Статья Сергея Николаевича Корсакова многое мне объяснила. Оказывается, в истории русской философии есть мифы, усомниться в которых «идеологически немыслимо», и есть истины, которые выводятся или, скорее, предъявляются автором данной статьи путем этого «немыслимого усомнения». С.Н. Корсаков известен мне как добросовестный, дружащий с архивами историк философии. И тем более досадно, что в этот раз он «порадовал» нас текстом насквозь идеологическим, состоящим из деклараций, сетований, иногда даже угроз, которые сами по себе, вне каких бы то ни было доказательств, являются мифами, причем в плохом смысле этого слова. Каждый тезис, высказанный С.Н. Корсаковым, декларативен, несет в себе паралогизмы, подмены, квазиаргументы.

В России философии в смысле Фалеса не было до середины XIX в., потому что в ней не сложилась наука? Разве Фалес оставил нам какое-нибудь представление о том, что философия есть «теоретическое знание о всеобщем», разве наука в ее современном смысле и научное познание как особая форма отношения человека к миру складывается в античности, а не в Новое время? Разве, наконец, в «Источнике знаний» св. Иоанна Дамаскина, в его шестичастном определении философии, мы не находим понимания философии как знания о вещах «видимых и невидимых»? Можно как угодно оценивать понимание философии у древнерусских авторов, наконец, философствование дворян XVIII в., но видеть в философии только лишь философию науки, исключив из нее мир духовный, не означает ли это радикально сузить предмет?

Можно считать «русскую религиозную философию» (именно таково это рамочное понятие, и совсем некорректно приплетать тут «Серебряный век», имеющий отношение к поэзии, а не к философии, и идеализм, имеющий отношение к идеологическому ругательству в лексиконе классиков марксизма-ленинизма) вершиной русской философии как таковой – можно не считать, и более того, рассматривать как рецидив неоплатонизма, герметизма, гностицизма, ренессансного гуманизма, видеть в ней совокупность всех ересей и соблазнов. Это право каждого автора и исследователя выбирать в философии свои парадигмы, ориентиры и приоритеты. Но нельзя отрицать, что со славянофилов и В.С. Соловьева эта философия оказывала большое влияние на общественный процесс в России, что «переход от марксизма к идеализму» составил целую общественно-политическую программу, которая легла в основу идейных течений, приведших к первой русской революции, оказавших влияние на формирование парламентаризма, реализацию гражданских свобод. Упрекать философа в том, что он влияет на общественно-политическую жизнь, занимается публицистикой, и тут же присваивать знак высшего философского достоинства Деборину и его окружению – это, по меньшей мере, непоследовательно. Тем более неверно и даже непростительно для историка философии не признавать заслуг своих идейных и философских противников: «Все высланные из России философы, составлявшие будто бы вершину русской философской мысли, находясь в изгнании, в течение десятилетий публиковали работы и на русском, и на других европейских языках и ни в отдельности, ни вместе взятые никакого влияния на мировую философскую мысль не оказали». Видимо, они сами переводили (и продолжают переводить) свои сочинения на иностранные языки, и даже издают их (вероятно, за свой счет), но никто их почему-то читать не собирается. Посоветуем С.Н. Корсакову зайти, к примеру, в книжный магазин издательства «L’Age d’Homme» и своими глазами убедиться, что книги высланных русских философов все-таки востребованы иностранным (по крайней мере, здесь – франкоязычным читателем). Присуждение Н.А. Бердяеву почетного доктора Кембриджа в 1947 г. (а он ведь не имел университетского диплома, поскольку был отправлен в ссылку до окончания Киевского университета) тоже кое о чем говорит. Пусть С.Н. Корсаков посмотрит афиши конференций, не так давно прошедших в Европе и посвященных наследию П.А. Флоренского, А.Ф. Лосева, Г.Г. Шпета, семинара по русской философии, который вот уже более 15 лет идет в Париже под руководством Бернара Маршадье и где в качестве одного из проектов осуществлялся перевод «Непостижимого» С.Л. Франка. Вообще достойно ли историка философии продолжать порочную советскую практику разделения философов на партийные группы «материалистов – идеалистов», «религиозных философов – нерелигиозных философов», «высланных – оставленных»? Это хорошо для реляций партийных съездов и пленумов, ибо позволяет отделить «овец» от «козлищ», одних отправить на распыл, а другим раздать пряники. Но такова ли действительная ситуация, где мировоззрения не укладываются в примитивные анкетные таблицы, где человек не ограничивает себя кругозором проблем и вопросов, предписанных ему согласно непонятно кем и когда установленному статусу и регламенту. Тогда оказывается, что и университетский профессор может быть идеалистом, подобно Л.М. Лопатину или П.И. Новгородцеву, и при этом давать путевку в жизнь самым различным профессионалам, не ограничивающим себя узким профилем одной философской специальности: П.С. Попов – одновременно логик, историк философии и литературовед, В.П. Зубов, чья выпускная работа в Университете в 1922 г. была посвящена проблеме Абсолютного в философии и который называл свой выпуск «последними русскими философами», становится блестящим историком науки, при этом пишет книги о итальянском Ренессансе (Леонардо да Винчи, Альберти), античном атомизме, изучает риторику русских проповедников. А.Ф. Лосев, в гонениях на которого принял участие столь уважаемый автором «мученик» А.М. Деборин, отправится за решетку автором восьми книг, которые не удалось похоронить под пеплом советской цензуры («Диалектика мифа» и «Диалектика художественной формы» переведены недавно на английский язык и изданы в США). А вот возрастет ли посмертная слава Деборина от того, что пара будущих студентов кафедры истории русской философии посвятят ему свои курсовые работы, это еще вопрос!

Наконец, третий миф, который наш автор хочет развенчать, – миф о том, что советская философия 20–30-х гг. представляет собою якобы «серое пятно». Вот это занятие, достойное для историка философии. И я не буду относить к «псевдопроблематике» задачу отличить Гоникмана от Гейликмана или Георга Димитрова от Г. Дмитриева. В этом тоже заключается работа историка философии. Но ведь хотелось бы увидеть и содержательный аспект проблемы. Что же было на месте этой terra incognita? Какие животные удивительной красы там гуляли? Где цвела мысль? Фабула нашего автора удивительно ясна: был философский цветник «под знаменем марксизма», потом его Сталин порубил, и 30–50-е гг. сталинского деспотизма прошли без философии. Ну а не «под знаменем», а может где-то рядом со знаменем или немного в стороне от знамени что было? Что-то подсказывает, что было, и не только Шпет. Был Лосев, был Бахтин и был «Бахтин под маской», были В.И. Вернадский и А.Л. Чижевский, философствующие естествоиспытатели, был С.Н. Дурылин и А.А. Мейер, даже архиепископ Лука Войно-Ясенецкий, классик гнойной хирургии. Наверное, приведенные мной имена – лишь фон для такого контура, который позволил бы нам заполнить рисунком «серое пятно», но что-то подсказывает мне: если мы будем писать историю философии в нашей стране как историю внутрипартийных разборок, мы останемся в рамках той «псевдопроблематики», которую так рьяно обличает С.Н. Корсаков. Конечно, есть люди, для которых история партийных съездов оказывается чем-то вроде истории Вселенских соборов, только с противоположным знаком, и для которых разница между «буржуазным идеалистом» и «меньшевиствующим идеалистом» более важна, чем между homousios и homoiusios (что имеет свои основания, ведь как тут, так и там ценой вопроса зачастую была жизнь человека). Вполне признавая право и на такое описание философского процесса, где он оказывается составной частью истории КПСС, я все-таки подождал бы утверждать, что такой подход является единственным и закономерным, а все остальное есть «псевдопроблематика», которой втуне занимаются, забыв прочитать директивное указание, запоздало опубликованное в журнале «Коммунист» аж в 2001 г. (!), под которым смело подписывается наш автор: «Можно сказать “русская философия”, можно сказать “веховство”, можно – “православное резонерство”. Разницы не будет никакой»