Пушкин – певец свободы. Он метко определил здесь свое призвание, которому оставался, затем, верен всю жизнь. Через всю его поэтическую, и, вообще, литературную деятельность проходит прославление свободы, как самого драгоценного блага человека, как условия, которое сообщает смысл его жизни, и как цели, к которой он должен стремиться. Но понимал Пушкин свободу не всегда одинаково. Уже в произведениях юношеского периода свобода занимает очень важное место, но этому понятию не всегда придается явный смысл. Читателю не всегда удается определить, о какой свободе идет речь, и, может быть, иногда, это трудно было бы сделать и самому поэту (см. И. Линниченко. Жизненная драма Пушкина. 1899. Стр. 6). Чаще всего Пушкин имеет в виду свободу от обязанностей, от какого бы то ни было обязательного дела, в этом понимании свобода то же, что праздность или досуг. А так как не только дело может уничтожать чувство независимости, непринужденности, но и всякие увлечения, то под свободой разумеется еще иногда свобода от увлечений и страстей. Пушкину кажется достойным зависти всякий, «чей век, свободою прекрасный» «страстью не был омрачен» (Элегия, 1816: Я думал, что любовь). Прощаясь со своими лицейскими товарищами, он убеждает их не разлучаться «с свободою и Фебом» (Разлука, 1817), он уверен, что «нам», т.е. питомцам Феба и «забавы», больше всего нужно ценить «уединение и свободу» (Послание В.Л. Пушкину, 1817). Пушкин воспевает в эту пору рыцарей «Любви, свободы и вина» (Юрьеву, 1819), сыновей «свободы, Вакха» (В. Энгельгардту, 1819), а его самого от суеты столицы влечет к себе «деревенская свобода», т.е. возможность, предоставляемая деревней, без памяти отдаться своим мыслям и чувствам. В сельской жизни он ценил именно эту «праздность вольную, подругу размышленья» (Деревня, 1819), о которой он говорит еще в другом месте «Сокроюсь с тайною свободой, С цевницей, негой и природой» (Орлову, 1819). Вообще, свобода эта, которая является его кумиром (Веселый пир, 1819), чисто эгоистическая, свобода для себя, и любя ее больше всего, Пушкин являет себя индивидуалистом чистой воды с сильным оттенком эпикурейства. Наряду с этим мы находим в его произведениях того же раннего периода и другое понимание свободы – свободу общественную. Существенное различие между ними то, что первая зависит от фактически сложившихся обстоятельств, между тем как вторая определяется государственным и правовым строем. Каков бы ни был этот строй, как бы ни принимал он в расчет интересы личности, обстоятельства всегда могут для человека сложиться так, что он будет лишен досуга и возможности развивать свои силы и удовлетворять те потребности, которые он считает наиболее важными. Наоборот, общественная свобода мыслится в постоянной зависимости от установленного правового порядка; она им обеспечивается сполна. Здесь область права, а не факты, и здесь человек находится в тесной связи с обществом. Об этой свободе Пушкин говорит в оде «Вольность», о ней же идет речь и в других произведениях. В послании к Чаадаеву 1818 поэт отказался от «юных забав» и эгоистического чувства, но он слышит «Отчизны призыванье» и ждет «с томленьем упованья минуты вольности святой» и хочет отчизне посвятить «души прекрасные порывы», т.е. потрудиться для установления этой свободы. Здесь свобода понимается не как частное дело лица, интересное только для него одного, но как дело общественное, в котором все одинаково заинтересованы, и которое зависит от государственного устройства и законов. То же самое в «Деревне» 1819 г. Если брать только те строки этой пьесы, где упоминается свобода, то нужно будет признать некоторую неясность в ее понимании. Поэт, освобожденный от суетных оков города, учится «свободною душою закон боготворить». Здесь свобода ставится в тесную связь с законом. Но наблюдая картины рабства, при которых «и труд, и собственность, и время земледельца» ему не принадлежат, но поражен тем, что все это себе присвоило барство дикое «без закона». Но неясность искупается тем, что Пушкин прямо говорит о рабстве, не как о результате злоупотребления, а как об учреждении, и ждет для отечества зари «просвещенной свободы». Об этих «вольнолюбивых надеждах» говорится в послании к Чаадаеву 1821 г. Драма «Вадим» (1822) посвященная было, по-видимому «славянской свободе», «старинной вольности» новгородцев, причем под вольностью разумевалось (так! – Т.Ч.) не столько какое-нибудь государственное устройство, сколько свобода от иноземного ига, от подчинения «чуждому», т.е. варяжскому князю. В отрывке «Недвижный страж» (1823) изображается судьба европейских народов, обреченных «тихой неволе» т.е. лишенных политической свободы. В «Андре Шенье» юный певец, осужденный на казнь, «поет свободу». Он вспоминает то время, когда «закон, на вольность опершись, провозгласил равенство». Но вообще произведений, где говорится о свободе в общественном значении, у Пушкина гораздо меньше, чем таких, в которых он имеет в виду свободу личную, и при том фактическую, а не юридическую. И в упомянутом сейчас произведении, наряду с общественной свободой, речь идет также о свободе личной. Так, в «Андре Шенье» поэт вспоминает «свободу и друзей, и сладостную ложь». А около середины 20-х годов наступает у Пушкина разочарование в общественной свободе и возвращение к свободе личности (ср. Слонимский. Пушкин и декабристское движение. Брокг. II стр. 521–526 ([Слонимский 1908]. – Т.Ч.). Пушкин никогда не изменяет программе своих юношеских лет, в которой «уничтожение рабства» занимало видное место, но у него ослабевает интерес к общественной свободе, она начинает ему казаться слишком малозначительной по сравнению с внутренней свободой. Поэтому он все свое внимание уделяет именно этой свободе, и вопрос о ней мало-помалу превращается в вопрос о смысле жизни. Хотя в этот период Пушкин говорит о той же личной и фактической свободе, которую он воспевал и раньше, но он дает ей иное содержание. Встречается и теперь упоминание о свободе в старом смысле. Например, в стихотворении «Алексееву» 1821 г. Пушкин называет себя «свободы друг миролюбивый» и противопоставляет этой свободе «плен опасной красоты», но гораздо чаще он говорит о ней, как о деле прошедшем. Он говорит о тех годах, когда он вторил дружбе «в час веселий и свободы» (Ты прав, мой милый друг, 1821), вспоминает о прошедшем времени «свободы, лени и безделья» (Из письма к Я.Н. Толстому, 1822), когда «свобода, слава и любовь» волновали его кровь (Демон, 1823). Там свобода, которая его прельщает теперь, отличается от прежней, во-первых, более сознательным отношением к общественной свободе, и во-вторых, более серьезным содержанием. Пушкин высказывается отрицательно о той внешней свободе, которую может дать государство, она его не удовлетворяет… Особенно же определенно это настроение выразилось в стихотворении 1836 года «Из Пиндемонти». <…> Пушкин заявляет, что он недорого ценит «громкие права» вроде права «оспаривать налоги» или свободы слова; он равнодушен к форме правления: «зависеть от властей (вар. от царя), зависеть от народа – Не все ли нам равно?». «Иная, лучшая потребна мне свобода», говорит он, и разумеет чувство независимости, образующееся у человека при серьезном интересе к природе, к искусству, к науке, которым он не изменяет ради почестей и внешних выгод. Это то, что Пушкин еще в 1819 году очень удачно определил словами: «просвещенная свобода» (Деревня). Теперь он и ценит свободу, не как возможность ничего не делать, а напротив – как возможность работать над своим самосовершенствованием. Это та свобода, о которой он говорил в посвящении к «Кавказскому пленнику» (1820–21): «сердце укрепив свободой и терпеньем, Я ждал беспечно лучших дней». Еще определеннее об этом в послании к Чаадаеву 1821 г.: «Ищу вознаградить в объятиях свободы Мятежной младостью утраченные годы И в просвещении стать с веком наравне». Со свободой теперь неразлучны для Пушкина «и тихий труд, и жажда размышлений» (там же). И когда на вопрос книгопродавца: «Что же изберете вы?». Поэт отвечал: «Свободу». (Разговор книгопродавца с поэтом. 1824), мы хорошо понимаем, что это свобода не для безделья, а для серьезного дела, для большой работы. Ее не может дать никакое государственное устройство, это не правовая, а фактическая свобода. <…>

Две задачи поставил перед собой поэт: воспеть вольность и поразить на троне порок. Вторая задача осталась почти невыполненной, к ней относится только строфа третья, да еще, пожалуй, стих восемьдесят восьмой, между тем как к первой – вся ода.

Эта односторонность в развитии темы случайна, помимо воли автора, или же она входила в его план. Но она во всяком случае легко объясняется из его идей, проводимых в оде. Если народ в такой же мере может явиться нарушителем свободы, как и цари (стихи 43–44 и 53–54), то приходится поражать порок не только на троне, но и на низах. Это затеняет вторую задачу, она как бы отступает на задний план. <…>

Предрассуждение – то же, что в современном языке предрассудок: мнение, принятое на веру, без проверки его разумом. Встречается у Пушкина не один раз <…> Говоря, что «везде неправедная власть» воссела в «мгле предрассуждений», Пушкин выражал, очевидно, ту мысль, что власть пользуется людскими предрассудками для укрепления своего могущества. Относится ли это ко всякой власти или к одной только неправедной, незакономерной, – остается не совсем ясным. Если так понимать это выражение, то под предрассудками придется разуметь стремление к почестям, внешним отличиям, вроде орденов и т.п., раздавая которые, власть приобретает себе сторонников, или которые она раздает взамен более существенных благ, полученных от подданных. Но возможно и другое понимание, а именно что самое существование власти есть предрассудок; если же от него освободиться, то окажется, что власть не нужна, что можно жить и без нее. Отголосок этой мысли можно видеть в «Андре Шенье» (1825), ст. 40–42:

От пелены предрассуждений

Разоблачался ветхий трон;

Оковы падали.

Здесь предрассуждение, конечно, то же, что предрассуждение оды «Вольность» По существу, это мысль близкая к анархизму, ибо здесь ставится вопрос о возможности общества без принудительной власти. Проблема анархизма вообще занимала Пушкина (Цыгане), поэтому не было бы ничего удивительного, если бы уже тут мы нашли намек на нее, но вероятно, что здесь речь идет только о беззаконной власти, грубо нарушающей свободу <…>

23–24. В этих стихах, указывающих главные свойства «неправедной» власти, незаконно угнетающей народную свободу, или главные побуждения, под влиянием которых власть становится неправедной, тиранической. Их два: стремление требовать от подданных безусловной покорности своей воле и славолюбие или честолюбие. Очевидно, Пушкин затрагивает здесь вопрос о происхождении тирании и о ее психологии – вопрос, который, начиная с Платона, всегда привлекал к себе внимание политических мыслителей. Указываемые им черты тирании отмечались и раньше. Особенность его та, что он говорит только о целях, которые ставит себе тираническое правительство – добиться безусловной покорности и приобрести славу, но вовсе не упоминает о тех путях, которыми оно обычно идет к этим целям. Вот, может быть, почему Пушкин ничего не говорит о демагогических приемах, об угодливости толпе, к которым склонен прибегать будущий тиран. На эту черту часто обращали внимание и древние, и новые мыслители, можно найти ее и у А. Шенье.

Указывает на властолюбие («рабства грозный гений») как страсть, которая нарушает общественный мир. Радищев[1] отчасти повторяет при этом мысль Гоббса (Левиафан гл. 13). О демагогических приемах см. у Радищева, строфа 41. Следовательно, различие между ними то, что Пушкин рассматривает властолюбие, как характерную черту тиранна, Радищев же видит в нем начало всякой власти и, всякого государства.

25–27. Здесь выражена основная мысль оды, которая, затем, развивается до ст. 44 и снова повторяется, в несколько другой форме в ст. 93–94. Эта мысль состоит в том, что для благосостояния народа («народов не легло страданье») первыми условиями являются свобода и законность, и что свобода устанавливается неуклонным исполнением закона. В современной государственной науке эта мысль составляет общепризнанное положение, а Пушкин оставался ей верен всю жизнь, во всех своих произведениях <…> В «Цыганах» изображается свобода, обусловленная отрицанием законов… Это – дикая свобода, следовательно – некоторая противоположность «свободы просвещенной», она предполагает отрицание не только законов, но всякой вообще образованности, т.е. [это] такое состояние, в котором все позволено. Подобная свобода может мыслиться, очевидно, как явление чисто естественное, как прирожденное свойство живого существа… Но Пушкин только изображает дикую, анархическую свободу, однако вовсе не был ее поклонником. Это ясно видно из Эпилога к поэме, где он о жизни цыган «смиренной вольности детей», говорит с сожалением. Она представляется ему жалкой, и он говорит о них:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны.

Очевидно, сам Пушкин – сторонник просвещенной свободы, основанной на законе.

По отношению к Радищеву Пушкин шел здесь своей дорогой. Идея законности развита в оде Радищева очень слабо, – почти только затронута. Только в последних стихах пятой строфы он говорит о положительном законе:

Тут правосудие – ошую:

Се храм Закона ясно зрим.

В остальных случаях, когда он упоминает о законе (конец строфы 9), разумеется закон, написанный в сердце. Свободу же Радищев понимает совсем не так, как Пушкин. <…> Радищев проводит, очевидно, ту мысль, что человек получает свободу вместе с жизнью, от природы, а не от закона, как думает Пушкин. Самый закон есть проявление той же свободы, следовательно, он не может быть ее основанием. Радищев – последователь учения Руссо о volonté générale[2]:

Во власти всех своей зрю долю,

Свою творю, творя всех волю:

Вот что есть в обществе закон.

Пушкин нигде не говорит в своей оде отчетливо о том, как он понимает положительный закон и его отношение к закону вечному (строфа 40), но совершенно ясно, что он представляется ему как-то совершенно независимым от воли отдельной личности, только при этом условии можно удовлетворительно объяснить строфы 27–28, где говорится о свободе. Это различие между Пушкиным и Радищевым получает еще большее значение, если поставить его в связь с историей вопроса о свободе. Все теории разделяются, в этом отношении, на две группы: по одним, люди от природы свободны, и только закон может установить между ними рабство (стоик Хризипп); по другим, напротив, природа всех создала рабами, и они только могут стать свободными под влиянием света знания (Дион Хризостом), или благодати (Галат. 4, 3–5; 5,1), или исполнения закона (Филон). Так как Пушкин ставит свободу в связи с законом, а Радищев рассматривает ее, как прирожденный дар, то взгляды Радищева лучше отнести к первому роду учений, а Пушкина – ко второму. Столь же мало общего у Пушкина в этом вопросе с его учителем – Куницыным. В его двухтомном курсе «Право естественное» (1818–1820) о законе и законности говорится очень мало, а в других его сочинениях эта тема и вовсе не затрагивается. Что же касается понятия свободы, то оно имеет у Куницына такую конструкцию, которая не оставляет и мысли о возможности его влияния на Пушкина. Куницын развивает учение о прирожденных правах человека. Это право вытекает из самой природы и основывается на качествах, врожденных человеку… Совокупность их и составляет содержание свободы лица; в состав ее входят: свобода слова, свобода веры и т.п…. Отсюда следует, что свобода существует раньше государства и образует границу для деятельности государственной власти: область прав человека недосягаема. Следовательно, к закону свобода, по взгляду Куницына, не имеет никакого отношения. Он целиком опирается на естественное право т.е. на природу. С идеями оды «Вольность» это не имеет ничего общего. Зато можно указать на нечто общее здесь у Пушкина с Державиным. Именно, в примечаниях Державина к ст. 3 строфы 5 стих. «На коварство французского возмущения» говорится: «Равенство и свобода здесь поставлены в том самом смысле, как и в «Наказе» о них сказано. Они ничуть не существуют, как в том только царстве, где исполняются законы» (Соч. I, стр. 318). Это, конечно, то же самое, что и в оде «Вольность». Для общего освещения мысли Пушкина см. П. Сакулин. Пушкин и Радищев. 1920. Стр. 46. (см. [Сакулин 1920, 46]. – Т.Ч.)

Связь 25–27 ст. с идеями и теориями первых десятилетий XIX века и некоторыми учениями XVIII века несомненна <…> Известно, что Пушкин читал Монтескье в 1827 г., а с идеями его был, вероятно, знаком и раньше – может быть из лекций Куницына <…> Тема эта развивалась также в журналах. «Дух времени»[3] опубликовал в 1815 г. «Письмо одного немца из Филадельфии»[4], где, между прочим, находятся такие строки «Подлинно какое-то особенное чувство проникает тебя, когда помыслишь, что ступил на землю свободы, как свободный человек, между свободными людьми жить будешь. Как будто здесь свободнее дышишь, нежели в иной земле; все наслаждения жизни кажутся более приятными» (см.: [Пиксанов 1910, 49]. – Т.Ч.).

О какой свободе говорит здесь Пушкин? О свободе политической или о свободе гражданской (личной), различает ли он свободу (пользуясь терминологией Монтескье[5]) dans son rapport avec la constitution (см. [Монтескье 1867, 155]. – Т.Ч.) или dans son rapport avec le citoyen (см. [Монтескье 1867, 154]. – Т.Ч.)? Очевидно, он говорит только о второй. О «свободном» государственном устройстве, о праве народа на участие в управлении или в законодательстве нет и помину… В этом отношении ода «Вольность», хотя выражает мысль не столь ярко и определенно, как стих[отворение] 1836 г. «Пиндемонти», но в существе она с ним согласна вполне:

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспаривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать.

<…>

Л. 135

43–44. Пушкин восстает здесь против абсолютизации верховной власти – все равно будет ли она в руках царя или в руках народа. Он отвергает неограниченность власти и требует ее ограничения законом. В этом отношении он находится в полном согласии с теми учениями о природе власти, которые мы находим в древнерусской письменности; ибо ясно видно стремление подчинить власть закону в широком смысле этого слова. С другой стороны, Пушкин приближается к некоторым теориям современного государствоведения, где в противоположность демократическим учениям 2-й половины XVIII века, все больше получает признание мысль, что и демократическое государство связано правом… До этой простой, и оттого не менее замечательной мысли Пушкин дошел, по-видимому, самостоятельно. В литературе того времени трудно ее указать. Куницын, наряду с ограниченной демократией признавал демократию неограниченную, где изъявление ее воли «не подлежит никаким ограничениям» (Естественное право. § 478). Радищев же прямо повторяет теории XVIII века. В полном согласии с Руссо, он проводил мысль, что монархия возможна только ограниченная, но власть народа ничем не может быть ограничена…

Пушкин, очевидно, не имеет в виду поднимать вопрос о преимуществе монархии или республики («народу иль царям»). Его идеал свободы и строгой законности не предполагает никакого определенного государственного устройства и соединим с каждым из них. Во всяком случае, он не требует коренной ломки существовавшего тогда в России государственного строя. А из того, что в оде Пушкин обращается с наставлением почти исключительно к царям, можно заключить, что он думал об установлении вольности именно в монархии. Пушкин не разделяет в этом вопросе настроения декабристов, ибо они придавали ему большое значение и горячо обсуждали сравнительные достоинства монархии и республики. Решался он не всегда одинаково: между декабристами были сторонники и того и другого государственного устройства, причем решения обосновывались самым различным образом. На одном из собраний коренной управы Союза Благоденствия в 1820 году вопрос был решен в пользу республики (В. Семевский. Полит[ические] и общест[венные] идеи декабристов, 1908, стр. 444–446), но сочинения отдельных декабристов представляли несколько иную картину. По-видимому, только Каховский и С. Муравьев-Апостол были определенно республиканцами, остальные или колебались, или не прямо склонялись в сторону монархии. Интересно, как обосновывал свой монархизм Батеньков: «Я не люблю республик, потому, что они угнетаются сильным деспотизмом законов» <…> Здесь – мысль противоположная тому, что говорит Пушкин: Батеньков считает монархию несовместимой со строгой законностью, но выставляет это не как недостаток ее, а наоборот – как достоинство. А совместима ли монархия со свободой, об этом – любопытное замечание в дневнике Н. Тургенева под 15 апр[еля] 1818 г.: «Приятно… видеть успехи единовластия, но не знаю, вместе с ними, Россия приемлет какой-то вид мрачный, покрывается трауром: она восстает против своего уничижения, но встает заклейменная знаками рабства и деспотизма, доказывающими, чего она лишилась, и что приобрела. Я вижу в царствование Иоанна счастливую эпоху для независимости и внешнего величия России, благодетельную даже для России по причине уничтожения уделов; с благоговением благодарю его, как государя, но не люблю его как человека, не люблю как Русского, так, как я люблю Мономаха. Россия достала свою независимость, но сыны ее утратили личную свободу надолго, может быть, навсегда. История её с сего времени принимает вид строгих анналов самодержавного правительства; мы видим Россию великой, великой в отношении Германии, Франции и другим иностранным государствам. История россиян для нас исчезает… Мы много выиграли, но много, много потеряли» [Дневники и письма 1921, 123] <…>

93–94. Можно ли видеть здесь мысль о конституции? Утверждать это трудно. Пушкин говорит только, что власть должна «склониться» перед законом т.е. признать его обязательным не только для подданных, но и для себя. Это еще не конституция, если понимать это слово в строгом и точном его смысле. Это всего только требование закономерности или правового порядка, который, само собою разумеется, составляет существенный элемент конституции, но не покрывает ее сполна. Одной закономерности еще недостаточно, чтобы признать наличие конституции: нужно еще ограничение власти монарха, признание за народом права на участие в законодательстве. Может ли закономерность быть проведена в государстве, где нет конституции, это составляет спорный вопрос (для некоторых представляется спорным и то, является ли конституция, сама по себе, достаточным обеспечением законности); но что закономерность может быть, по крайней мере, принципиально установлена без наличия конституции, это едва ли может быть предметом спора. Очень вероятно, что в 1817 г. Пушкин не отдавал себе полного отчета в этом вопросе и не ясно понимал различие между конституцией и законностью, но в современном ему русском обществе это различие, по-видимому, чувствовалось. По крайней мере мы можем в нем заметить конституционное стремление и стремление к установлению законности, которая в то время, т.е. до создания Свода законов не была признана у нас принципиально. При этом конституционное направление имело тогда не только сторонников, но и противников, между тем как противников законности в литературе тогда указать трудно.

В 1819 г. в «Духе журналов» появилась статья: «Чего требует дух времени? Чего желают народы?», в которой автор утверждает, что «народы желают владычества законов – коренных, неизменных, определяющих права и обязанности каждого, равно обязательных и для властей, и для подвластных» [Пиксанов 1910, 50]. <…> О необходимости водворить законность неоднократно заявлялось и сверху с высоты престола. В рескрипте гр. Завадовскому от 5 июля 1801 г. имп. Александр говорил: «Поставляя в едином законе начало и источник народного благоденствия и быв уверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но, один закон может утвердить нас на веки» [Довнар-Запольский 1911, 6] <…> Соответственно этому Непременному Совету была дана задача «постановить силу и блаженство Империи Всероссийской на незыблемом основании закона». Те же мысли высказывал Александр I и в частной переписке. В письме его к кн. М.Г. Вяземской читаем: «Как скоро я себе дозволю нарушить закон, кто почтет тогда за обязанность соблюдать их?» (см. [Письмо имп. Александра I]. – Т.Ч.) <…>

Сопоставляя все эти идеи с 93–94 ст. оды, можно сказать, что Пушкин отражает здесь очень значительные настроения современного ему русского обществ, и что он примыкает, как можно думать, к более умеренным из них. В этом отношении он продолжает ту линию, которой держался Державин. В стихе «Властителям и судьям» высказывается та же мысль, что и у Пушкина: «Ваш долг есть сохранять закон»

Тоже и в стихе «Царевичу Хлору»:

Нередко в ум тебе приходит,

Что царь законов только страж,

Что он лишь в действо их приводит

И ставит в том в пример себя,

Что ты живешь лишь для народов

А не народы для тебя,

И что не свыше ты законов.

Литература

Вальденберг 1897 – Вальденберг В.Э. О задачах философии права // Вопросы философии и психологии. М., 1897. Год VIII, кн. 5 (40). С. 916–930.

Вальденберг 1900 – Вальденберг В.Е. Закон и право в философии Гоббеса. СПб.: В.С. Балашев и К^о, 1900.

Вальденберг 1903 – Вальденберг В.Э. Щербатов о Петре Великом. СПб.: Энергия, 1903.

Вальденберг 1912 – Вальденберг В.Э. Государственные идеи Юрия Крижанича. СПб.: Тип. А. Бенке. 1912.

Вальденберг 1916 – Вальденберг В.Е. Древнерусские учения о пределах царской власти. Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII в. Пг.: Тип. А. Бенке, 1916.

Вальденберг 1925 – Вальденберг В.Е. Природа и закон в политических воззрениях Пушкина // Slavia. Praha, 1925. № 4. S. 63–81.

Вальденберг 1927 – Вальденберг В.Е. Политическая философия Диона Хризостома // Отдельный оттиск из «Известий АН» за 1926–1927 гг. Л., 1927.

Вальденберг 1936 – Вальденберг В.Е. Пушкин и Куницын // Slavia. Praha, 1936/1937. № 14. S. 321–328.

Вальденберг 1938 – Вальденберг В.Е. Замечания к оде «Вольность» // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Л.: Изд-во АН СССР, 1930. Вып. 38/39. С. 57–62.

Вальденберг 1939 – Вальденберг В.Е. «Вольность», ода Пушкина, и «Вольность» Радищева // Slavia. Praha, 1939. Roc. XVI. Ses. 2–3. S. 269–276.

Вальденберг 2006 – Вальденберг В.Е. Екатерина II и Монтескье в их политических воззрениях // Вопросы философии. 2006. № 1. С. 115–127.

Вальденберг 2008 – Вальденберг В.Е. История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства/ Подгот. изд. В.И. Земсковой. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008.

Вальденберг Н. 1916 – Вальденберг Н.К. Державин. 1816–1916. Опыт характеристики его миросозерцания. Пг.: Тип. В.Д. Смирнова, 1916.

Гонсалес 2011 web – González J.C. Derecho y Literatura: Anatolii Fedorovich Koni (1844–1927) (Sobre Cultura jurídica de la literatura y Cultura literaria del Derecho en la Rusia imperial de Alejandro II a Nicolás II) // Law and Literature. Italian Society for Law and Literature. http://www.lawandliterature.org/area/documenti/Calvo%20-%20aprile%202011.pdf P. 1–30.

Ди Джованни 2012 – Di Giovanni P. Un secolo di filosofia italiana attraverso le riviste 1870–1960. Milano: Franco Angeli, 2012.

Дневники и письма 1921 – Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1816–1824 годы. Пг.: Академическая двенадцатая государственная типография, 1921.

Довнар-Запольский 1911 – Довнар-Запольский М. Эпоха Александра I. История русской литературы XIX в. М.: Мир, 1911. Т. I. С. 5–45.

Земскова 2008 – Земскова В.И. В.Е. Вальденберг (1871–1940) // Вальденберг В.Е. История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства/ Подгот. изд. В.И. Земсковой. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. С. 5–22.

Левченко 1949 – Левченко М.В. В.Е. Вальденберг // Византийский временник. Том II (XXVII). М.; Л., 1949. С. 417–421.

Монтескье 1867 – Montesquieu de C. L. De I'Esprit des lois. P.: Libr. de F. Didot Frères, 1867.

Пиксанов 1910 – Пиксанов Н.К. Публицистика александровской эпохи // История русской литературы XIX в. Ред. Овсянико-Куликовский. М., 1910. Т. I. С. 45–58.

Письмо имп. Александра I – Письмо имп. Александра I к кн. М.Г. Вяземской, по мужу Голицыной// Русская Старина. 1870. Т. I. С. 440.

Письмо одного немца 1815 – Письмо одного немца из Филадельфии, 14 дек. 1814 г. // Дух журналов. 1815. Ч. 5, кн. 31. С. 217–224; Ч. 5, кн. 32. С. 273–280; Ч. 6, кн. 33. С. 335–342.

Сакулин 1920 – Сакулин П.Н. Пушкин и Радищев: новое решение старого вопроса. М.: Альциона, 1920.

Слонимский 1908 – Слонимский А.А. Пушкин и декабристы// Соч. А.С. Пушкина под ред. С.А. Венгерова. СПб.: Изд. Брокгауза и Ефрона, 1908. Т. II. С. 502–528.

СПФ АРАН Комментарий к оде «Вольность» – СПФ АРАН Ф. 346. Оп.1. Д. 3.

СПФ АРАН Личное дело – СПФ АРАН Ф. 150 Оп. 2. Д. 330. ИРИЛИ РАН. Дела выбывших сотрудников. Личное дело В.Е. Вальденберга.

СПФ АРАН Политическая свобода в учении Монтескье – СПФ АРАН Ф. 346. Оп. 1. Д. 36. Вальденберг В.Е. Студенческая работа «Политическая свобода в учении Монтескье».

Фалькенберг 1894 – Фалькенберг Р. История новой философии от Николая Кузанского (XV в.) до настоящего времени. СПб.: Тип. И.Н. Скороходова, 1894.

Чумакова, Златопольская 2006 – Чумакова Т.В., Златопольская А.А. Работа В.Е. Вальденберга "Екатерина II И Монтескье в их политических воззрениях" // Вопросы философии. 2006. №1. С. 109–111.

Примечания