”Наука о религии”, “научный атеизм”, “религиоведение”: актуальные проблемы научного изучения религии в России XX – начала XXI в. М.: ПСТГУ, 2014. 261 с.

Эта коллективная монография носит новаторский характер. Дело не только в том, что целый ряд авторов (большинство их работает в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете) объединила такая редкая в наших гуманитарных исследованиях тема, как история советского религиоведения и научного атеизма. Привлекает прежде всего представленный в этом сборнике вдумчивый и спокойный подход к науке о религии советской эпохи, критичный и при этом свободный от заведомого огульного осуждения. Конечно, в нашей отечественной литературе уже есть исследования на эту тему, но они, как отмечает К.М. Антонов в предисловии, «имеют по большей части скорее фактографический и ситуативный характер» (с. 7), не претендуя на выработку цельной отрефлексированной концепции.

Данная книга от ситуативных фактографических в этой сфере работ отличается тем, что три первые ее раздела ставят в центр своего внимания прежде всего общий характер советской «науки о религии»: основные этапы ее формирования и стратегии, суть ее отличий от «нормальной науки» и т.д. Логично, что одной из главных проблем (возможно, вообще самой первой, которую надо решить, чтобы «плыть дальше») тут также является то, как вообще к советскому религиоведению следует подходить или его изучать, какие тут методы и стратегии вообще возможны и оправданы.

Приоритеты вопроса о методе или методах исследований здесь уместны, поскольку речь идет о сложном объекте, который был важной частью в cвою очередь очень сложной советской эпохи. По поводу последней в обществе до сих пор нет общепризнанного консенсуса в понимании ее характера. Ведь при всей своей заидеологизированности и потому, казалось бы, даже примитивности, научный атеизм был далеко не прост. Чем он был, лишь идеологической или и научной дисциплиной? Если и научной, то каков был характер этой научности? Насколько ее цели, структуры, аргументация и этос были искаженными и превратными? 

Конечно, советское религиоведение и научный атеизм носили до предела идеологический характер и по отношению к своему предмету (религия) были окрашены в очень негативные тона, поскольку свое главное назначение видели в «критике религии в перспективе ее конечного изживания» (с. 64). В силу этой предельной предвзятости научный атеизм был, конечно, очень далек от канонов «нормальной науки». В то же время в предисловии к книге отмечается, что «наука о религии советской эпохи представила весьма солидный набор идей, открытий, значимых в науке имен, школ и институций. В ее рамках определенным образом формулировались вопросы, проектировались исследовательские стратегии, предлагались ответы, велись дискуссии…» (с.5).

Это обстоятельство, во-первых, само по себе делает изучение советского религиоведения важным делом в рамках чисто академических историко-философских, историко-культурных и религиоведческих занятий. Во-вторых, заметный пафос книги состоит в том посыле, что советский период в истории русской культуры и общественной мысли оказал чрезвычайно мощное влияние, а часто неосознанно продолжает его оказывать до сих пор, в том числе и в современной отечественной науке о религии. Например, сказано, что некоторые полемические приемы и методы научного атеизма получают продолжение у некоторых современных религиоведов, действующих в рамках православного религиоведения. Авторы сборника озабочены такой идеологической дурной наследственностью и склонны отстаивать скорее строго научные позиции в сфере изучения религии.

Обозначенной как одной из главных проблем по отношению к научному атеизму (отсутствие общего, достаточно фундированного концептуального видения, радикальная методологическая недостаточность) не противоречит то также отмечаемое обстоятельство, что «отечественные ученые в своей работе опираются на несколько стихийно сложившихся оппонирующих друг другу подходов, каждый из которых определяется специфическим воcприятием эпохи в целом» (с. 9).

Среди основных позиций, представленных в современной литературе – это, во-первых, требование радикального разрыва с «советским религиоведением», которое может реализовываться либо в «конфессиональном», либо в «либеральном» варианте. Следует признать значительную степень правоты конфессиональной позиции, поскольку, действительно, смысл своей деятельности советские религиоведы видели преимущественно в критике религии и борьбе с нею. Однако серьезным ограничением аналитических возможностей данной позиции является то, что она ведет полемику с исходным мировоззренченским тезисом «научного атеизма» и следующими из него социально-политическими выводами, а не с общими его предпосылками и методологическими основаниями. Слабой же чертой либерального подхода, притом что и он способен вскрывать важные механизмы функционирования «советской науки о религии», является некритичное и во многом в свою очередь идеологическое деление на «идеологов» и «подлинных ученых» (настоящих героев науки, которым якобы удавалось жить и действовать лишь вопреки давлению бюрократического Левиафана). Такое схоластическое разделение, как оправданно замечает К.М. Антонов, «вряд ли возможно подкрепить реальным историческим исследованием» (с. 12).

Заметной альтернативой двум вышеозначенным подходам является, как указано в предисловии, позиция, которая провозглашает преемственность по отношению в советскому этапу религиоведения. Она подчеркивает в основном его значимые научные достижения. В сильной форме такой подход вообще склонен рассматривать советское религиоведение как нормальную науку. В более же слабой, признавая «идеологические перегибы», он уже сугубо со своих позиций тоже акцентирует сложность отношений «настоящих ученых» с тогдашней властью.

И правда, «не подлежит сомнению, что советскому религиоведению удалось достичь высокой степени институализации в виде системы кафедр, НИИ, музеев и т.п., что ему удалось наладить стройную систему научной аттестации в рамках философии, истории, филологии как развитых научных специальностей. Многие работы советских (в полном смысле этого слова) ученых выполнялись на европейском уровне и получали международное (и не только в рамках “социалистического лагеря”) признание. Их авторы, как правило, были “в курсе” основных методологических новинок и умели их освоить и при этом критически  к ним отнестись… Однако … парадоксальная конфликтность научной дисциплины и предмета ее изучения, репрессивный характер описанных структур – а вместе с тем специфический характер советской науки как социального и духовного образования – в данном случае выпадают из поля зрения» (с. 14).

В вводных, методологически определяющих разделах сборник предлагает следующий подход к предмету: во-первых, акцентировать точки разрыва в истории отечественного религиоведения. Три его эпохи (дореволюционная, советская, постсоветская) отличаются друг от друга настолько радикально, что следует скорее вести речь «не о разных этапах существования одного (научного. – Ю.П.) сообщества, а о сменяющих друг друга, имеющих минимум общности друг с другом, тотально разных сообществах» (с. 18). Во-вторых, следует отвлечься от поверхностного морализирующего тона в адрес советских религиоведов, от вопросов о личной вине и ответственности тех или иных конкретных лиц и обратить внимание на этические аспекты научного дискурса как такового, на общую этику отношения к предмету исследования и этический стандарт внутрикорпоративных отношений.

В качестве аргумента в пользу сложности советской эпохи и советской гуманитарной науки на примере «советского религиоведения» или научного атеизма очень интересным представляется наблюдение о проблематичности стандартного жесткого разделения на науку и власть, на ученых и идеологов. Парадоксальность советской эпохи в том, что применительно к ней это разделение работает с настолько большими оговорками, что это требует какого-то принципиально нового взгляда на предмет. В самом деле, в советской гуманитарной мысли идеологические аспекты в огромной степени не просто носили внешний характер, но были существенными элементами ее внутреннего содержания. Это так даже в отношении многих ученых, чей вклад и вес в истории науки сейчас общепризнан. Поэтому зачастую очень проблематично «провести четкую границу между “идеологическими” и “академическими” фрагментами текста» (с. 18).

Одним из ключевых положений данной работы является тезис, что «своеобразие советского религиоведения лежит не в области идей и доктрин, а именно в области его специфического этоса» (с. 60). То есть, определяющим с этой точки зрения является отступление от канонов строгой научности, поскольку «советская наука о религии» понимала и принимала знание о религии лишь в инструментальном ключе. Общий «освободительный пафос» придавал науке о религии лишь инструментальную, а не самостоятельную ценность: «целью получения знания о религии как препятствия на пути к свободе является критика религии в перспективе ее конечного изживания» (Там же). Отсюда, например, и соответствующее отношение к научной традиции: она также обладает ценностью лишь постольку, поскольку служит делу борьбы с религией. В целом все это предопределило «и относительную легитимность научных подходов и их служебное по отношению к антирелигиозной практике положение» (с. 61).

Признавая любопытными, интересными и ценными наблюдения данного сборника об искаженном научном этосе научного атеизма, спросим уже от себя: неужели это и есть конечная, самая фундаментальная причина своеобразия советского религиоведения? Ведь сам же этот этос должен был откуда-то возникнуть и сформироваться. Должны быть свои причины для того, чтобы у его представителей исказилась научная оптика понимания своего предмета, способы ведения научных дискуссий и отношение к коллегам и научным оппонентам. Почему вообще советское религиоведение, по сути, открыто декларировало свое отступление от канонов строгой научности, при этом парадоксальным образом одновременно понимая себя именно как единственно верную науку в этой области?

Специфика советской идеологической науки в целом (не только научного атеизма) во многом определяется тем, что она из себя, из собственной научности сделало религию. Тем самым оно постоянно продуцировало на научном поле искаженные, квазирелигиозные формы. Интересно было бы в этом контексте попробовать сравнить, например, приемы ортодоксальной христианской апологетики с методами научного атеизма: не нашлось ли бы там много общего? Крайности часто сходятся, хотя здесь, правда, одна крайность скорее всего  в пародийном и искаженном свете отражала бы другую.

Выскажем одно наблюдение. Как-то мне в руки попалась «замечательная» книжка 1937 г. издания (тираж 300 тыс. экз.), тоже сборник, но очень своеобразный, под следующим названием: «О методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры». В ней разные авторы показывают и демонстрируют на богатом фактическом материале все коварство иностранных разведок и их шпионов и наймитов, действовавших тогда. Читая некоторые статьи, например, С. Уранова «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», А. Вышинского (того самого) «Некоторые методы вредительско-диверсионной работы троцкистско-зиновьевских разведчиков» и Л. Заковского «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры» (по ней и дали название сборнику), я вдруг увидел следующее. Некоторые рекомендации данных авторов в сниженной и конденсированной политизированной манере воспроизводили некоторые приемы христианской аскетики, а именно: вести осторожный и воздержанный образ жизни, чтобы через пьянство и разгул не быть соблазненным врагом; всегда быть по-большевистски бдительным и не расслабляться; если человек в чем-то был все-таки уловлен врагом в свои сети, надо не стыдиться покаяться перед партией, поскольку допущение даже тяжелого преступления меньший проступок, если его своевременно признать, чем «секретный сговор с врагами Родины и выполнение шпионских заданий», и т.д. Но вполне возможно, аналогичные параллели можно было бы увидеть и между христианской апологетикой первых веков и научным атеизмом.

В заключение очень кратко упомянем о некоторых других интересных работах данного сборника. Статья П.Н. Костылева «Религиоведение в Московском университете в первой половине XX века» описывает становление религиоведческих кафедр и отделений в этот период. Кстати, в самом начале статьи автор делится обнаруженным им любопытным фактом, что впервые сам термин «религиоведение» в России употребляет Лев Толстой в 1908 г.: «Религиоведение – это целая наука, для которой даже названия нет. Я этим занимаюсь… Основные истины во всех религиях одни и те же» (Дневники Д.П. Маковицкого).

Опираясь на идеи Р. Коллинза, К.А. Колкунова предлагает дополнить исторический подход к рассматриваемой проблематике социологическим.

Р.О. Сафронов написал статью об изучении сект в советском религиоведении, устанавливая его связи как с дореволюционными, так и с современным подходами. Ему же принадлежит любопытный текст, описывающий восприятие (и неприятие) идей Э. Дюркгейма в среде отечественных религиоведов советской эпохи, в котором на конкретном примере показано влияние идеологических установок на понимание и оценку тех или иных концепций представителями научного атеизма. Близок ему по подходу другой текст К.М. Антонова, посвященный истории восприятия в отечественной науке идей В. Шмидта. Автор привлекает внимание читателя к риторической и ценностной составляющей полемического измерения советской мысли. Т.О. Фолиева в статье «II Ватиканский собор и социальная доктрина Католической Церкви в оценке советских религиоведов» аргументированно опровергла ошибочное мнение, что отечественные исследования этого эпохального для католической церкви собора стали возможны лишь в начале 1990-х гг. Она показывает, как на неподдельный интерес советских религиоведов к этому важнейшему событию свой отпечаток накладывала марксистская методология и риторика. Тому же автору принадлежит раздел об осмыслении в советскую эпоху проблем религиозного и атеистического воспитания, где показывается, как ряд высказанных советскими авторами интересных идей не получил систематического развития под влиянием господствующей идеологии, не позволившей оформить их в виде целостной концепции.

Завершается книга библиографическим разделом, включающим написанный Е.В. Воронцовой текст, посвященный обзору современных религиоведческих изданий в России и сопровождаемую небольшим вступлением избранную библиографию, посвященную осмыслению в рамках научного атеизма проблем теории и истории религиоведения.

В связи с интересной статьей К.А. Колкуновой «Атеистическая пропаганда в художественной литературе 1950-60-х годов» хочется высказать пожелание, чтобы в фокус анализа попадали не только книги, специально посвященные этой теме. Представляется, что в других художественных произведениях, где тема религии и Церкви могла бы затрагиваться косвенно, на периферии сюжета, авторы были более свободны в выражении своих идей и образов, и тогда картина того, как религия представала в тот период в искусстве и культуре, была бы более объемной. Кстати, в связи с этим стоит пожалеть, что в сборнике нет статьи, посвященной атеистической пропаганде и образу Церкви в советском кино, этом важнейшем из искусств, по словам В.И. Ленина. Какой богатейший материал мог бы тут обнаружиться! Можно только навскидку, опираясь на память любителя-дилетанта, назвать более 10 фильмов в 60-70-80-х гг., где нашла заметное отражение тема веры и Церкви, причем, что самое любопытное, далеко не всегда она подавалась однозначно негативно. И чем больше лет было Советской власти, тем более умеренно и взвешенно эта проблема освещалась.

Впрочем, будем надеяться, что это (как и многое другое) послужит темой для дальнейших исследований в этой области, которым данный сборник положил хорошее начало.

Юрий Пущаев