И.Т. КАСАВИН. Социальная эпистемология: Фундаментальные и прикладные проблемы. М.: Альфа-М, 2013. 560 с.*

В предисловии к своей новой книге И. Т. Касавин отмечает ее итоговый характер: непосредственно – по отношению к последним пяти годам активной работы возглавляемого им сектора социальной эпистемологии Института философии РАН, в более широком плане – для более чем двадцатилетней истории социальной эпистемологии в России. Для меня читательские размышления над этой книгой также оказались непосредственно сопряженными с возвращением к тому, как социальная эпистемология появилась в спектре концепций современной отечественной философии науки, как выстраивала и утверждала свою позицию, оказавшись в результате, на мой взгляд, одной из наиболее состоятельных исследовательских программ в данной области - что и хотелось бы показать, представляя читателю данную работу.

В начале постмарксистского периода становления российская философия  науки оказалась перед достаточно сложным выбором, отразившимся в часто упоминаемой тогда дилемме интернализма и экстернализма, но, как стало понятно впоследствии, далеко не исчерпывающимся антиномическим противостоянием этих логически сконструированных позиций. Стремление к построению реалистического образа науки, осознание невозможности понять действительное содержание процессов ее развития на уровне их трактовки исключительно как логического движения мысли поставили философов, занимавшихся этой тематикой, перед необходимостью освоения методологических средств, позволяющих учитывать социально-культурную размерность науки. С другой стороны,  существовавший негативный опыт основанных на прямолинейной трактовке марксизма исследований, рассматривавших ученых всегда как представителей и выразителей определенных социально-классовых интересов, обусловил настороженное отношение к любым формам социологизации образа науки. Философия науки в отечественной традиции была одной из самых свободных от идеологии сфер, и казалось, что обращение к социальной стороне бытия науки автоматически означает шаг назад в этом отношении. Таким образом, не двигаться в сторону социально-культурного осмысления познания было уже невозможно, но и ее освоение представляло собой неоднозначно оцениваемую перспективу.

Выходом в данной ситуации могло стать только нахождение меры и адекватной формы включения социально-культурных факторов в рассмотрение гносеологической и эпистемологической проблематики. Но выработка понимания того, какие вообще социальные и культурные факторы формирования знания должны быть учтены, следует ли их как-то иерархизировать, каков уровень их влияния и как это влияние варьируется в зависимости от характера самой познавательной ситуации, оказалась достаточно сложной задачей. В какой-то момент количество публикаций, где говорилось о необходимости учитывать социально-культурный контекст познания и обсуждалось, почему это стоило бы сделать, уже заметно превышало количество попыток как-то реализовать эту методологическую установку.

Сходная проблема возникла и в общей философской теории познания. Уровень изучения познания как деятельности универсального субъекта в основном был пройден, и соответствующие результаты получены (хотя, конечно, оставалась перспектива их детальной разработки); в целом было понятно, что для существенного продвижения нужны новые подходы, в том числе – изучение субъекта познания в его социальной, антропологической, культурной определенности и в конкретных условиях познания, но как это осуществить, сохраняя общезначимость достигаемых выводов, – еще требовалось понять.

Социальная эпистемология привлекла к себе внимание тем, что в ней предлагались как раз конкретные разработки. Уже в сборнике 1994 г. «Познание в социальном контексте» статьи, одна за другой, говорили о фактических проявлениях социокультурной размерности науки – о том, что в структуре всякого научного знания присутствуют компоненты, традиционно определяемые как вненаучные (например, нерефлексируемые установки или метафоры), что социальная практика науки точно так же формирует стереотипы, как любая социальная деятельность, что ученые склонны пристрастно защищать собственные позиции, до некоторой степени независимо от их объективных предпосылок, ничуть не реже, чем другие профессионалы, и т.д. Как это все функционирует во взаимодействии и как наука может оставаться наукой при всей сложности этих имманентных влияний – вот вопрос, который обсуждала социальная эпистемология. Образ науки сразу стал на порядок более объемным; но, может быть, даже более существенно, что появился дискурс, в рамках которого такие вещи можно было содержательно обсуждать. Такой же эффект произвели сборники, посвященные многообразию типов знания[1]: после них стало очевидно, что к стадии обоснования правомерности термина «вненаучное знание» возвращаться нет смысла – нужно изучать специфику и взаимодействие различных типов и тех практик, из которых они возникают. Наверняка не у меня одной возникло тогда впечатление, что среди разговоров о пользе ловли рыбы нам вдруг предложили даже не удочку, а рыболовную сеть, с которой можно идти на новую глубину. И в этом состояла принципиальная позиция социальной эпистемологии. В рассматриваемой здесь работе И. Т. Касавин говорит, что в современных науках о познании «начинают преобладать не теории, а методы и подходы» (с. 196); сказано очень точно еще и в том отношении, что выход теории на новый уровень развития становится возможным лишь при использовании принципиально новых подходов.

Рассмотрение знания в социальном и культурном контексте стало в минувшие десятилетия практически универсальной ориентацией в отечественной теории познания и зарубежной эпистемологии. Социальная эпистемология была позиционирована прежде всего через выделение в этой общей ориентации четких методологических ориентиров, очерчивающих границы данного направления. И.Т. Касавин констатирует специфику социальной эпистемологии в онтологическом (структурное реконструирование когнитивной ситуации), эпистемологическом (используемые способы исследования) и прагматическом (отношение к прикладным разработкам) аспектах. В результате позиция социальной эпистемологии резюмируются в следующих ключевых тезисах: 1) всякое знание (без противопоставления в этом вопросе, в частности, истины и заблуждения) должно рассматриваться как социальный продукт; 2) знание контекстуально и должно изучаться сквозь призму взаимодействия его субъекта с окружением (как широким, общекультурным, так и микросредой); 3) знание конструируется в единстве социального процесса и индивидуальных действий (одной из особенностей социальной эпистемологии в сравнении с общей идеей социальной обусловленности познания представляется как раз идея их единства, проявления социального через индивидуальное); 4) человеческое познание нередуцируемо к всеобщим процессам (т.е. не может быть описано, например, исключительно в категориях движения информации). Дополняется эта система двумя методологическими установками: активное использование данных конкретных наук (причем речь идет не только о традиционной естественно-научной основе исследований познания, а прежде всего о материале современных гуманитарных наук, например, теоретической лингвистики) и рациональность обоснования, предполагающая работу с реальным фактическим материалом (автор говорит о проведении исследований case studies как «долге социального эпистемолога»).

Таким образом, перед нами исследовательская программа в достаточно точном значении термина: комплекс взаимосвязанных базовых теоретических представлений о предметной области, соединенных с методологическими нормами, определяющими, какими способами и средствами данная область должна изучаться (что рассматривается в качестве фактических данных, каким образом они могут быть получены, как строятся и проверяются теории) – концептуальное образование, достаточно фундаментальное, чтобы поддерживать различные исследовательские проекты, и достаточно определенное, чтобы такие проекты формировать, предлагая ученому определенную расстановку проблем и инструментарий для их решения. А эвристические возможности этой программы наглядно демонстрирует многоплановый опыт решения фундаментальных и прикладных проблем эпистемологии, представленный в книге И.Т. Касавина.

Первый раздел книги посвящен фундаментальным понятиям эпистемологии – частично центральным для любой теории познания категориям, требующим уточненного осмысления в контексте развиваемого подхода (например, «истина», «опыт»), частично периферийным для традиционной гносеологии терминам (например, сознание и творчество, которые – так сложилось – больше числятся «по ведомству» других тематических разделов философии), частично вновь втягиваемым в орбиту эпистемологии концептам (пространство, повседневность). Второй раздел отведен исторической эпистемологии, и в нем рассмотрены как исторические типы знания (магия, мифология, религия), так и истоки актуальных эпистемических идей (дискурс-анализ), а также опыт современного прочтения ключевых концепций в истории эпистемологии (в частности,  углубленный анализ творчества Д. Юма, которое в привычных трактовках оценивается односторонне). В третьем разделе представлены прикладные исследования, ожидаемая разнонаправленность которых трансформируется автором в логическую последовательность и концептуальное единство. Наконец, в четвертом разделе И.Т. Касавин полемизирует с коллегами, теоретические позиции которых ему близки – А.Л. Никифоровым, Е.А. Мамчур, Л.А. Микешиной, М.А. Розовым, В.Ф. Петренко и др. Материалы такого рода не так часто становятся самостоятельными частями философских монографий, и в данном случае оказывается даже в какой-то степени открытием, насколько эффективно они могут работать на развертывание и обоснование концепции: обнаружение точек соприкосновения служит ее аргументации, а неуклонно проводимая автором собственная линия в обсуждении различных аспектов затрагиваемых проблем позволяет максимально уточнить высказываемую позицию (чему, кстати, способствует выбор именно концептуально близких разработок, позволяющих  не вести споры о базовых принципах, а обращать внимание на нюансы).

Каждый из этих разделов интересен по-своему, и несомненно, что уже сам по себе спектр затронутых тем привлечет к книге И.Т. Касавина широкий круг читателей, профессионально работающих и в философии, и за ее пределами. Но хотелось бы обратить внимание на те возможности решения проблем, которые создает социальная эпистемология. Чего, в самом деле, мы ожидаем от перспективной исследовательской программы?

Возможность достижения терминологической ясности. В первом разделе автор формирует категориальный каркас, необходимый для осмысления познания с позиций социальной эпистемологии. Строй категориальных оснований  трансформирован по сравнению с привычным понятийным аппаратом теории познания: в первую линию, наряду с феноменами языка, сознания, текста, включены понятия контекста, конструирования, пространства и времени, коммуникации, повседневности и миграции, творчества. В результате возникает не просто язык концепции – задается система отправных точек исследования, система координат, в которой может рассматриваться познание. В частности, если традиционная теория познания могла считать понятия пространства и времени максимум периферийными для собственной тематики, то эпистемология, ставящая своей задачей рассмотрение познавательного процесса во всей совокупности условий его осуществления, не может без этих понятий обойтись. Если с точки зрения классической философии описание «цивилизации юзеров» тоже проходило бы по ведомству иных тематических разделов, то для социальной эпистемологии это и есть та специфическая среда, в которой сегодня реализуется познание. Категориальный строй в данном случае – может быть, в большей степени, чем обычно – является свернутым планом исследования.

При этом оказывается возможным в первую очередь содержательное обсуждение этого концептуального каркаса. Известно, что наиболее фундаментальные категории являются и наиболее сложными для экспликации смысла – ведь остальные категории объясняются через них. Определить в эпистемологии, что такое опыт или смысл – это примерно то же, что определить в онтологии, что такое материя. Но в социальной эпистемологии оказывается достижимой категоризация концептов такого уровня, систематизация всего спектра их трактовок, выделение современных трендов и формулировка достаточно полных и при этом логически вполне определенных дефиниций (тот же опыт в главе 5, творчество в главе 6), и в то же время – демонстрация принципиальной незавершенности любой дефиниции, ее проблематизация.

Далее, возникает теоретическая платформа для сопоставления близких по смыслу категорий, использующихся в различных дисциплинах для отображения одних и тех же реалий. В частности, в главе 4 анализ различных систем описания языка резюмируется построением параллели между категориальными рядами: значение – языковая игра – онтология; текст -  контекст -  дискурс; тема – горизонт – схема; теория – метод – предпосылочное знание (см. с. 86). Философия тем самым выполняет одну из своих центральных функций по отношению к науке – синхронизацию и обобщение терминологического оснащения.

Универсальные категории теории познания в этом контексте раскрываются таким образом, что обоснование направленности их современного переосмысления усиливает аргументацию исследовательской программы в целом. Так, показано, что в трактовке истины ее соотнесение с реальностью «оборачивается необходимостью включения в понятие истины и в процедуру истинностной оценки обширного круга социокультурных и психологических детерминаций и параметров, влияющих на познавательный процесс» (с. 43). Обосновано (и с этим хочется отдельно выразить согласие), что сущность сознания может быть адекватно понята в философии прежде всего не в  связке сознание – мозг, а в соотношении сознание – культура. В то же время для относительно новых для теории познания категорий, нуждающихся в выявлении и уточнении их эпистемологического содержания, читателю предложен всесторонний анализ (особо заметим – не только высвечивающий многогранность их содержания, но и действительно делающий понятным и их смысл, и перспективу их использования). Отмечу в связи с этим категории контекста и дискурса, разработанные и в предшествующих работах И. Т. Касавина[2] и включенные в данной книге в общий категориальный строй: на мой взгляд, это одно из самых удачных в отечественной философии представление этих терминов, объясняющее их значение, причем так, что читатель, только осваивающий их, разберется с самого начала, а профессионал получит новые импульсы к размышлению.

Возможность абсорбции нового теоретического материала и интеграции со смежными концептуальными разработками. Одной из особенностей «фирменного стиля» И.Т. Касавина является рассмотрение затрагиваемых проблем всегда в контексте внимательного обзора позиций школ и авторов, в той или иной степени их касавшихся (и, например, для аспирантов несомненный видимый эффект от чтения работ И. Т. Касавина часто заключается в ориентировке – кто, где, как и что писал по их тематике). «Образцовой» с этой точки зрения является, например, глава 7, посвященная конструктивизму: в ней дан обзор конструктивистских течений в различных областях познания, рассмотрены различные конструктивистские теории, и самое главное – сформулированы общие принципы, определяющие конструктивизм как исследовательскую позицию. То же сделано в главе 4 для языка (выделена и представлена социальная линия его изучения), в главе 14 – для дискурс-анализа, и т.д. Одной из установок социальной эпистемологии является активное взаимодействие с конкретными науками, прежде всего науками о культуре, и, по правде говоря, уже одной возможности сориентироваться, на какие близкие к твоей философской тематике конкретно-научные разработки стоит обратить внимание, уже хватило бы для обращения к работам И. Т. Касавина.

Хотелось бы специально обратить внимание на вводимые или реинтерпретируемые автором концепты – такие, как «исторические априори», «индивидуальная культурная лаборатория».  Их появление в ткани теории всегда очень органично. Во-первых, автор скрупулезно прослеживает их теоретические коннотации. Во-вторых, они, как правило, стягивают внешне различные факторы и влияния, о которых идет речь, в пучок проявлений одной существенной тенденции. То и другое – отличные обобщения, отличающиеся при этом инструментальностью.

Возможность получения нового эмпирического материала. Еще одно замечательное умение автора – это искусство концептуализации объектов, по существу, впервые оказывающихся в фокусе внимания эпистемолога. В исторической части это феномены, чаще рассматриваемые с культурологических позиций, как определенные культурные практики или способы социального действия – магия, мифология, религия, вера; эпистемологический взгляд на них, т.е. видение их как форм знания, складывающегося в этих практиках, по существу, сформирован именно социальной эпистемологией. Новаторскими в этом плане являются многие главы раздела «Прикладные исследования». Здесь речь идет уже не только о специальном выделении, например, «эпистемологии запрета» (глава 20), но прежде всего об эпистемологической рефлексии над новыми явлениями в познании, связанными со спецификой неклассической и постнеклассической науки. В частности, едва ли не впервые системно проанализированы междисциплинарные исследования (глава 16) – четко разграничены понятия науки и научной дисциплины, изучены различные варианты взаимодействия дисциплин, зафиксированы социальные формы, на которые опираются эти варианты. То же в главе 18 сделано для социальных технологий, причем в данном случае успешно решается общая для теории познания проблема: в современном обществе достаточно большую роль играют специфические формы знания, скорее дисциплинарные, чем научные – например, теория связей с общественностью или методология ведения бизнеса. Л.А. Микешина и М.Ю. Опенков в свое время описали их как особый тип знания, лежащий между опытом и теоретическим знанием[3], определив тем самым их эпистемический статус. Но задача формирования единой теории такого знания, обнаружения общих принципов  его построения и, возможно, даже его метакатегорий (например, «риск») сформулирована впервые. Даже такие частные вопросы, которые обозначаются в этом разделе – например, о том, как меняет дисциплинарную структуру науки система автоматизированного поиска по ключевым словам, при запуске которой исследователь обнаруживает материал независимо от дисциплинарных границ – открывают новые направления изучения актуальной действительности реального познания (а не построения абстрактной его модели).

Прогрессивный сдвиг проблем. Одним из принципов социальной эпистемологии является рассмотрение познания в социальном контексте. Этот принцип не только высказан и обоснован в книге, не только реализован в теоретических и прикладных исследованиях автора – за самой книгой стоит постоянное ощущение контекста обсуждений, дискуссий, научных коммуникаций, опыта работы в различных приложениях и т.д. Это ощущение создается не только благодаря специальному разделу, отведенному материалам дискуссий с коллегами, но и предисловиями к параграфам, замечаниями, указывающими связь предлагаемых позиций с эпизодами научного общения (отметим, что в формате журнала «Эпистемология и философия науки», являющегося центром социально-эпистемологических исследований,  всегда отводилось большое место именно созданию площадок для научной полемики, в частности, в нем существует рубрика «Панельная дискуссия»). Погружаясь в процессе чтения книги в этот контекст, находишь новые темы для размышления, замыслы статей, программы информационного поиска – короче говоря, в придачу к содержательным ответам получаешь еще огромное количество вопросов. И это, несомненно, тоже одно из достоинств книги.

И.Т. Касавин определяет дискурс как неоконченный, живой текст, взятый в момент его непосредственного включения в акт коммуникации, во взаимодействии с контекстом (см. с. 310). И в этом смысле его текст, конечно, дискурсивен: это живой разговор с читателем, подведение итогов в котором является исключительно промежуточным, потому что с той же, если не с большей, отчетливостью намечены новые горизонты.

Н.И. Мартишина (Новосибирск)