина» скорее говорит о вкусах, предпочтениях, индивидуализации восприятия и картины мира, а не об абсолютном семантическом или когнитивном произволе в отношении объективной истины. Утверждение И.С. Алексеева «электрон существует так же, как существовал раньше флогистон» допускает не только прочтение в духе «протагоровского релятивизма» по Левину (см. с. 84-85). Во-первых, электрон – это мыслимый конструкт, его пока еще никто не видел «воочию», частица наблюдаема в смысле «косвенного наблюдения». Раньше говорили об электроне как частице, потом понимание углубилось, уточнили – «электронное облако», при более глубинном понимании пришли к выводу, что «облака» подвижны, могут перекрывать друг друга и пр. То, что имели в виду алхимики под «флогистоном», непереводимо на язык современной науки, поскольку речь шла о более глубинном слое реальности, для экспериментальной науки – метафизическом, хотя сегодня при высоких технологиях метафизика по отдельным вопросам постепенно раскрывается как физика.

Если человека понимать в собирательном смысле как «родовое существо», то можно подумать над вопросом о человеке как мере и познании, соизмеримом с когнитивными и техническими возможностями человечества (релятивность). Физики используют термин «феноменологическая теория» в случаях, когда нет возможности выстроить фундаментальную теорию, обладающую объяснительной и предсказательной силой (опять-таки и фундаментальность относительна). Человеческие мерки познания наиболее ярко видны при изучении космических объектов. В исследованиях инопланетных или звездных процессов играет роль косвенный эксперимент в земных условиях, но понимание, по сути, основано на аналогии: нам понятно то, с чем мы сталкиваемся на Земле. Земной человек проецирует себя (свое миропонимание) на иные космические условия. Допустить существование многомерных миров и даже существ мысленно можно, но вообразить невозможно по когнитивным причинам, причем эта невозможность не абсолютная, речь идет о данном этапе развития человеческого сознания – если разум будет совершенствоваться, то невозможное когда-нибудь станет возможным.  

Восстановление целостности – регулятивная идея эффективной терапии. Несмотря на резкие разногласия дискутирующих, я не вижу препятствий для соединения идей реализма, конструктивизма,  релятивности и коммуникативного разума. Благожелательный настрой как критерий разумности позволяет усмотреть ценное в каждом из направлений философской мысли. Методологически мудро поступают исследователи восточных философий, разделяя понятия действительности и реальности. Действительностью называют все, что мыслится независимо от сознания человека. Это не только мир девственной природы (биосфера), но и плод конструктивизма – техносфера, а также социум, культура и другие миры, созданные человеком, но существующие объективно по отношению к сознанию человека. Реальностью восточники предлагают называть все, что мыслится в соотнесенности с сознанием человека. В понятие реальности вкладывается смысл относительности (релятивности) феноменов жизни к сознанию и восприятию, моральным оценкам, ценностям, эстетическим предпочтениям, культурным традициям и пр. Мир и объективен, и субъективен одновременно.

О релятивности замечу. Относительность имеет место не только в мире человека, но и в мире природы, которая в своем развитии порой предлагает альтернативные пути. Например, две основные гипотезы о происхождении нефти – неорганическая и органическая, по сути, дополняют друг друга, ведь конкретные месторождения нефти подтверждают какую-либо одну из них. Здесь действует принцип дополнительности, а не противоречия. Релятивизм (как релятивность) – неотъемлемое сопровождение  множественности (разнообразия реальностей) и конкретности истины.

Если в отношении реализма ставят вопрос об истине как регулятивном идеале, то в отношении конструктивизма скорее подходит другой идеал – красота или гармония. В древнегреческом понимании основное значение гармонии - связность всего со всем. Творчество совершенно, если мысль и ее претворение в жизни гармоничны, в противном случае придется исправлять содеянное. Для истины в познании регулятивным идеалом может служить корреспондентное понимание истины, но для истины в творчестве ориентиром служит гармония (или понимание истины как когерентности в широком смысле слова). В этом аспекте тезис Протагора нужно дополнить пифагорейским тезисом «Число и мера правят миром», мера как соизмеримость, слаженность гармоничного целого. Высшим выражением соединения красоты и истины служат слова Поля Дирака: «Физические законы должны обладать математической красотой». Реализм и конструктивизм в регулятивных идеалах дополняют друг друга.

Конструктивизм, коммуникации, коллективное мышление, индивидуализацию – можно назвать векторами социально-культурного и когнитивного развития человека в XX- XXI вв.

Конструктивный характер познания и творчества обусловлен логикой научно-технического и социального развития. Конструктивизм привносит новые возможности, но имеет и границы. Во-первых, любая преобразовательная деятельность человека протекает в условиях земной природы, обусловлена ее возможностями и границами. Во-вторых, опыт создания новых реальностей или «окультурирования природы» сочетает в себе совершенство с несовершенством, пробы и ошибки, знание и незнание. Результаты заблуждений и ошибок сказываются в опыте будущих поколений.

Спиральная логика эволюции вынуждает рассмотреть формулу «от мифа к логосу и от логоса к мифу». В древнегреческом понимании ключевое значение понятия логос – звучащее слово, ассоциируемое с разумностью человека. Если в качестве предпосылки принять во внимание сменяющие друг друга исторические типы рациональности, то в когнитивном развитии разум человека проходил этапы символически-мифологического мышления, рационально-понятийного мышления, можно предположить, что сегодня востребовано коллективное мышление. Тенденцию к коллективному мышлению в свое время уловил Гуссерль в идее интерсубъективного интенционального разума, развил Хабермас в «коммуникативном разуме», подхватили социальные эпистемологи. Когерентность характеризует и древние магические, и современные рациональные практики, но на иной основе. В магии когерентность проявлялась в чувствовании природы и согласовании действий человека (в том числе и коллективных действий) с ее ритмами (энергийный аспект: «слово и мысль есть действие»), тогда как интеллект развивает осознанность (мысль в аспекте информации). Междисциплинарный и трансдициплинарный диалог в науке и общественной жизни востребуют нахождение согласованности ритмов, воль, мнений, знаний, ценностей, действий. Открытая рациональность (В. С. Швырев) - условие формирования когнитивной способности синтеза при развитом анализе, условие достижения единства (согласованности) при разнообразии культур, условие формирования планетарной экологической этики при разнообразии моральных ценностей. Акцент на единстве  или акцент на множественности не избавляют от болезней разума, выздоровление видится на пути понимания единства множественности. Уверена, что когда-нибудь реалисты найдут общий язык с конструктивистами.

И.А Герасимова