Ханна Арендт родилась в Ганновере, но по сути её родным городом был Кёнигсберг, столица Восточной Пруссии, где она росла начиная с трехлетнего возраста. Её родители, дед и бабушка также были кёнигсбержцами. Автор статьи полагает, что духовное развитие Х. Арендт в значительной степени определялось интеллектуальной средой и историей города Канта.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Ханна Арендт, Иммануил Кант, Кёнигсберг.

Hannah Arendt was born in Hanover, but really her home town was Koenigsberg, the capital of East Prussia, where she grew up from the age of three. Her parents and grandparents all lived in Koenigsberg. The author explains that Hannah Arendt’s spiritual development was determined to a great extent by the intellectual environment and the history of the city of Kant.

KEY WORDS: Hannah Arendt, Immanuel Kant, Koenigsberg.

Кёнигсберг? Возьмём любое из кратких жизнеописаний Ханны Арендт, и никакого упоминания о Кёнигсберге мы там не встретим. Так, в брошюре с диском фильма Маргарет фон Тротта «Ханна Арендт», говорится, что она «… родилась 14 октября 1906 г. в Ганновере и выросла в социально-демократической среде ассимилированных евреев. Изучала философию и теологию в Марбурге и Фрайбурге. Среди её учителей были Эдмунд Гуссерль и Мартин Хайдеггер». И в аннотациях на немецкие переводы работ Ханны Арендт издательства «Пипер» сказано приблизительно то же самое: «…родилась 14 октября 1906 г. в Ганновере, умерла 4 декабря 1975 г. в Нью-Йорке, изучала философию, теологию и греческий язык, в том числе у Хайдеггера, Бультмана и Ясперса, под руководством которого она писала диссертацию и в 1928 г. получила учёную степень».

Действительно, Ханна Арендт родилась не в Кёнигсберге, а в пригороде Ганновера, где в это время жили её родители, мать Марта Арендт (урождённая Коон) и отец инженер Пауль Арендт. Однако оба они были родом из Кёнигсберга. И когда через три года после рождения Ханны Пауль Арендт заболел и не мог больше работать, семья вернулась в Кёнигсберг. Они поселились в районе Хуфен, где жили состоятельные кёнигсбержцы, в доме 6 по Тиргартенштрассе, (сегодня ул. Зоологическая), неподалёку от отца Пауля, любимого дедушки Ханны Макса Арендта, который жил на Гольтц-Аллее (ныне улица Гостиная).

В марте 1913 г. Макс Арендт умер. В октябре того же года скончался его сын Пауль Арендт. Маленькую Ханну воспитывала мать. В 1920 г. Марта Арендт вышла замуж за торговца скобяными товарами Мартина Беервальда. Он был сыном эмигранта из России, но родился и вырос уже в Кёнигсберге. Марта и Ханна перебрались в дом отчима на улице Бузольт-Штрассе (ныне улица Ермака) [Young-Bruehl 2004, 67], в каких-то двух кварталах от Тиргартен-Штрассе. Именно там – между Тиргартен-Штрассе, Гольтц-Аллее и Бузольт-Штрассе – на самом деле и росла Ханна.

В августе 1914 г., когда началась первая мировая война и казалось, что русская армия вот-вот войдёт в Кёнигсберг, Марта Арендт вместе с дочерью уехала к своей младшей сестре в Берлин, где они провели десять недель. В берлинском районе Шарлоттенбург любимица семьи Ханна даже пошла в школу, и всё бы неплохо, однако Марта Арендт писала: «…в ней живёт огромная тоска по нашему дому» [Там же, 58]. Биограф Ханны Арендт, писательница Элизабет Юнг-Брюль, приводит интересное свидетельство: Марта Арендт неоднократно замечала, что стоило семье наметить каникулярное путешествие за пределами Кёнигсберга, её дочь заболевала [Там же, 61]. Когда Ханне было шесть лет, родители собрались отправиться вместе с ней в баварские Альпы, но у малышки настолько воспалилось горло, что поездку пришлось отменить. Через четыре месяца Марта решила поехать с дочерью в Берлин – у Ханны началась лихорадка, затем сильный кашель, открылись и другие недуги. Похоже, в детстве Ханна Арендт вела себя, как многие другие кёнигсбержцы: она не хотела покидать эти места. Больше всего она любила выезды на побережье Балтийского моря. У дедушки Макса был летний домик неподалёку от Кранца (ныне Зеленоградск). Бабушка Коон, мать Марты, жила в Нойкурене (сегодня Пионерский); семьи охотно проводили там лето [Schüler-Springorum 2000, 517].

Правда, сама Ханна Арендт ничего не писала о детстве и юности в Кёнигсберге и довольно редко об этом говорила. Поэтому мы можем лишь попытаться реконструировать, в какой мере и каким образом этот первый отрезок жизни отразился на всей её деятельности.

В телевизионном интервью с Гюнтером Гауссом (октябрь 1964 г.) она сказала: «Мой дед был президентом либеральной общины и депутатом городского собрания Кёнигсберга. Я родом из старинной кёнигсбергской семьи» [Arendt 2006, 219]. Что же известно об этой «старинной кёнигсбергской семье»? Как пишет уже упомянутая Э. Юнг-Брюль, мать дедушки Макса Арендта, т.е. прабабушка Ханны, «приехала со своей семьёй из России в Кёнигсберг во времена Моисея Мендельсона» [Young-Bruehl 2004, 40]. Время здесь, скорее всего, указано неверно, поскольку Мендельсон умер в 1786 г., а нам известно, что Макс Арендт появился на свет только в 1843 г. [Там же, 648]. В любом случае, он является первым представителем семьи Арендт, родившимся в Кёнигсберге. Дед по материнской линии Якоб Коон родился в 1838 г. в той части Литвы, которая относилась к России; в 1852 г. вместе с родителями он бежал в Кёнигсберг из-за юдофобской политики царя Николая I [Prinz 2012, 19; Heuer 1987, 9]. Бабушка Фанни Коон, урождённая Шпиро, также переселилась в Кёнигсберг из России [Schüler-Springorum 2000, 513]. Она говорила по-немецки с сильным русским акцентом и охотно рядилась в русскую крестьянскую одежду [Young-Bruehl 2004, 43]. Получается, единственный, кого из предков Ханны Арендт можно назвать «старым кёнигсбержцем», – это дед Макс Арендт. Почему же она не сказала, что родилась в семье выходцев из России? Вероятнее всего потому, что воспринимала себя не потомком российских иммигрантов, а именно кёнигсбержкой.

Как рассказывал Курт Блюменфельд[i], ментор и друг Ханны Арендт, который был вхож в дом Макса Арендта, последний был «пламенным немцем» и любил цитировать выражение Габриэля Риссерса[ii]: «Всякого, кто отрицает мою немецкость, я сочту убийцей» [Schüler-Springorum 2000, 514]. Напротив, его внучка Ханна не смотрела на себя как на немку. Карл Ясперс как-то сказал ей: «Разумеется, вы немка»! На что она ответила: «Да видно же, что нет!» (Интервью с Гюнтером Гауссом; см: [Arendt 2006, 221]). Вместе с тем, в её письме 1964 г., адресованном Вольному университету Берлина, есть такие слова: «Кёнигсберг, мой родной город» [Manthey 2005 , 612], – отрицая свою «немецкость», Ханна Арендт числила себя кёнигсбержкой.

Один из немногих выживших уроженцев Кёнигсберга, которым пришлось носить жёлтую звезду Давида, и своими глазами видевших его закат, писатель и музыкант Михаэль Вик поведал нам, какое впечатление Кёнигсберг должен был производить на ребёнка: он «…был городом, который невероятно питал детскую фантазию. Прямо сказать, детский город-мечта… с величественным замком в центре. Перед ним стоял кайзер Вильгельм I – огромный, больше человеческого роста, в короне, с грозно поднятой саблей. В четырёхугольном замковом дворе было подземелье с ужасающим названием “Кровавый суд”. Совсем неподалёку от замка, на очаровательном Замковом пруду, где плавали лебеди и утки, можно было взять лодочку напрокат и покататься. Через реку Прегель были перекинуты живописные мосты, которые вели на остров, расположенный в центре города; они были разводные, и из-за этого мы нередко опаздывали в школу. Старинный собор, в котором я впервые услышал “Страсти по Матфею”, и от них у меня перехватило дыхание, был доминантой острова Кнайпхоф. У стен собора покоится философ Иммануил Кант, слова которого отлиты в металле и укреплены на замковой стене. <…> Многочисленные старые склады, перед которыми постоянно причаливали баржи с новым грузом, извилистые узкие переулки, мощные ворота в крепостных стенах – все свидетельствовало о древней истории… легко можно было поверить, что в этом городе живут и сказки, и легенды» [Wieck 2005, 51].

Вот в таком городе и росла Ханна Арендт. Она училась в Школе королевы Луизы на улице Ландгофмейстер-Штрассе (сегодня это школа № 41 на ул. Сергея Тюленина), так как это была единственная в Кёнигсберге гимназия для девочек; там можно было изучать латынь и древнегреческий. Греческий стал любимым предметом Ханны Арендт. Скорее всего, она ездила в школу и возвращалась домой на трамвае, изо дня в день пересекая родной город.

В Кёнигсберге всё указывало на его великого сына. Писатель Макс Фюрст, который был на год старше Ханны Арендт, в своей автобиографии описывает «…памятную доску с цитатой Канта, укреплённую на стене Кёнигсбергского замка, его знаменитые слова о звёздном небе и моральном законе. Каждому школьнику Кёнигсберга пришлось хотя бы раз переписать эту цитату слово в слово» [Fürst 1973, 39].

Иммануил Кант был в Кёнигсберге «последней инстанцией» в том, что касалось хорошего поведения. Достоинства Канта как личности во многом совпадали с прусскими добродетелями (которые столь ревностно внедрял вспыльчивый Фридрих Вильгельм I). Родители Канта были пиетистами и детей воспитывали, прививая вежливость, скромность, чувство долга и верности этому долгу, честность, умение довольствоваться малым, прилежание, усердие в работе и уважение к начальству. В свою очередь мысль Канта сформировала кёнигсбергский культурный слой таким образом, что здесь произошло преодоление многих религиозных барьеров. И не случайно многие кёнигсбержцы, вне зависимости от вероисповедания, так или иначе придерживались его учения[iii].

В XVIII в. евреи в Пруссии ещё не были равноправными гражданами; тем не менее они находились под защитой прусского правового государства. Андрей Болотов, российский офицер, живший в Кёнигсберге во время Семилетней войны, в своей автобиографии рассказывает, как один немецкий знакомый пригласил его на свадьбу по иудейскому обычаю: в празднестве принимали участие и кёнигсбергские ремесленники, и священники, и коммерсанты со своими семействами, и студенты, и дворяне, и офицеры, причём евреи отличались от прочих собравшихся только узенькой полоской бороды на челюсти. В остальном же они и их домочадцы были одеты столь же хорошо, как и остальные гости. В России он ничего подобного не видел [Bolotow 1990, 321–322].

Напомним, что оппонентом Канта на защите его докторской диссертации был еврейский врач Маркус Херц. Позднее, переехав в Берлин, он поддерживал переписку с Кантом.

Исаак Авраам Эйхель, преподававший в Альбертине философию и ближневосточные языки, в 1783 г. основал в Кёнигсберге журнал на иврите Ha Meassef («Собиратель»), ставший центром иудейского просвещения.

25 августа 1896 г. была освящена Новая Синагога на Линден-штрассе (сегодня ул. Октябрьская) в районе реки Прегель, напротив старого здания университета. На церемонии присутствовали обер-президент провинции Восточная Пруссия граф Бисмарк, городской комендант генерал-лейтенант Койлер, обер-бургомистр Гофман, профессура Альбертины, а также евангелический священник, суперинтендант Лакнер. От имени города выступил кёнигсберский вице-бургомистр Карл Бринкманн. «В вашем празднике, – сказал он, – с радостью принимают участие все кёнигсбергские граждане. С высоко поднятой головой и наверняка с вашего согласия я позволю себе сказать: здесь, в Кёнигсберге, представители всех религий и конфессий живут в мире и согласии друг с другом» [Brinkmann 1921]. А в 1924 г., во время торжественной проповеди в Новой Синагоге Кёнигсберга по случаю 200-летия со дня рождения Иммануила Канта, раввин общины доктор Райнхольд Левин произнес: «… мировое гражданство нравственности – это общая заповедь Моисея и Канта: нравственный завет, который каждому даёт благородство и достоинство, связывает его с общим и с целым. Моисей… через тысячелетия… протягивает руку главному мыслителю немецкого народа» [Lewin 1992, 156–159].

Зная эту подоплёку, можно лучше понять слова Ханны Арендт, сказанные ею о себе и свидетельствующие о её самосознании: «Факт в том, что я не просто никогда не притворялась кем-то, кем я не являюсь, но никогда даже не испытывала соблазна так поступить. <…> Даже в детстве. Быть еврейкой для меня означает несомненную данность моей жизни, и я никогда не желала ничего изменить в этих фактах жизни» [Schüler-Springorum 2000, 524]. Основой такого самосознания «… была само собой разумеющаяся принадлежность к евреям, идентичность, которая беспрепятственно формировалась в либеральной и сравнительно плюралистической атмосфере довоенного Кёнигсберга» [Там же, 523]. У Макса Фюрста самосознание было примерно таким же: «Я никому не позволяю навязывать или предписывать, кем мне быть. Может быть, я не являюсь немцем (а кто это вообще такой?), но я кёнигсбержец, восточный пруссак, и я здесь на своём месте, как и многие другие, родившиеся и живущие здесь» [Fürst 1973, 195].

За три с половиной года до прихода к власти национал-социалистов и ровно за пятнадцать лет до того дня, как старый Кёнигсберг погибнет в пламени британских налётов, Томас Манн в интервью Königsberger Allgemeine Zeitung (29 августа 1929 г.) так скажет о своих впечатлениях от первого визита в Восточную Пруссию: «Восточные пруссаки такие иные, такие неповторимые. Возможно, в их подсознании, в сердце и разуме, живёт чужой великий миф… я нахожу здесь мост, ведущий в славянский культурный круг…» [Mann 1983, 146]. Самосознание Ханны Арендт и Макса Фюрста целиком отвечало требованию, которое Томас Манн выдвинул во время той же беседы: «Все поистине добрые и праведные духом люди должны иметь возможность высказаться – в любой стране, в любом регионе. Но: важен характер. <…> Немец должен быть немцем, уроженец Восточной Пруссии – пруссаком, вестфалец и ганноверец – нижнесаксонцем. Только в соединении индивидуальностей возникает настоящее единство. Так происходит и с семьями народов, наций. Тот европейский дух, который мы хотим возделывать, появится лишь тогда, когда каждый будет “сам собой”. Отрицание самих себя делает людей трусливыми» [Там же, 146].

Ханна Арендт самоотречением не занималась и не боялась отстаивать своё достоинство. Пятнадцатилетняя, она повздорила с учителем и в результате была исключена из гимназии. Она уже два семестра училась в Берлинском университете, когда ей позволили сдать школьные экзамены экстерном. И в кантовском юбилейном 1924 г. (в тот же год кёнигсбергский архитектор Фридрих Ларс воздвиг надгробие на могиле Канта у кафедрального собора) Ханна Арендт их сдала – всё в той же школе, закончив её, кстати, на год раньше своих одноклассниц. Как и все выпускники кёнигсбергских гимназий, она приколола к груди золотой значок с изображением герцога Альбрехта, так называемый «Альбертус».

Уже в юности Ханна Арендт познакомилась с трудами Иммануила Канта. «В Канте она видит философа, который отличается от всех своих предшественников – за исключением Сократа и Руссо – тем, что он не использует созерцательный труд, философию, для того чтобы отделиться от прочих, от нефилософов. И в этом смысле она сама тоже станет кантианкой. Можно сказать, что основа такой линии жизни была заложена в её кёнигсбергской юности» [Manthey 2005 , 615].

В упомянутом 1924 г. Ханне Арендт исполнилось восемнадцать лет, и она начала учёбу в Марбурге, которую затем продолжила во Фрейбурге и в Гейдельберге. Но связь с родным городом она не порывала. Здесь до ноября 1938-го продолжала жить (с мужем Мартином Беервальдом и его дочерями Кларой и Евой) её мать[iv], вынужденная оставить Кёнигсберг только после погромов «хрустальной ночи».

Еще во время учёбы в школе Ханна Арендт была центром круга друзей – детей из интеллигентных еврейских семей. Она регулярно приглашала их в дом отчима на Бузольт-Штрассе. Покинув Кёнигсберг, Ханна Арендт сохранила связи с этим кругом [Young-Bruehl 2004, 105–106]. Её кёнигсбергская сверстница Анна Мендельсон, позднее ставшая женой французского философа Эрика Вайля, на всю жизнь осталась близкой подругой Ханны. В письме Курту Блюменфельду 29 марта 1953 г. Арендт писала: «Аннушка Мендельсон, ныне Анна Вайль. Всё ещё “лучшая подруга”, как во времена детства» [Arendt, Blumenfeld 1995, 83]. В 1974 г. она навестила в Штутгарте Макса Фюрста, с которым тоже была знакома со времён кёнигсбергского детства [Schüler-Springorum 2000, 529]. Как сказал на похоронах Ханны Арендт Ганс Йонас, она была «гением дружбы». Про себя Арендт говорила, что эротика дружбы была её движущей силой. Она считала дружеские связи центральными в своей жизни. Своим друзьям она посвящала книги, вела с ними интенсивную переписку, посылала им стихи на день рождения, цитировала их и постоянно вспоминала. Она в совершенстве владела языком дружбы [Young-Bruehl 2004, 15].

И вот примечательное совпадение! Райнхольд Бернгард Яхман, ученик и биограф Канта, в жизнеописании философа, опубликованном сразу же после его смерти, в 1804 г., нашёл очень похожие слова для определения отношения Канта к друзьям. «Кант, – писал он, – был горячим, сердечным, участливым другом и сохранил это тёплое, сердечное чувство дружбы до глубокой старости. Его чувствительная душа непрестанно занималась всем, что касалось его друзей; он принимал близко к сердцу малейшие обстоятельства их жизни; он глубочайшим образом беспокоился из-за их неудач и сердечно радовался, когда опасности и угрозы счастливым образом рассеивались» [Jachmann 1804, 83].

Есть определённое сущностное родство между обоими кёнигсбержцами, Иммануилом Кантом и Ханной Арендт: один провёл жизнь в Кёнигсберге в кругу друзей; другая, хотя и покинула родной город и Германию, своих кёнигсбергских друзей никогда не забывала. Она вспоминала «… годы, во время которых родной язык и дружба зачастую были единственными точками опоры в потоке войны, изгнания, новых языков и незнакомых обычаев» [Young-Bruehl 2004, 15].

Родство Канта и Арендт обнаруживается и в том, что оба говорили на языке, имевшем характерную окраску той местности, откуда они были родом, – Восточной Пруссии.

Когда в 1964 г. Гюнтер Гаусс спросил Ханну Арендт, что в ней сохранилось из догитлеровской Европы, та сказала: «Остался язык. <…> Родному языку нет замены» [Arendt 2006]. А на вопрос о впечатлениях, полученных в 1949 г., при возвращении в Германию, она ответила: «…меня несказанно обрадовало то, что на улице говорили по-немецки» [Там же]. И всё же родным для неё был не просто немецкий язык, а тот диалект, на котором изъяснялись в Кёнигсберге, с типичными восточно-прусскими выражениями и с особым кёнигсбергским тембром. В письме Курту Блюменфельду от 29 марта 1953 г. она писала: «Самбурски [v] был здесь и приедет ещё раз. Мы провели вместе очень славный вечер, и я была в полном восторге, снова слыша чистейшую кёнигсбергскую речь» [Arendt, Blumenfeld 1995, 83]. А в письме от 23 октября 1960 г. к тому же Блюменфельду она, прося его уточнить дату процесса над Эйхманом, употребила характерный диалектный оборот: «У меня куча всевозможных обязательств, и я должна своевременно всё отменить, но так, чтобы не стоять потом с мытой шеей, а дядя так и не придёт (как говорили в Восточной Пруссии)» (курсив мой. – Г.Х.) [Там же, 257].

В письмах она всегда использовала настоящее время глагола, «потому что так говорят в Восточной Пруссии», хотя Восточная Пруссия давно была в прошлом. После смерти в 1970 г. мужа Ханны Арендт Генриха Блюхера, та самая «лучшая подруга» из кёнигсбергского детства, Анна Вайль, приехала к ней в Нью-Йорк и довольно продолжительное время оставалась рядом. «С помощью приходящей домработницы Салли Дэвис Анна Вайль организовала покупку продуктов, готовку пищи, но, что важнее всего, она говорила по-немецки, употребляя восточно-прусские обороты речи, которые были знакомы подругам со времён юности» [Young-Bruehl 2004, 593].

Да и в известном интервью с Гюнтером Гаусом Ханна Арендт иногда говорит на восточно-прусском диалекте, возможно, потому, что рассказывает о себе, а не читает лекцию. Особенностью восточно-прусского произношения является, к примеру, то, что безударный слог «-in», служащий для обозначения женского рода, ослабляется и звучит как «-en» (так, не «die Ärztin», а «die Ärzten»). Вот и Ханна Арендт произносит «Philosophin» как «Philosophen», а «Jüdin» как «Jüden». Также, подобно берлинцам, уроженцы Восточной Пруссии смягчали произношение согласного «g» перед гласным «e», часто произнося его как «j», и именно так в интервью говорит Ханна Арендт: «Wenigstens habe ich was jemacht» (Я хоть что-то сделала); «…der war ja abjemeldet» (он же выписался); «…dies hatten sie ja auch nich jewollt» (они этого и не хотели); или: «das jenije», «die einzijen».

А вот что Р.Б. Яхман писал о Канте: «Он рассматривал язык общения лишь как средство, чтобы легче обмениваться мыслями; следовательно… для лёгкого общения не может быть иного языка, кроме того, что распространён в данном месте. Поэтому он был в своём языке столь безмятежен, что активно пользовался провинциализмами, а во многих словах следовал ошибочному провинциальному произношению» [Jachmann 1804, 60].

Но не только язык, а ещё и spiritus loci – дух города, в котором они выросли, оказывал воздействие на обоих. В главе «Общий характер Кёнигсберга» своих «Кёнигсбергских набросков», вышедших в 1842 г., Карл Розенкранц, профессор философии Альбертины и преемник Канта на этой должности, пояснил, в чём состоит отличие Кёнигсберга: «Как мне кажется, основная черта Кёнигсберга заключается в его универсальности, которой владеет яснейший разум. <…> Это доказывает его расположенность к прогрессу. <…> Но в своей универсальности он также обладает неумолимой разумностью. <…> Эта разумность, во взаимосвязи с универсальностью, является причиной редкой справедливости суждения. <…> И если поэтому из Кёнигсберга вышла критическая философия, то в этом видится нечто большее, чем просто случайность» [Rosenkranz 1972, 64–69].

Кантовская критическая философия выросла из кёнигсбергского духа. С этим духом связано и то, что кёнигсбергская школьница Ханна Арендт в четырнадцать лет начала интересоваться трудами Канта, и то, что в последние годы жизни, будучи зрелым мыслителем, вплоть до самой смерти, она работала над текстом, в центре которого стояла политическая философия Канта. Её духовными учителями были уроженцы Восточной Пруссии Иоганн Георг Гаманн, Иммануил Кант и Иоганн Готфрид Гердер. Юрген Мантей цитирует слова Ханны Арендт, сказанные ею в 1964 г.: «В том, как я думаю и рассуждаю, я всё ещё из Кёнигсберга. Иногда я пытаюсь утаить это от самой себя. Но это так» [Manthey 2005, 629].

Кёнигсбержец Иммануил Кант никогда не покидал родных мест и в то же время был гражданином мира. Гражданка мира Ханна Арендт большую часть жизни находилась вдали от родины, но, если внимательно приглядеться, всегда оставалась уроженкой Кёнигсберга.

(Перевод с немецкого С.Б. Колбанёвой, редактура перевода Н.В. Мотрошиловой)

Primary Sources

Arendt 2006 – Arendt H. Denken ohne Geländer. Texte und Briefe / Bohnet H., Stadler K. (Hrsg.). München, 2006.

Arendt, Blumenfeld 1995 – Hannah Arendt – Kurt Blumenfeld: «… in keinem Besitz verwurzelt». Die Korrespondenz / Nordmann I., Pilling I. (Hrsg.). Hamburg, 1995.

Bolotow 1990 – Leben und Abenteuer des Andrej Bolotow, von ihm selbst für seine Nachkommen aufgeschrieben (1738 – 1795). Erster Band. München 1990.

Brinkmann 1921– Brinkmann K. Rede zur Eröffnung der Königsberger Neuen Synagoge (1896) // Festschrift zum 25 jährigen Jubiläum der Königsberger Synagoge, 1921.

Fürst 1973 – Fürst M. Gefilte Fisch: Eine Jugend in Königsberg, München 1973.

Lewin 1992 – Lewin R. Mose und Kant // „Denken wir uns aber als verpflichtet …“ – Königsberger Kant-Ansprachen 1804–1945 / Malter R. (Hrsg.). Erlangen, 1992.

Mann 1983 – Gespräch mit Thomas Mann. Königsberger Allgemeine Zeitung. 29. August. 1929 // Frage und Antwort. Interviews mit Thomas Mann (1909–1955) / Hansen V., Heine G. (Hrsg.). Hamburg, 1983.

References

Heuer 1987– Heuer W. Hannah Arendt. Reinbek bei Hamburg, 1987.

Jachmann 1804 – Jachmann R.B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. Königsberg, 1804.

Manthey 2005 – Manthey J. Königsberg – Geschichte einer Weltbürgerrepublik. München; Wien, 2005.

Prinz 2012 – Prinz A. Hannah Arendt oder die Liebe zur Welt. Berlin, 2012.

Rosenkranz 1972 – Rosenkranz K. Königsberger Skizzen (Danzig 1842). Nachdruck. Hannover; Döhren, 1972.

Schüler-Springorum 2000 – Schüler-Springorum S. Hannah Arendt und Königsberg // Geschichte und Kultur der Juden in Ost- und Westpreußen / Brocke M., Heitmann M., Lordick H. (Hg.). Hildesheim; Zürich; New York, 2000.

Wieck 2005 – Wieck M. Zeugnis vom Untergang Königsbergs: Ein „Geltungsjude“ berichtet. München, 2005.

Young-Bruehl 2004 – Young-Bruehl E. Hannah Arendt: Leben, Werk und Zeit. Frankfurt am Main, 2004.