В статье рассматриваются постпозитивистские программы "история и философия науки" (HPS) и "исследования науки и технологии" (STS). Сравнительный анализ данных программ связан с ключевой для постпозитивизма проблемой контекста. Известно, что постпозитивистские исследования науки историзируют эпистемологию и, таким образом подчиняют контекст обоснования контексту открытия. Однако различные интерпретации предложенной Рейхенбахом дистинкции контекстов вынуждают нас еще раз продумать теоретические основания, онтологические предпосылки и методологические принципы постпозитивизма и оценить роль философии и философской онтологии в современных социалконструктивистских, натуралистических и релятивистских исследованиях науки.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: исследования науки и технологии, историческая эпистемология, философия науки, онтология, релятивизм, контекст научного знания, постпозитивизм, натурализм.

The article is devoted to the post-positivist programs of history and philosophy of science and science and technology studies. A comparative analysis of these programs is related to one of the key problems in current post-positivist research that has been identified as a "problem of context". It is well known that post-positivist science studies historicize epistemology and, thus, subordinate the "context of justification" to the "context of discovery". However the various and often contradictory interpretations of Reichenbach's distinction force us to rethink theoretical assumptions, ontological premises and methodological principles of post-positivist approaches and reevaluate the role of philosophy and philosophical ontology in social constructivism, naturalism and relativism which are recognized as the hallmarks of contemporary science studies.

KEY WORDS: science and technology studies, historical epistemology, philosophy of science, ontology, relativism, context of scientific knowledge, post-positivism, naturalism. 

Какое место в нынешней дисциплинарной конфигурации могла бы занять философская история науки? В состоянии ли она реализовать свой философский потенциал с претензией на всеобщность и универсальность? Или ей следует удовлетвориться скромным местом одного из постпозитивистских направлений критики науки, скорее маргинального, чем магистрального? Сегодня дисциплинарным домом для нее стали Science and Technology Studies (STS – исследования науки и технологии), понимаемые предельно широко – как совокупность постпозитивистских подходов к науке и технологии.

Философские истории науки, такие как "Структура научных революций" Т. Куна, "Левиафан и воздушный насос" С. Шейпина и С. Шеффера [Shapin, Schaffer 1985], или "Объективность" Л. Дастон и П. Гэлисона [Daston, Galison 2007], составляют золотой фонд дисциплины STS, формируя ее теоретические основы и повестку дня. Иначе обстоит дело с так называемыми «интерналистскими» историями науки, например историей науки А. Койре или Э. Мейерсона. Сторонники STS имеют определенные основания, для того чтобы обвинить (и обвиняют) интерналистские истории науки в идеализме, увлечении развитием бестелесных идей и пренебрежении социальными и материальными обстоятельствами формирования этих, якобы бестелесных, идей и концепций [Elkana 1987][i]. И все же при всех оговорках интерналистские истории науки заслуживают того, чтобы пополнить собой список традиций, стоявших у истоков STS [Zammito 2004, 91][ii], так как именно они в начале XX в. наметили поворот от формального внеисторического анализа науки к исследованиям науки «как практики и культуры» [Pickering (ред.) 1992], тот поворот, который в последней трети XX в. привел к формированию широкого дисциплинарного и институционального поля STS.

В институциональном аспекте между философской историей науки, которая сегодня развивается в рамках программ «история и философия науки» (History and Philosophy of Science – HPS) и «историческая эпистемология», и дисциплиной STS наблюдается тесное взаимодействие, нередко приводящее к полному размыванию границ.

В то же время STS выглядит как более широкая область, поскольку сам термин «исследования» (studies) максимально открыт для любых дисциплин и подходов. Под общим наименованием «STS» сегодня достаточно уверенно себя чувствуют не только философия и история науки (и техники), но также социология, антропология, культурология, экономика, психология, менеджмент, политология и прочие социальные и гуманитарные науки в той мере, в какой они заинтересованы в изучении научно-технического знания и его взаимодействия с обществом. И поскольку история и философия науки или, скажем, культурологические исследования науки практикуют изучение науки и техники с гуманитарной точки зрения, то вполне логично включить их в состав STS как гуманитарную часть в социально-гуманитарное целое – постпозитивистское междисциплинарное предприятие STS.

При этом, однако, многие авторы – иные с укором, а иные, напротив, с удовлетворением – отмечают «бросающееся в глаза отсутствие философии в STS» [Fuller 2006, 1–9], подчеркивая эмпирический характер STS, которая изучает естественные науки и технологии эмпирическими методами естественных наук, а не посредством философских спекуляций и абстракций. Это означает, что налицо принципиальная теоретическая и методологическая неясность, присущая дисциплине STS. И правильно ли считать ее единой дисциплиной? Является ли STS попыткой перевести социальные и гуманитарные дисциплины на язык естественных наук, продолжая линию натурализации философии? Или, наоборот, STS защищает постэмпиризм в духе Т. Куна и постпозитивистов, подчеркивая роль мировоззренческих контекстов (а не «голых фактов») в развитии науки и техники?

Ответ на эти вопросы должен предопределять выбор стратегии и тактики при обсуждении дисциплины STS, которая декларирует, что она способна осуществить адекватный и эффективный анализ любой научной дисциплины, как естественной, так и социально-гуманитарной (и, соответственно, самой себя, о чем говорит, в частности, требование рефлексивности в программе Д. Блура [Bloor 1976, 5]). Далее мы попытаемся допросить этот «герменевтический круг», используя ресурсы истории и философии науки, и ответить на вопрос, сформулированный в начале статьи, расширив его: каковы место и роль философской истории науки в сегодняшней конфигурации дисциплин, включая естественнонаучные дисциплины, результаты и методология которых оказывают влияние, как минимум, на социальную составляющую социально-гуманитарной парадигмы STS?

Контекст открытия и контекст обоснования

Философское движение историзации эпистемологии, связанное с деятельностью французских исследователей Э. Мейерсона, А. Койре и др., а также неокантианцев Марбургской школы (прежде всего Э. Кассирера) и Э. Гуссерля (в период его исторических работ, таких как "Кризис европейской философии" и "Начало геометрии"), немало способствовало тому, что исторический контекст научного знания стал одной из главных, если не самой главной темой философии науки второй половины XX в. Философия науки, поставившая контекст обоснования знания в зависимость от контекста открытия, известна под широким именем постпозитивизма, объединившего тех исследователей, которые критиковали узость логико-методологического подхода позитивистских философов науки и существенно расширили предмет философии науки за счет включения в него особенностей исторической ситуации, создающей смысловую и ценностную рамку для конкретных научных фактов и их истолкования. Однако неясность различения между контекстом открытия и контекстом обоснования по сей день вызывает дискуссии (см. [Schickore, Steinle 2006; Hoyningen-Huene 2006; Касавин 2008]).

Изначально разделение на контекст открытия и контекст обоснования было проведено в логическом позитивизме. Г. Рейхенбах в работе "Опыт и предсказание" утверждает, что для философии науки, которая, с его точки зрения, является логической реконструкцией научных теорий, значение имеет только логическая связь понятий внутри и между теориями, а также логическая связь теорий с протокольным языком опыта [Reichenbach 1938, 6–7]. Что же касается социологических, исторических, культурных, религиозных, психологических и прочих привходящих эмпирических обстоятельств открытия того или иного факта, то они признаются Рейхенбахом нерелевантными для философской оценки научного знания на предмет его истинности или ложности. Такая позиция ограничивала философию науки логическим анализом языка, оставляя в стороне все прочие исследовательские подходы к научному знанию, которые в противоположность формальному анализу интересовались содержательными вопросами конкретных обстоятельств появления и существования тех или иных научных утверждений и теорий.

Учитывая, что Рейхенбах в обоих случаях – применительно и к обоснованию, и к открытию – употребляет слово "контекст" (соответствует немецкому Zusammenhang [Schiemann 2003, 238]), попробуем ответить на вопрос, что такое в данном случае контекст научного знания, будь то контекст обоснования или контекст открытия. Этимологический словарь отсылает к исходному значению латинского слова contextus – связанное, переплетенное, от contexere – связывать вместе, сплетать. Когда мы говорим о контексте значений, мы имеем в виду единое пространство смысла, единое семантическое поле (референциальное пространство), которое определяет значение входящих в него элементов. Мы также можем подразумевать под "контекстом" некую среду, иную по отношению к объекту нашего внимания, в которую этот объект условно помещен и из которой при должном уровне абстракции он может быть извлечен для рассмотрения в качестве автономного объекта. В определении Рейхенбаха прочитываются оба значения. Вводя понятие "контекст" и для обоснования, т.е. дедуктивного вывода, и для открытия, т.е. индуктивного обобщения, Райхенбах, по всей видимости, говорит об условиях возможности, проводя, соответственно, границу между логическими и фактическими условиями возможности научных утверждений и теорий.

И. Кант прибегает к понятию "условия возможности" для того, чтобы вывести теорию познания из-под влияния онтологических концепций, чей главный недостаток состоял, по мысли Канта, в их исторической изменчивости и плюрализме. При этом само наличие объективной науки о природе, которая формулирует законы, обладающие принудительной силой для всех разумных человеческих существ во всякое время, побуждает нас обратиться к таким условиям возможности этой науки, которые превосходили бы субъективный плюрализм и изменчивость. Кант находит такие условия в формальных принципах чистого рассудка. Они предшествуют конкретным познавательным ситуациям и делают их возможными за счет того, что заранее предписывают правила перевода чувственного материала в форму упорядоченных в пространстве и времени объектов, закономерно связанных между собой. Кант называет эти условия трансцендентальными, поскольку они относятся не к самим объектам, а к универсальным априорным способам конструирования объектов и связей между ними [Кант 1993, 44]. Теория познания, раскрывающая универсальную формообразующую деятельность сознания, и индуктивные науки, добывающие чувственный материал для этой деятельности, представляют собой две основы, на которых зиждется объективное (общезначимое, интерсубъективное) познание. Объективное (общезначимое) познание – это дедуктивное, или математическое, выражение индуктивного опыта. Таким образом, Кант закрепил за теорией познания нормативный характер, а за индуктивными науками объективный характер (при условии, что их метод соответствует нормативным требованиям теории познания). В этой модели нормативное и дескриптивное в пределе, заданном объективной наукой, совпадают: то, что произошло на самом деле, систематическое накопление данных чувственного опыта, полностью подчиняется правилам конструирования. Вот что пишет о кантовском нормативизме авторитетный исследователь философии Канта в ее отношении к нормативизму и натурализму Г. Хатфилд: "Кант настаивал на различении психологии как исследования внутреннего чувства и трансцендентальной философии как исследования способности суждения... Он отделил естественное от нормативного не за счет ссылки на сверхъестественное, а с позиции, имманентной человеческому опыту. Согласно Канту, натуралистическая установка никогда не сможет объяснить высочайшие достижения теоретического познания, открытие универсально значимых законов в естественных науках. Эти достижения следует объяснять, исходя из трансцендентальной позиции, которая в основе своей нормативна, или относится к вопросам правильности... Согласно Канту, два несовместимых словаря могли быть применены в отношении одного и того же ряда феноменов внутреннего чувства. В качестве естественного феномена внутренняя жизнь репрезентаций подчинена закону причинности. Но с точки зрения спонтанности синтетического суждения синтез репрезентаций должен быть объяснен посредством нормативного языка трансцендентальной философии. Кант отдает преимущество второму языку, утверждая, что любое эмпирическое описание сознания должно соответствовать трансцендентальной философии" [Hatfield 1990, 107–108].

Логические позитивисты, в частности Рейхенбах, отказались от кантовской концепции синтетических априорных суждений и, соответственно, от концепции трансцендентальных условий возможности опыта. Однако же они разделяли с Кантом, как минимум две важные идеи: 1) отделения науки и философии от спекулятивной онтологии (метафизики) и 2) сохранения за философией особого статуса по отношению к эмпирическим наукам. Логические позитивисты называли философию, очищенную от метафизики, научной, подчеркивая ее полное согласие с общепризнанными результатами естественных наук, и критической, сохраняя тем самым за ней особую роль – метатеории, вырабатывающей нормы и правила оценки научного знания на предмет его истинности (интерсубъективности) или ложности. Такая комбинация предпосылок в обосновании подлинного знания – науки как систематического накопления индуктивного опыта и методологической рамки, упорядочивающей индуктивные данные, – означала вполне кантовский по сути, т.е. критический и антиметафизический, характер научной философии логического позитивизма. Не удивительно поэтому, что логические позитивисты, и в том числе Рейхенбах, сохранили кантовскую идею априорных формальных условий возможности опыта, хотя предпочитали не называть эти условия "трансцендентальными" [Friedman 2001; Friedman 2003; Pihlström, Siitonen 2005].

Вернемся к различению контекста открытия и контекста обоснования. Вводя два контекста для утверждений науки, Рейхенбах сохраняет идею употребления двух разных словарей для одного и того же ряда феноменов – словаря, фиксирующего фактическую последовательность событий, и словаря, фиксирующего логическую последовательность (т.е. правильность) терминов и выражений, соответствующих фактической последовательности. Выше мы отметили, что Кант употребляет термин "условия возможности" по отношению к конститутивным принципам чистого рассудка, а не по отношению к опыту как таковому. Что же касается Рейхенбаха, то он прибегает к термину "контекст", который мы сопоставили с термином "условия возможности", для описания как нормативной (рациональной, интеллектуальной), так и фактической сторон дела. В отличие от Канта, логических позитивистов интересует прежде всего язык, а не опыт как таковой. Научные открытия, согласно программе логического позитивизма, могут быть сведены к сумме протокольных предложений, и, соответственно, контекст открытия представляет собой расширенный ряд протокольных предложений, фиксирующих последовательное накопление опыта. Контекст открытия может быть расширен настолько, насколько в принципе возможно проследить во времени и пространстве причинно-следственные связи между фактами опыта, выраженными в языке. Однако на страже reductio ad infinitum стоит контекст обоснования, который ограничивает описание опыта только теми данными, которые релевантны для решения той или иной научной проблемы как прежде всего логической проблемы. Контекст обоснования, таким образом, говорит о логической конструкции индуктивного знания, соотнося термины языка протокольных предложений с логико-математическим языком.

Предложенное Рейхенбахом разделение контекстов впоследствии породило немалое количество его интерпретаций с помощью оппозиций априорное – апостериорное, нормативное – дескриптивное, аналитическое – синтетическое, результат – процесс, идеальное – реальное, логическое – эмпирическое, необходимое – случайное[iii]. В наших целях особого внимания заслуживает последняя оппозиция, поскольку к ней наиболее часто прибегают те, кто обвиняет постпозитивизм в релятивизации науки и теории познания. Так, защищая независимость контекста обоснования от контекста открытия, А. Сокал и Ж. Брикмон, авторы полемической книги, направленной против философских и социологических релятивистов, пишут: "Действительно, в обособленном процессе изобретения научных теорий в принципе допустимы все средства – дедукция, индукция, интуиция и даже галлюцинация, поскольку единственным критерием оказывается здесь критерий прагматический. Зато обоснование теорий должно быть рациональным, даже если эта рациональность не поддается конечной кодификации... Подумаем снова о расследованиях: виновника можно найти благодаря каким угодно случайностям, но аргументы, выдвигаемые для доказательства его виновности, не располагают такой же свободой" [Сокал, Брикмон 2002, 77]. В поддержку этой оппозиции, казалось бы, высказывается и сам Рейхенбах, отмечая нерациональный характер открытия: «Акт открытия не поддается логическому анализу. Не существует логических правил, с помощью которых можно было бы сконструировать "машину открытия", воспроизводящую творческую функцию гения» [Reichenbach 1951, 231]. Но общая антиметафизическая и критическая позиция логических позитивистов не позволяет согласиться с такой трактовкой. Дескриптивная и критическая задача научной философии, как ее видят логические позитивисты, и в частности Рейхенбах, основывается на предпосылке того, что сочетание опыта (индукции) и логики является необходимым и достаточным условием для конструирования и обоснования объективного (общезначимого) знания. Концепция обоснования научного знания как рациональной реконструкции (эту концепцию разделяет также Р. Карнап) говорит о том, что научное знание (научная практика, контекст открытия) само по себе обладает логической структурой, которая выявляется с помощью реконструкции и логического анализа языка. Критическая функция последних заключается в том, чтобы отсечь нерелевантные данные опыта от релевантных, сохраняя при этом соответствие между индуктивными данными, их отношениями и дедуктивными связями между ними. Иными словами, эпистемология способна продемонстрировать логические связи между событиями опыта (выраженными в языке, потому что с опытом как таковым, т.е. неоформленным, логический позитивизм не имеет дела, признавая саму постановку вопроса о "чистом", не зависимом от языка опыте бессмысленной) только в том случае, если он уже заранее ими обладает. "Мистицизм научного открытия есть не что иное, как сверхструктура (superstructure) представлений и желаний; основная же структура (supporting structure) детерминирована принципом индукции" [Reichenbach 1938, 403].

Итак, c чем же, исходя из данного различения контекстов, должны иметь дело нефилософские дисциплины, изучающие научное знание, и, соответственно, какие методы им следует использовать? Если эти дисциплины являются научными, они должны быть привержены тому же самому принципу индукции, последовательно фиксируя события контекста открытия, как они в действительности происходят (происходили), оставляя эпистемологам критическую задачу отделения релевантных событий от тех, что могут быть вынесены за пределы реконструкции. Причем, вынесены не в силу того, что сделаны из "другого теста", а по причине искусственного ограничения той или иной логической задачи. Любая "сверхструктура" (употребляя термин Рейхенбаха) может быть редуцирована к базовой структуре при соответствующем научном запросе и включена в контекст обоснования.

Социологические исследования науки: элиминация контекстов

Хотя, по признанию историков мысли, смерть логического позитивизма давно наступила, борьба за его наследство продолжается. Основными претендентами сегодня являются исследования науки и технологии (STS), которые оспаривают право собственности аналитических философов. Причем дилемма контекста открытия и контекста обоснования, несмотря на ее многолетнюю критику во второй половине XX в., ключевой аргумент в этом споре. В относительно недавнем (2006 г.) сборнике статей "Возвращение к открытию и обоснованию: исторические и философские перспективы различения контекстов" редакторы-составители во Введении отмечают: "В последние годы философы науки редко обращались непосредственно к данной дистинкции... Но это не означает, что дистинкция была признана несущественной или успешно опровергнута. Напротив, наследство ее предыдущих защитников все еще эффективно, и она продолжает очерчивать границы философии науки... Большинство исследователей, заинтересованных в истории и социологии науки, просто отказались от философского анализа... Историки и социологи в значительной степени игнорировали эпистемологические концепции и дебаты в своих исторических работах и подробных описаниях специфических научных эпизодов... С другой стороны, философы, работающие в аналитической традиции, продолжают исключать из рассмотрения исторические, социологические и психологические исследования науки как несущественные для философской рефлексии" [Schickore, Steinle 2006, IX–X]. Новые программы в истории и философии науки, такие как "новый экспериментализм" или "история философии науки", остаются маргинальными для традиционного профессионального сообщества философов науки – "факт, демонстрирующий, до какой степени наши метанаучные усилия и оценки и сейчас руководствуются той самой дистинкцией, которая, казалось бы, утратила свое значение в конце 80-х" [Там же, X].

На первый взгляд такая ситуация вполне соответствует предписаниям Рейхенбаха в общем русле установок логического позитивизма: аналитические философы исследуют формальные связи между терминами языка науки, в то время как антропологи, историки, психологи и социологи поставляют индуктивный материал контекста открытия для логического анализа. Но философский пафос борьбы за наследство логического позитивизма состоит не в разделении сфер влияния согласно завещанию, а в критике и преодолении самой оппозиции, ведь каждый новый поворот в истории мысли обосновывает себя посредством критики и преодоления предшествующих оппозиций. Каковы же претензии социальных исследований науки, и почему они не могут быть удовлетворены в рамках данного спора?

"Сильная программа" в социологии науки, сформулированная Д. Блуром и Б. Барнсом в 70-е гг. XX в. и стоящая у истоков STS, подчеркивает научный характер подходов sts и социальных исследований науки: они воздают должное науке и научному методу, присваивая этот метод, "имитируя" его [Barnes, Bloor, Henry 1996, VIII]. Теоретики эмпирической социологии науки считают, что научные утверждения и теории, как и любые другие человеческие действия и убеждения, нуждаются в эмпирическом изучении, причем это изучение должно быть беспредпосылочным: никакие "истинные" или "ложные" убеждения не должны оказывать влияние на научный метод. С точки зрения эмпирического подхода, "истина" и "ложь" принадлежат к тому, что Рейхенбах назвал "сверхструктурой". Базовая же структура научных утверждений, могли бы продолжить вслед за Рейхенбахом эмпирические исследователи науки, "детерминирована принципом индукции" [Reichenbach 1938, 403].

Рейхенбах и другие логические позитивисты полагают, что контекст обоснования накладывает логическую рамку на контекст открытия, отсекая несущественные для той или иной логической задачи индуктивные данные от существенных. Именно это оспаривают эмпирические социологи, утверждающие, что любая логическая задача относится к "сверхструктуре" и должна быть сведена к индуктивным данным. Прибегая к излюбленной аналогии социолога Г. Коллинза, можно сказать, что логическая форма, организующая опытные данные, является "кораблем в бутылке" [Collins 1975]. Задача эмпирических исследователей – показать, "как корабль попал в бутылку", т.е. включить логические "условия возможности" научных утверждений в более широкий ряд "условий возможности", который они связывают с локальными языковыми играми и коммуникативными практиками (договоренностями), доступными эмпирическому изучению (что, конечно, ставит под вопрос претензию на полную "беспредпосылочность"). "Границы социологического объяснения полностью включают в себя контекст обоснования в естественных науках" [Barnes 1972, 391]. Таким образом, эмпирические исследователи науки оспаривают независимый статус формальной эпистемологии, обменивая его на независимый статус собственной методологии как подлинно научной. Борьба между сторонниками формального анализа научных утверждений и защитниками социологических подходов – это борьба за право распоряжаться индуктивными данными между теми, кто организует их с помощью взаимоисключающих языков описания. При этом сторонники социологической деконструкции, равно как и сторонники рациональной реконструкции, настаивают на критическом (т.е. неметафизическом) характере собственных конструкций: и те, и другие считают, что призваны заместить онтологическую наивность ученых схематизмом логических или коммуникативных "условий возможности". Коллинз, продолжая линию "сильной программы", утверждает, что социологи должны проводить эмпирическое исследование естественных наук, их практик и результатов таким образом, как если бы "природа" (физическая реальность) не оказывала на теоретический выбор ученых никакого воздействия: только наблюдаемые эмпирическими социологами закономерности играют роль в объяснении роста научного знания. "Социолог или историк должен работать так, как если бы утверждения о реальности, сформулированные теми, кого он изучает, не были детерминированы реальностью" [Collins 2001, 184].

Понятно, что данное требование ставит под вопрос один из четырех методологических принципов "сильной программы" – принцип рефлексивности. Если эмпирический социолог показывает, как наблюдаемые взаимодействия ученых приводят к тому или иному научному утверждению, и рассматривает данную деконструкцию в качестве подлинно научного метода, раскрывающего подлинные обстоятельства создания научных теорий и "универсальной" научной методологии, то он не может уйти от проблемы обоснования научности этой деконструкции. Широкое обсуждение "проблемы рефлексивности" исследований науки в 80–90-е гг. XX в. привело к тому, что социологи, заинтересованные в теоретическом обосновании эмпирических исследований науки, заняли позицию "методологического релятивизма" [Collins 2001, 184; Shapin 2010, 42], которую Коллинз связывает с теоретической позицией "метаальтернации" (meta-alternation) [Collins 1992, 188], позволяющей комбинировать релятивизм относительно "истинности" и "ложности" научных утверждений с объективностью социологических утверждений относительно эмпирически воспринимаемой социальной реальности. Решение проблемы рефлексивности состоит в признании того, что исследования науки и технологии обладают методологическим иммунитетом по отношению к включению собственных исследований в эмпирический контекст, так как в противном случае их претензия на уничтожение границ между контекстом открытия и контекстом обоснования окажется несостоятельной. Социологические исследования науки, таким образом, элиминируют контексты научного знания дважды: первый раз, когда отрицают дистинкцию Рейхенбаха, и второй раз, когда обосновывают научный характер этого отрицания.

Философская история науки: восстановление контекста

Понятие "контекст" может быть интерпретировано двумя способами: контекст как система языковых выражений, наделяющих термин значением, и контекст как (относительно) инородная среда, из которой исследуемый объект может быть извлечен при определенном уровне абстракции. Вопрос о контексте, следовательно, содержит в себе два вопроса – эпистемологический и онтологический. Первый касается того, насколько обосновано утверждение (науки) с точки зрения предшествующих утверждений, т.е. является ли оно необходимым следствием тех или иных посылок. Второй вопрос связан с тем, в какой мере оно противостоит или соответствует той среде, в которой мы его застаем и из которой извлекаем для рассмотрения. Критическая (антиметафизическая) позиция логического позитивизма не позволяет ставить второй вопрос в его "наивном", т.е. онтологическом значении. Под контекстом открытия подразумеваются индуктивные данные, выраженные терминами языка, которые должны быть организованы в соответствии с контекстом обоснования, под которым подразумеваются языковые выражения. Критическая (антиметафизическая) позиция социологических исследований науки, подчиняющая контекст обоснования контексту открытия, также не позволяет поставить второй вопрос в "наивном" виде. Существенная трудность, однако, состоит в том, что утверждения ученых, которые, согласно обсуждаемым исследовательским подходам, следует поместить в контекст обоснования и/или в контекст открытия, отвечают именно на данный вопрос. Эта трудность выступает слишком явственно, чтобы пренебречь ею, когда речь заходит об исторически наблюдаемом споре постпозитивистских исследований науки с аналитической философией, наследующей формальный подход логического позитивизма к анализу научного знания. Если контекст выбора между естественнонаучными теориями и между метанаучными подходами (которые спрашивают о контексте) имеет принципиальное значение, то онтологическим аспектом проблемы выбора (т.е. вопросом о среде) навряд ли можно пренебречь. "Методологический иммунитет" и суетливая беготня от "конструкции природных фактов" к "реальности социального порядка" и обратно выглядят не слишком убедительно. На наш взгляд, история и философия науки (или философская история науки, она же историческая эпистемология, она же историческая онтология) – это гибридная дисциплина, которая способна поставить вопрос о контексте, учитывая при этом как эпистемологический, так и онтологический его аспекты. Ее "гибридность" является предпосылкой ее антиредукционизма, который позволяет удержать два значения понятия "контекст" в их взаимном напряжении, т.е. противоречивой, но продуктивной связи.

В 2008 г. П. Гэлисон опубликовал статью "Десять проблем в истории и философии науки" [Galison 2008]. Перечень проблем Гэлисон открывает "проблемой контекста": "Когда философы говорят о контексте той или иной аргументации (например, Декарта), они часто имеют в виду соотнесение этой аргументации не только с рассматриваемым текстом, но также с текстами ближайших философов (например, философов конца XVI в.), которые исследовали родственные темы. Когда историки говорят о контексте, они часто предполагают нетекстовое окружение, которое может быть политическим, институциональным, индустриальным или идеологическим... Возникает вопрос, какова природа вещи, которая могла бы выступить кандидатом на роль контекста?" [Там же, 113][iv]. Вопрос о контексте действительно непростой, ведь он допускает взаимное обращение оппозиций. Так, интересующая философов история идей (которую можно было бы назвать интерналистской историей в противоположность истории институций и социальных интеракций) говорит о "вещах", из которых состоит мир, т.е. о внешнем контексте аргументации (поскольку философская история имеет дело с историей нашего знания о мире "как он есть на самом деле"), тогда как интересующая эмпирических социологов, антропологов или историков "внешняя" история говорит об эмпирически наблюдаемых социальных закономерностях, по отношению к которым наше знание о мире "как он есть на самом деле" является иллюзорной "сверхструктурой". Соответственно, обвинение в "бестелесности", которое выдвигают некоторые эмпирические социологи и историки науки против так называемых интерналистских историй науки, может быть обращено против самих обвинителей. Поэтому, когда эмпирические исследователи науки и технологии празднуют отсутствие философии в своих объяснительных моделях, они (употребим известную идиому) вместе с водой выплескивают и ребенка, забывая о том, что не только формальный, но в первую очередь концептуальный анализ есть дело философии, и тем самым лишают себя возможности задать вопрос о собственном контексте. Впрочем, отчасти их оправдывает то, что ребенка уже выплеснули их оппоненты, сторонники формального анализа языка науки, когда приравняли метафизику к иллюзорной "сверхструктуре".

Мы считаем, что "условия возможности" обладают, если можно так выразиться, третьим измерением, т.е. философской (онтологической) глубиной, которая не захватывается ни формальным, ни эмпирическим анализом. Не дело логика, утверждает Рейхенбах, выполнять работу социолога, т.е. анализировать обстоятельства научного открытия. "Все, что ему доступно (необходимо и достаточно), – это анализ отношений между данными фактами и теорией, которая претендует на то, чтобы их объяснить" [Reichenbach 1951, 231]. Не дело социолога, утверждают авторы "сильной программы" и их последователи, анализировать гипотетическое влияние природы на "истинные" и "ложные" убеждения ученых. Все, что ему доступно (необходимо и достаточно для объяснения феномена науки и ее социокультурной роли), – это анализ чувственно наблюдаемых (причинно-следственных) связей между социальными агентами. В таком случае какая же дисциплина могла бы говорить об "условиях возможности", бережно охраняя "наивность" тех, кто по праву, делегированному культурой и историей, способен высказываться о "вещах", и вместе с тем поддерживая рефлексивность тех, кто способен высказываться об "идеях"? Какая дисциплина в состоянии сфокусировать зрение за плоскостью "условий возможности", чтобы увидеть их внутреннюю историчность, которая обладает гибридной природой, связывающей условия возможности "вещей" с условиями возможности "идей"? Ни "формалисты", ни "эмпирики" не обладают такого рода стереоскопическим зрением, которое позволило бы поставить "проблему контекста" во всей ей действительной сложности, а не в качестве иллюзорной "сверхструктуры". Какая дисциплина в состоянии опознать в априорном характеристики контекста открытия, а в апостериорном – контекста обоснования, не уничтожая при этом (относительную) самодостаточность каждого из контекстов? Кто мог бы заняться конкретным "историческим системным ансамблем" (употребляя выражение К. Хюбнера [Хюбнер 1994, 161-162]), где исторические условия решают споры об "условиях возможности"? Методологический (эпистемологический) конфликт между теми, кто обвиняет концепции формалистов и интерналистов в "бестелесности", и теми, кто обвиняет социологов в "вульгарном социологизме" или социальном конструктивизме, не имел бы шансов на решение, если бы не исторические нарративы, обладающие способностью переводить методологические споры в онтологическое измерение. Разумеется, при условии, что такие исторические нарративы настроены на содержательный (концептуальный) анализ, за который традиционно отвечает философия. И, разумеется, это сотрудничество истории и философии предъявляет определенные требования к философии, вынуждая ее отказаться от догматизма и учить историю науки для того, чтобы оценить свое собственное априори. Если данные условия выполняются, то мы получаем перспективу для рассмотрения научного, метанаучного и любого другого знания "не в качестве системы пропозиций или когнитивного состояния, а как ситуацию в мире" [Rouse 2002, 187].

Заключение

Рассмотрев ключевую для постпозитивистского дискурса проблему контекста, мы заключаем, что философская история науки (историческая эпистемология и историческая онтология) не только сыграла большую роль в становлении образа науки "как практики и культуры", но и продолжает оставаться важнейшим внутренним, а также метаресурсом исследований науки и технологии, позволяющим оценить взаимодействие науки и науковедения, онтологии и эпистемологии, природы и культуры.

Источники (Primary sources in Russian)

Кант 1993 – Кант И. Критика чистого разума. Пер. с нем. Н.О. Лосского. СПб.: Тайм-Аут, 1993. (Kant I. Critique of Pure Reason, translated from German into Russian by Lossky N.O., in Russian)

Хюбнер 1994 – Хюбнер К. Критика научного разума. Пер. с нем. И.Т. Касавина. М.: ИФ РАН, 1994. (Ориг. изд.: 1978). (The Critique of Scientific Reason translated from German into Russian by Kasavin I.T., in Russian)

Primary Sources in English

Reichenbach 1951 – Reichenbach H. The Rise of Scientific Philosophy. Berkeley etc.: University of California Press, 1951.

Primary Sources in German

               Hübner 1994 – Hübner Kurt Kritik der wissenschaftlichen Vernunft Freiburg/München

Verlag Karl Alber  1978 (Russian translation 1994).

                                                         Ссылки (References in Russian)

Касавин 2008 – Касавин И.Т. Текст. Дискурс. Контекст. Введение в социальную эпистемологию языка. М.: Канон+, 2008.

Сокал, Брикмон 2002 – Сокал А., Брикмон Ж. Интеллектуальные уловки: критика современной философии постмодерна. Пер. с англ. А. Костиковой и Д. Кралечкина. М.: Дом интеллектуальной книги, 2002. (Ориг. изд.: 1999)

References

Barnes 1972 – Barnes B. Sociological Explanation and Natural Science: A Kuhnian Reappraisal // Archives Européennes de Sociologie. 1972. Vol. 13. № 2. P. 373-393.

Barnes, Bloor, Henry 1996 – Barnes B., Bloor D., Henry J. Scientific Knowledge: A Sociological Analysis. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Bloor 1976 – Bloor D. Knowledge and Social Imagery. London: Routledge, 1976.

Collins 1975 – Collins H.M. The seven sexes: a study in the sociology of a phenomenon, or the replication of experiments in physics // Sociology (Sage). 1975. Vol. 9. № 2. P. 205-224.

Collins 1992 – Collins H.M. Changing Order: Replication and Induction in Scientific Practice. Chicago: University of Chicago Press, 1992.

Collins 2001 – Collins H.M. One more round with relativism // The One Culture? A Conversation about Science / Ed. by J. A. Labinger, H. M. Collins. Chicago: University of Chicago Press, 2001. P. 184-195.

Daston, Galison 2007 – Daston L., Galison P. Objectivity. N.Y.: Zone Books, 2007.

Elkana 1987 – Elkana Y. Alexandre Koyré: Between the History of Ideas and Sociology of Knowledge // History and Technology. 1987. Vol. 4. P. 111-144.

Friedman 2000 – Friedman M. The Parting of the Ways: Carnap, Cassirer, and Heidegger. Chicago: Open Court, 2000.

Friedman 2001 – Friedman M. Dynamics of Reason. Stanford: CSLI Publications, 2001.

Friedman 2003 – Friedman M. Kuhn and Logical Empiricism // Thomas Kuhn / Ed. by T. Nickles. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 19-44.

Fuller 2006 – Fuller S. The Philosophy of Science and Technology Studies. N.Y.: Routledge, 2006.

Galison 2008 – Galison P. Ten Problems in History and Philosophy of Science // Isis. 2008. Vol 99. № 1. P. 111-124.

                Hatfield 1990 – Hatfield G. The Natural and the Normative: Theories of Spatial Perception from Kant to Helmholtz. Cambridge, MA: MIT Press, 1990.

Hoyningen-Huene 2006 – Hoyningen-Huene P. Context of Discovery versus Context of Justification and Thomas Kuhn // Revisiting Discovery and Justification: Historical and Philosophical Perspectives on the Context Distinction / Ed. by J. Schickore and F. Steinle. N.Y.: Springer, 2006. P. 119-132.

Kasavin 2008 – Kasavin I.T. Text.Discource.Context. An introduction to the social epistemology of language.M., 2008 (in Russian)

Pickering (ed.) 1992 – Science as Practice and Culture / Ed. by A. Pickering. Chicago [etc.]: Chicago Univ. Press, 1992.

Pihlström, Siitonen 2005 – Pihlström S., A. Siitonen. The Transcendental Method and (Post-)Empiricist Philosophy of Science // Journal for General Philosophy of Science. 2005. Vol. 36. № 1. P. 81-106.

Rouse 2002 – Rouse J.T. How Scientific Practices Matter: Reclaiming Philosophical Naturalism. Chicago and London: University of Chicago Press, 2002.

Schickore, Steinle 2006 – Schickore J., Steinle F. Introduction: Revisiting the Context Distinction // Revisiting Discovery and Justification: Historical and Philosophical Perspectives on the Context Distinction / Ed. by J. Schickore and F. Steinle. N.Y.: Springer, 2006. P. VII – XIX.

Schiemann 2003 – Schiemann G. Criticizing a Difference of Contexts – On Reichenbach's Distinction between "Context of Discovery" and "Context of Justification" // The Vienna Circle and Logical Empiricism: Re-evaluation and Future Perspectives / Ed. by F. Stadler. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 2003. P. 337-251.

Shapin 2010 – Shapin S. Never Pure: Historical Studies of Science as if It Was Produced by People with Bodies, Situated in Time, Space, Culture and Society, and Struggling for Credibility and Authority. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2010.

Shapin, Schaffer 1985 – Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life. Princeton: Princeton University Press, 1985.

Sismondo 2004 – Sismondo S. An Introduction to Science and Technology Studies. Malden, MA: Blackwell Publishing, 2004.

      Sokal, Bricmont 1999 - Sokal A.,  Bricmont J.Fashionable Nonsense: Postmodern Intellectuals' Abuse of Science London: Picador,1999. (Russian translation 2002)

 Sokal, Bricmont; Sokal Alan, Bricmont Jean Fashionable Nonsense: Postmodern Intellectuals' Abuse of Science,New York: Picador, 1998 (Russian translation 2002)

Zammito 2004 – Zammito J.H. A Nice Derangement of Epistemes: Post-positivism in the Study of Science from Quine to Latour. Chicago [etc.]: Chicago Univ. Press, 2004.