Основные произведения большой прозы Андрея Платонова - философско-художественное исследование о преобразовании мира и об изменениях человеческого сознания под воздействием коммунистической теории. Главная мысль автора "Чевенгура" звучит как приговор: строящийся СССР - царство смерти, а сознание коммунистического человека -сознание мертвеца. То, что видел и описывал писатель, не фантазии. В художественных образах он философски осмыслял современную ему действительность. Такое понимание творчества Андрея Платонова до сих пор слабо представлено в современных литературо­ведческих исследованиях. В статье предпринимается попытка эти идеи раскрыть.

Andrei Platonov's major works of great prose form the philosophical and artistic study of the transformation of the world and the human consciousness under the influence of communist theory. Main idea of the author of "Chevengur " sounds like a death sentence: the USSR under construction - the realm of death, and the communist consciousness of a man - the consciousness of the dead. What the author saw and described is not a fantasy. In artistic images he philosophically contemplated his present-day reality. Such an understanding of Andrei Platonov's creative works is still poorly represented in modern literary studies. The paper attempts to uncover these ideas.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия, литература, история, человек, общество, созна­ние, мораль, любовь, смерть, Андрей Платонов.

KEY WORDS: philosophy, literature, man, history, society, consciousness, morals, love, death, Andrei Platonov.

В одном из писем Андрея Платонова есть ужасающие строки: "Тоска совсем нестер­пимая, действительно предсмертная. Все как-то потухло и затмилось... Всюду растле­ние и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак бу­дущего, внутренняя тревога - всё, всё, везде, вся земля томится, трепещет и мучается" [Платонов 2013, 233]. Относится это не только к личной жизни писателя. Работая мелио­ратором в центральных губерниях, в аппарате Наркомзема в Москве и на местах Платонов хорошо представлял себе коммунистическое мировоззрение, знал реальность.

*   *   *

С писателем Андреем Платоновым советской власти не повезло. За все тридцать лет их сосуществования не было более глубокого ее критика, чем он. В художественных образах, наполненных философским смыслом, писатель не только передал собственное понимание большевизма, антибольшевистские настроения части общества, но и сформулировал раз­вернутый приговор коммунистической идее. Выходило, что коммунизм, начавшийся с от­мены предшествующей истории и вышедших из нее людей, на месте уничтоженной преж­ней сущности человека пытался установить новую. Безрезультатно: созданное было не жизнеспособно. Царство смерти поглощало всё.

В отличие от великих предшественников XIX столетия, Платонов не имел надежды на лучшее. Наследуя идею свободы у Пушкина, он жил в созданной большевизмом тюрь­ме. Мечтая, подобно Гоголю, о живом человеке, был не в силах вырваться из нового цар­ства мертвых душ. Ощущая вместе с Гончаровым животворящее вращение колеса приро­ды, не видел для человека возможности выйти за пределы бытия, скованного уродуемой природой. Платонов, как и Толстой, искал формулу сопряжения жизни и смерти, и так же ее не находил. Его герои, как у Чехова, пронизаны неизбывной тоской. Но если у авто­ра "Вишневого сада" тоска не уничтожает надежды спастись, то у Платонова это начало смертной агонии¹.

У огромного и разнообразного платоновского мира есть одна держащая его скрепа -смерть. И обнаруживается она не только там, где была в литературе прежде, за границей жизни. Большевизм втащил ее через порог в человеческий дом, и теперь она заместила со­бою жизнь. Сказать, кто из героев Платонова жив (пока жив), а кто уже мертв, нельзя. Все существуют в стадии перехода от жизни к смерти, и разница между ними лишь в том, что одни находятся в начале умирания, другие на пороге могилы, а третьи уже мертвы. Царст­во смерти везде, а Второго пришествия и воскресения мертвых не будет.

Непонятый Платонов

Из великих платоновских современников власть не принимали многие. Органически и бесстрашно - Анна Ахматова и Осип Мандельштам. С оглядкой, покорно, льстиво - Ми­хаил Шолохов. В отличие от них, начиная со второй половины 20-х гг., Платонов открыто не признавал жизненности строя большевиков, делая это концептуально, онтологически. Его слово для власти было тем более опасно, что изначально он сам был отравлен фанта­зиями большевизма, однако сумел их преодолеть. В прошлом остались: уверенность в воз­можности сотворения нового мира через уничтожение мира старого; надежда, что старый мир не окажет сильного сопротивления, поскольку населен неприспособленными к жизни людьми с их допотопными ручными орудиями; представление, что новый мир произведет умные машины и чистых людей.

Платонов - философ, которого трактуют уже более шестидесяти лет, но мало понима­ют. Понять, действительно, сложно. Писатель не соотносим ни с одной из известных фи­лософских конструкций.

К примеру, недавно вышла статья литературоведа К.А. Баршта о "Котловане". Автор уверяет, что философия Платонова глубоко связана с идеями А. Бергсона. «Оба мысли­теля чувствуют, что вещи и дух не просто согласуются или сочетаются друг с другом, но образуют нерасторжимое единство, сокровенный смысл которого является основным на­правлением поисков человека". Строители "Котлована", "...растворяя свою волю в бер-гсоновской творческой интенции окружающей их мировой субстанции, обращают себя в коллективный орган творения, включаются в органическое единство с плотью земли как полным сокровенных ресурсов "веществом жизни"» [Баршт 2007, 145, 154]. Допустим, что так. Но что из этого следует? Какие горизонты открывает нам платоновская мысль в такой интерпретации?

Точка зрения Баршта - с конкретной "привязкой" - не редкость. Так же, и уже давно, пытаются соединить Платонова с фигурой Н.Ф. Федорова, экстраполируя юношеское ув­лечение на зрелого мастера. Многие исследователи полагают также, что пафос платонов­ской прозы - в натурфилософском видении мира. Разброс в такого рода отсылках необъя­тен: от якобы имеющего место следования Платоновым концепции 3. Фрейда о "родовой травме" и переживании человеком жизни как трагического изгнания из лона матери [Ка-расев 1995, 7], до причисления к буддизму или "натурфилософии" [Толстая-Сегал 1979].

Справедливости ради, для частичного оправдания подобных интерпретаторских уси­лий, надо сказать, что в этом повинен и сам писатель. Молодой Платонов - мечтатель, изобретатель и радикальный преобразователь далеко не сразу понял, что российский мир, изуродованный большевиками, умер сразу после рождения. А вместе с ним, подобно Вла­димиру Ленину, убитому собственным фанатизмом, умер и Платонов. Но, в отличие от пролетарского вождя, он получил страшную судьбу: сознающего и пишущего мертвеца среди мертвецов бессознательных - жителей Страны советов. Прав Алексей Варламов, определивший жизнь писателя как "великое одиночество" [Варламов 2011, 73]. У мертве­цов товарищей нет.

Можно, конечно, вслед за Хансом Гюнтером утешиться, что слова Платонова "мер­твецы в котловане - это семя будущего в отверстии земли" в одно и то же время обознача­ют и смерть, и новое возрождение [Гюнтер 2012, 10]. Но достоверно только одно: история мертвых. А семя их в земле - малопригодный для жизни прах.

Гюнтер глубоко проанализировал тексты Платонова. Но он, как мне представляется, не нашел в себе достаточно сил для признания платоновского вывода, который уже в но­вую эпоху повторяет гоголевский приговор: "Россия в одеждах СССР - страна новых мер­твых душ". Мысль эта тяжела, и чтобы избежать ее, Гюнтер изобретает схему, согласно ко­торой у платоновской "утопии" якобы есть две стороны: разочарование уравновешивается надеждой, распад - конструкцией, хаос - порядком.

Оптимизм в союзе с фантазиями был свойствен молодому Платонову. Однако сшиб­ка радостного взгляда на жизнь с трагической правдой произошла уже в пору написания истории строителя Епифанских шлюзов. Повесть эта - своего рода лекало для последу­ющих крупных произведений. В ней есть все характерные структурные смысло-образы: деспот, родивший геополитическую идею; проект, переворачивающий жизнь сотен ты­сяч подданных; воплотители проекта - инженеры; огромный репрессивный аппарат; не­виданные технические изобретения; неодолимое сопротивление природы; крах "голов­ной" идеи; торжество господствующей над всем живым смерти (от воеводы, убивающего беглых крестьян, до палача получеловека - полузверя²). Нет, не получается, как хотел бы Гюнтер, числить Платонова в когорте мечтающих о государстве-утопии.

Надо отметить, что после Октября отечественная литература столкнулись с одной проблемой: возникшая действительность была одновременно столь невероятной и ужа­сной, что приёмы, наработанные реализмом (или символизмом etc.), для изображения её не годились. Так отчетливо и глубоко, как Платонов, эту проблему не ощущал никто, и именно поэтому он создает собственный жанр реалистической фантасмагории и соб­ственный, ни на что не похожий язык. Все исследователи, не слишком вдаваясь в объя­снения, говорят о его странности и неправильности. Но разве может быть "правильным" язык, говорящий о мире, в котором люди мастерят себе гробы и лелеют их как главную ценность? А какие "правильные" слова могут отразить ту реальность, которая открывает­ся человеку, подлежащему уничтожению? Жизнь в нечеловеческом мире создает свой, по сути, нечеловеческий язык.

Таким образом, большая проза Платонова, на мой взгляд, - реалистическая фантас­магория, повествующая о жизни в царстве смерти. Вся она - репортаж об умирании, фак­тах смерти, жизни мертвых, вся она написана мертвецом и на языке мертвых (вспомните самую известную фотографию Платонова: на ней мне видится лицо мертвого челове­ка). Предваривший Платонова по части "жизни мертвых" Ф.М. Достоевский в рассказе

"Бобок" подметил: улавливать и понимать язык мертвых могут только мертвецы. Правда, у Достоевского мертвые всё ещё говорят языком живых. Свой собственный язык им дал Платонов.

Большие тексты Платонова состоят из отдельных очерков, связанных между собой линией путешествия героев от одной смерти к другой. Они будто бредут от могилы к мо­гиле и, останавливаясь, сквозь слой земли прозревают историю каждого трупа на гигант­ском кладбище от Балтики до Тихого океана.

Смерть в мире Платонова существует в разных ипостасях: как данность, как пред­мет размышления, как воспоминание или даже как попытка жить. И в том случае, когда речь идет о строительстве - символе будущего, это все равно повествование о завтрашней смерти. Вот почему каждый удар лопаты о грунт котлована оборачивается новым прира­щением общей могилы.

По поводу "Котлована" нельзя не привести слова "соразмерного" Платонову Иоси­фа Бродского: это "произведение чрезвычайно мрачное, и читатель закрывает книгу в са­мом подавленном состоянии. Если бы в эту минуту была возможна прямая трансфор­мация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время" [Брод­ский 1973 web].

В литературоведческих исследованиях особого упоминания заслуживает имя Ната­льи Корниенко - наиболее компетентного исследователя творчества Платонова. В одном из ее текстов, который сам по себе достоин специального анализа, тема смерти органич­но встроена в разбор апокалиптических аллюзий, наполняющих "Чевенгур" [Корниенко 2005].

В связи с темой смерти назову и имя Елены Проскуриной. В ее интерпретации смер­ти у Платонова - три аспекта: "мистериальный", содержащий идею воскресения; "абсо­лютного небытия" (смерть без воскресения); "иллюзорности жизни" (смерть как жизнь) [Проскурина 2005, 137]. Соглашусь с ней в отношении двух последних: смерти без вос­кресения и смерти как жизни. Что же до идеи воскресения, то аргументы Е. Проскуриной не убеждают. Она утверждает, что смерть ребенка, девочки, - не что иное, как жертвопри­ношение, призванное остановить деструктивный процесс, и что само её имя Анастасия -символ, указующий на Воскресение. Не думаю, что в повести есть нечто, позволяющее трактовать смерть Насти как жертвоприношение или говорить о попытках противостоять распаду. И вряд ли стоит символически толковать имя девочки: вспомним о смерти еще одного ребенка - безымянного младенца в "Чевенгуре", причем обе смерти несут одина­ковые смысловые нагрузки.

Из литературоведов, на мой взгляд, ближе всех к аутентичному пониманию платонов­ской идеи смерти подошел Алексей Варламов. Однако этот исследователь полагает, что в восприятии жизни Платонов по сути раздваивается: днем он писал «преисполненный со­чувствия к бедным, убогим, замученным батракам. фактически прямо призывая к раску­лачиванию и скорейшему созданию колхозов, а по ночам недремлющий сторож его души описывал в "Котловане", что творилось в зажиточных домах, после того как Чиклин "сде­лал Сталину колхоз"» [Варламов 2011, 195]. Отчего такое раздвоение?

В одном из писем Платонова А.М. Горькому есть странная, но многое объясняющая фраза. Раскаиваясь в политическом ущербе, нанесенном власти его хроникой "Впрок", Платонов пишет: "Идеологическая же вредность, самое существо дела, произошла не по субъективным причинам" [Платонов 2013, 305]. То есть лично ("субъективно") Плато­нов - писатель, заинтересованный в достижении коммунистических целей, который не мог желать ущерба большевикам. Однако "объективно" Платонов - инструмент "евнуха души" (ангела-хранителя, удерживающего Платонова-человека вблизи Бога и водившего его рукой), и он не мог не писать о том, что было перед его внешним и внутренним взором (вспомним и о страшном ночном видении самого себя, работающего за столом). Думаю, что в этом случае имело место то же, что отмечала Надежда Мандельштам, когда говори­ла, что Осип Эмилиевич не сочинял, а "слушал стихи", которые начинали звучать в нем сами по себе. Он их лишь записывал. Поэтому он "не хотел уйти из жизни, не оставив недвусмысленного высказывания о том, что происходило на наших глазах" [Мандельштам 2006, 186]. Вот почему, возвращаясь к отмеченной Варламовым "раздвоенности", скажу, что настоящим Платонов был ночью, в то время как днем он мог принимать идею колхо­зов и обращаться с покаянным письмом к Сталину.

Что же все-таки хотел сказать Андрей Платонович, избирая себе в качестве символа бытия в СССР старуху с косой? Полагаю, размышляя над вопросом, что такое новая совет­ская страна, он нашел ее первооснову, "вездесущий атом". Это - смерть, связующая воеди­но предысторию страны, ее настоящее и будущее.

Напомню, что сам Платонов в статье 1922 г. "Коммунизм в сердце человека" рассма­тривал смерть - физическое уничтожение буржуев - как единственный и неизбежный спо­соб избавления от прошлого, условие строительства нового общества. "Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому. Без зла и преступления ни к чему в мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его" [Страна философов 2005, 481].

Смерть в стране советов. "Котлован"

Сам словесный строй "Котлована" таков, что смерть сразу обращает на себя внима­ние: это частота и слова "смерть", и слов, с близкими коннотациями (слабости, недостат­ка сил, пустоты, отсутствия, увядания, тления). Итак: Вощева уволили из-за слабосильно­сти - недостаток сил есть свидетельство близости смерти; он оказывается на безлюдной дороге - приближающаяся смерть отделяет человека от других людей; на глинистом бугре (=могиле) стоит дерево с завернутыми (умирающими) листьями; в пивной люди предают­ся забвению своего несчастья - атрофия памяти тоже свидетельствует о близости смерти; Вощев лежал и не знал, "полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется" (здесь и далее курсив мой. - С.Н.); новый день Вощев встречает с сожалением, потому что ему "предстояло жить": жизнь - тягость, от которой надо бы избавиться; Вощев конста­тирует отсутствие "плана общей жизни" и то, что ему нужно "выдумать что-нибудь вроде счастья": человек, не знающий как жить, недалек от того, чтобы жизнь остановить; в домах "безмолвно существуют" массы: безмолвие - атмосфера смерти; увиденные Во-щевым родители живут, "не чувствуя смысла жизни", все время забывая "тайну жизни": лишенная смысла жизнь недалека от смерти; их ребенок растет "себе на мученье" : му­ченье предваряет смерть и ею же прекращается; Вощев ложится отдохнуть и замечает, что рядом с головой лежит "умерший, палый лист", которому предстоит "смирение в земле"; Вощев убирает лист в мешок, где "он сберегал всякие предметы несчастья и безвестно­сти" : тем самым он обозначает собственную траекторию жизни без смысла, а по сути, смерти; Вощев обобщает: "все живет и терпит на свете, ничего не сознавая"; из нас как будто извлекли "убежденное чувство" : жизнь, лишенная чувства и сознания - смерть; и у пионеров - полужизнь: пионерки родились в то время, когда в полях "лежали мертвые ло­шади социальной войны" и не все девочки при рождении имели кожу из-за того, что мате­ри недоедали. Смерть - часть детской истории; в разговоре с Вощевым Жачев сообщает, что скоро помрет; Вощев гуляет между людей как "заочно живущий"; для ночлега Во-щев находит "теплую яму" - "земную впадину" и это место "скоро скроется навеки под устройством" : место, в которое уходят навеки - могила; в бараке все спящие "были худы, какумершие"; у них сердца бьются в "опустошенныхтелах"; спящие лежат "замертво", у них "охладевшие ноги" и каждый существует "без всякого излишка жизни"; Вощев чув­ствует "холод усталости" и ложится меж "тел" : прямые характеристики смерти; ин­женер Прушевский весь мир представляет "мертвым телом". В разговор вступает Чи-клин: "...Отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнем": выходит, сейчас землекопы не живут; Прушевский смотрит на строительство завода, где "нет ничего, кроме мертво­го строительного материала и усталых, недумающих людей" ; Прушевский строит зда­ние "в чужой прок, лишь бы не тревожить своего сознания, в котором он установил осо­бое нежное равнодушие, согласованное со смертью и с чувством сиротства", он живет

"предсмертную, равнодушную жизнь"; "Отживающий мир" обретает все большую вет­хость. Чиклин идет на завод, так же ветшающий и постепенно поглощаемый располо­женным рядом с ним кладбищем. Обветшавшая лестница под его весом превращается в "истомленный прах" и обрушивается; в помещении он находит умирающую женщину и ее дочь; Жачев "еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети ма­ло-мальски возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн буду­щего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство" [Платонов 1998, 125]. В будущем это "малое существо" "будет господствовать над их могилами и жить на успо­коенной земле, набитой их костьми" [Платонов 1998, 128]; к землекопам приходит кре­стьянин, чтобы забрать заготовленные деревней гробы: крестьянство - класс, намечен­ный к уничтожению.

Описанное Платоновым мироустройство - не художественная выдумка. Л. Троцкий, например, открыто заявлял: рабочий "придет во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти" [Троцкий 1922, 4-5]. Так же думал и писал Ленин.

И что же остаётся на долю платоновского мужика? В разговоре с землекопами обнару­живается, что гробы занимают центральное место в их жизни. "У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь целое хозяйство!" [Платонов 1998, 129]. Смерть, стало быть, не только вытесняет жизнь, а является ее условием. Чиклин оставил два небольших гроба, предназначавшихся для крестьянских ребят, Насте: "в одном гробу сделал ей постель... а другой подарил ей для игрушек" [Платонов 1998, 128].

Авторский анализ смерти ширится и переходит в сарказм. Вот Козлов, став началь­ником, прекращает домогательства одной дамы стихами: "Где раньше стол был яств, / Те­перь там гроб стоит!"

Отправленные в деревню для раскулачивания Сафронов и Козлов убиты. Чиклин ложится спать между трупами, "...потому что мертвые - это тоже люди" и обеща­ет доделать их дела. Здесь бытие смерти обретает новое измерение. И снова Платонов не удерживается от сарказма: обнаруживается, что мертвых на столе стало уже четверо. Оказывается, последний мертвец - доброволец, "лично умерший" от вида "организован­ного движения" масс в колхоз. По улицам деревни "бродят массы, а над ними встает ве­черняя желтая заря, похожая на свет погребения" , - тема смерти как убийства обретает перспективу.

Чиклин в одной избе находит лежащего в гробу мужика, добровольно намеревающего­ся умереть. В церкви курит стриженый поп, который записывает прихожан и докладывает активисту. Поп признается Чиклину, что ему "жить бесполезно", потому как он остался без Бога, а Бог без человека. И тут следующий шаг - смерть.

Значительную часть финала повести составляет подготовка для сплава в океан "кула­ка как класса". Этому предшествует уничтожение всего живого, всего, чем жил крестья­нин. Так, старый пахарь "целовал молодые деревья в своем саду и с корнем сокрушал их прочь из почвы". А вот хозяин двора, умертвляющий лошадь: "жизнь ее уменьшалась все дальше... две новые собаки равнодушно отъедали ногу позади" [Платонов 1998, 155].

Герои знают, что в будущем их тоже ждет смерть. Прушевский, глядя на девочку, со­жалеет, что ей "надлежит мучиться сложнее и дольше его" [Платонов 1998, 123]. Акти­вист призывает колхоз "к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо" [Платонов 1998, 143]. Его самого, как не справившегося, тоже убивают. А Вощев говорит Насте: ".Трудись и трудись, а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь!" [Платонов 1998, 171]. Настя уми­рает, и Жачев, потерявший веру в будущее, уползает, чтобы на прощанье убить товари­ща Пашкина. Смерть забрала всех, кого могла. А уход остальных - вопрос недолгого вре­мени.

В "Котловане" прошлое, настоящее и будущее героев никак не связано с жизнью. Напротив, обусловлено смертью. И как подтверждение господства смерти, неожиданно прорезается авторский голос: Вощев отошел в сторону от землекопов и девочки, "доволь­ный, что он больше не участник безумных обстоятельств".

Платонов подводит итог: "устало длилось терпение на свете, точно все живущее на­ходилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление" [Платонов 1998, 175]. Смерть везде, во всех и во всем. Написать "Котлован", как верно замечает А. Варламов, мог только человек "с мер­твыми бесслезными глазами".

Смерть в романе и в истории: "Чевенгур"

Роман "Чевенгур" изобилует отсылками к исторической реальности и выражениями авторской позиции. И по главному для себя вопросу - о смысле революции, несмотря на то, что в стране уже начались политические процессы, Платонов высказывался смело. Вот Саша и Захар Павлович пришли записываться в партию и Захар Павлович думает, что большевики, наверное, будут "умнейшей властью, которая либо через год весь мир окон­чательно построит, либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет" и тут же дает рецепт отношений власти и народа: "Имущество надо унизить. А людей оста­вить без призора - к лучшему обойдется, ей-богу, правда!" [Платонов 1998, 237]. Так ду­мал и Платонов.

Вот "бог", который ест глину. Для того, чтобы крестьяне в него поверили, он решает в одну ночь объявить отъем земли, а на другую - раздачу ее обратно. В этом случае "боль­шевистская слава по чину" его будет. Реальные манипуляции власти с землей - те же пла­ны "бога" с коррекцией на время. Большевистское аграрное законодательство начиналось с лозунга "Земля - крестьянам!", и, раздав землю в первые месяцы после октября, боль­шевики в течение 1918 - начала 1921 гг. последовательно отбирали землю и свободу хо­зяйствования на ней назад, а с "поворотом" к НЭПу - фактически снова вернули. Как ока­залось, опять же, ненадолго³.

Саша и командир степных большевиков Степан Копёнкин начинают путешествие и, посетив лесничество, решают вырубить лес - реальная большевистская практика. Все коммунистическое мировоззрение того времени пропитано духом партийного "сциен­тизма" - безоглядной веры в возможности "коммунистического знания" и немедленно­го действия, отвечающего интересам "неимущих масс". Современники говорят, что сто­ило кому-либо произнести, например, слово "электричество" или "электрический плуг", и дальнейшие вопросы исчезали, а появлялась уверенность в простом разрешении любых проблем.

О плане переделки и жизни масс послушаем Ленина: надо "чтобы все работали по од­ному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распо­рядку. Легко ли это сделать? Вы видите, что тут нельзя добиться решения так же легко, как прогнать царя, помещиков и капиталистов. Тут надо, чтобы пролетариат перевоспи­тал, переучил часть крестьян, перетянул тех, которые являются крестьянами трудящими­ся, чтобы уничтожить сопротивление тех крестьян, которые являются богачами, нажива­ются на счет нужды остальных" [Ленин 1981, 310-311].

А вот что по этому поводу думает платоновский деревенский кузнец: "Десятая часть народа - либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьян­ски - за кем хошь пойдут. Был бы царь - и для него нашлась бы ячейка у нас. И в партии такие же негодящие люди. Ты говоришь - хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает - кому ж твоя революция останется?" [Платонов 1998, 325].

Очередной пункт в путешествии Дванова и Копёнкина - коммуна "Дружба бедняка". Её изображение точно соответствует коммунам, создаваемым властью. Существовали они исключительно на дотации государства и "доедая" провиант, захваченный у эксплуатато­ров. Работали коммунары из рук вон плохо. И в платоновской коммуне крестьяне не па­шут, дабы не нарушать устроенный порядок нахлебничества.

Удерживая власть любыми средствами, Ленин понимал, что сила у того, у кого хлеб. По этой причине возникшая с начала века кооперация как форма хозяйственной самоор­ганизации крестьянства была объявлена враждебной новому строю. Заместитель наркома продовольствия М.И. Фрумкин так оценивал действия власти: это было стремление прев­ратить кооперацию "в небольшой придаток к государственному организму. Мы "изжива­ли" кооперацию с такой поспешностью, словно изживание мелкобуржуазных настроений и интересов деревни приходило уже к концу.Мы действовали так без особой нужды, только во имя голой схемы" [Четыре года продовольственной работы 1922, 78].

Платонов точно воспроизводит большевистские мечтания о мировой революции. Ее подготовка стала одной из задач созданного Москвой III Интернационала, в том чи­сле посредством немалого финансирования. Платонов говорит: "В то время Россия тра­тилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала" [Плато­нов 1998, 327].

Непоколебимыми сторонниками военно-коммунистических приемов перехода к но­вому строю, кроме Л. Троцкого, были видные вожди партии Н. Бухарин и Е. Преображен­ский. Последний в научно-футурологическом эссе от лица профессора истории (который, будучи "гармонически развитой личностью", одновременно трудится в железнодорожных мастерских) рассказывает потомкам в 1970 г. о событиях после Октября.

Прежде всего, говорит профессор-слесарь, вы должны попытаться представить тех участников революции. "Вам, например, трудно поверить, что великие дела этой эпохи со­вершали люди с такими слабостями, недостатками, иногда с преступными наклонностя­ми, почти всегда с необычайно низким культурным уровнем, как было в действительнос­ти, поскольку мы говорим об общей массе, а не об отдельных единицах или небольших группах" [Преображенский 1922, 81]. И далее: после введения нэпа в экономике воца­рился "рыночный хаос", потребовавший его обуздания. За это взялось государство. Но оно все равно испытывало "ограниченность своих экономических средств для мощного движения вперед" [Там же]. Психологически это выражалось во все более нервном ожи­дании пролетарской революции на Западе. "Если б революция на Западе заставила бы себя долго ждать, то такое положение могло бы привести к агрессивной социалистиче­ской войне России с капиталистическим Западом при поддержке европейского пролетари­ата" [Там же, 120]. Этого не произошло: революция на Западе стучалась в двери. Массы разочаровались в капитализме. Возникли Советская Австрия и Советская Германия. Про­тив них выступили Польша и Франция, но внутри этих стран восстали рабочие. В войну вступила Советская Россия. Конница Буденного лавиной прокатилась по степям Румынии и воссоединила Болгарию и Россию. Красная Армия и войска Советской Германии всту­пили в Варшаву. Победа пришла к пролетариату Франции и Италии. Помощь буржуазии Северо-Американских Соединенных Штатов, спешившая через океан, опоздала. Возни­кла Федерация Советских республик Европы с единым плановым хозяйством. Промыш­ленность Германии соединилась с русским земледелием. Россия, перегнавшая до этого Европу в политической области, теперь "скромно заняла свое место экономически от­сталой страны позади передовых индустриальных стран пролетарской диктатуры" и т.д. [Преображенский 1922, 137-138]. Очевидно, что в романе Платонова за средневековыми латами товарища Пашинцева видны комиссарские кожанки, за Розой Люксембург - кон­ный бросок Красной Армии на Варшаву и готовящий мировую революцию новый Интер­национал, а за устройством заповедника, убийством имущих в Чевенгуре или сплавом ку­лаков - выселения и уничтожение "непролетарских элементов" по всей стране. Ошибался ли Платонов в изображении царства смерти?

Играть в революционные игры могут фанатично настроенные или ущербные люди. Неудержимый в своих фантазиях недоросль Саша Дванов и запрограммированный ре­волюционными лозунгами убийца Копёнкин - пара друзей, путешествующих по стране в поисках самосевного коммунизма. "Товарищи грабить поехали, пропасти на них нет!" -так определяет героев встретивший их в степи человек. Впрочем, разрешает себе такую мысль уже далеко от них отошедши. Не Платонов ли это?

Смерти в "страшном Чевенгуре" посвящены многие страницы. Начиная с приказа Чепурного Пиюсе: "Сделай мне город пустым!", Платонов подробно и отстраненно, как в операционной при ампутации, свидетельствует об "учреждении коммунизма". Так, по­сле того как Пиюся первым выпустил пулю в голову буржуя, из нее вышел "тихий пар" и человек упал на землю, "обняв ее раскинутыми руками и ногами, как хозяин хозяйку. Чекисты ударили из нагана по безгласным, причастившимся вчера буржуям - и буржуи неловко и косо упали, вывертывая сальные шеи до поврежденья позвонков. Где у тебя душа течет - в горле? Я ее сейчас вышибу оттуда!" [Платонов 1998, 389-390].

После экзекуции "Чепурный и Пиюся решили дополнительно застраховать буржу­ев от продления жизни: они подзарядили наганы и каждому лежачему имущему челове­ку - в последовательном порядке - прострелили сбоку горло - через железки" [Платонов 1998, 391].

Все происходит обыденно, что предвидел и благословлял пролетарский вождь. Для государства вчерашних наемных рабов, писал он, дело подавления будет "настолько, срав­нительно, легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется чело­вечеству гораздо дешевле" [Ленин 1969, 90]. Именно это сообщает нам Платонов, когда подводит итог действиям Пиюси: "Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа" [Платонов 1998, 385].

Жизнь сквозь смерть: "Ювенильное море"

В заключительной части этой повести есть размышление одного из главных героев, Николая Вермо: "Зачем строят крематории? - с грустью удивился инженер. - Нужно стро­ить химзаводы для добычи из трупов цветметзолота, различных стройматериалов и обо­рудования" [Платонов 1998, 65]. Бред? Нет, еще одна важная грань большевистского со­знания - фантастические прожекты.

Зародившись в "Епифанских шлюзах" как мысль о добыче большой воды для судо­ходного канала из подземного озера, эти идеи никогда не оставались забытыми. В "Котло­ване" они материализовались в общепролетарский дом. В "Чевенгуре" - во всё, с чем свя­зывают свое бытие герои: от могилы "гражданки Розы" до самосевного продукта. Однако в отличие от других произведений, в "Ювенильном море" фантазирование - чуть ли не главный способ жизнепроживания героев. Это и идея извлечения на поверхность "древ­ней воды", лежащей в недрах в "кристаллическом гробу"; и выведения вместо обычно­го скота "социалистических гигантов, вроде бронтозавров, чтобы получать от них по ци­стерне молока в один удой"; и предложение отапливать пастушьи курени "весовою силой обвалов или варить пищу вековым опусканием осадочных пород" и еще многое другое.

И здесь обнаруживается, что "фантазия" не просто полет мысли отдельных чудаков. Будучи изначально рассогласованной со здравым смыслом и научным знанием, она, тем не менее, постоянно воспроизводится в сознании масс. Почему? Думаю, потому, что в ней обнаруживается драгоценное для царства смерти свойство - ею решается проблема "со­седства" живого и мертвого. Фантазия, не претендуя на пространство жизни, одновремен­но лишает пространства смерть.

Большевизм, поселивший жизнь в смерти, не мог этой возможностью не воспользо­ваться. Утверждения вроде "сегодняшние поколения живут ради счастья будущих"; "очи­стим землю, посадим сад и еще сами успеем погулять в том саду"; "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме" - тому свидетельства. Эти идеи - не отри­цание жизни, а "превращение будущего в родину".

Обращаясь к фантазированию, Платонов откликается на традицию анализа феноме­на смерти в русской классике. Но вместо найденного последней рецепта - установления границы и удержания смерти на этом рубеже - автор "Моря" предлагает новый: бытие об­ретает столь фантастические формы, что ни для жизни, ни для смерти места нет. Герои, охваченные фантазиями, не знают страха смерти. И ничего, что жизнь при этом превраща­ется в бред. "Фантазийность" к тому же приходит не одна, а со своим спутником - фана­тизмом. Одержимые своими фантазиями и фанатизмом герои советской литературы смер­ти не боятся.

Авторский рецепт "фантазийного", "внесмертного" бытия уже в первых абзацах пове­сти являет читателю Николай Вермо. Пока он двигался в глубь степи, он, оказывается, уже открыл причину землетрясений, вулканов и векового переустройства земного шара. Чем грандиознее такого рода нафантазированный мир, тем он надежнее защищает от страха смерти.

Однако отчего герой, который участвует в "пролетарском воодушевлении жизни" и скапливает вместе с друзьями посредством творчества и строительства "вещество для той радости, которая стоит в высотах нашей истории", все же тоскует? Еще раз подчеркну: понятия "тоска" и "скука" у Платонова - предвестники смерти ("...Я сейчас помру, мне скучно начинается", - говорит, к примеру, один из героев "Чевенгура" [Платонов 1998, 549]). Разгадка в том, что смерть - неизменно видимый горизонт их существования. Ум-рищев со своим девизом "Не суйся!", разумно, по мнению автора, "не хотел соваться в же­лезный самотек истории, где ему непременно будет отхвачена голова" [Платонов 1998, 9]. Вермо же не только суется, но как бы летит по волнам, спасаясь до поры тем, что переска­кивает с одного гребня на другой. Однако конец эквилибристике уже виден: дальше Аме­рики и дольше, чем на полтора года, Вермо и Босталоевой не плыть. А провожают их, что значимо для философского понимания повести, герои, олицетворяющие противополож­ные принципы жизни - "Не суйся!" (Умрищев) и "Добудем воду из подземных морей!" (Федератовна). Борьба этих начал, похоже, неизбывна.

*   *   *

Казалось бы, смерть как сама по себе, так и в ткани художественного произведения, требует ее соотнесения с естественными оппозициями - рождением или жизнью. Однако у Платонова этого нет. Он создает особый прецедент: анализирует не просто мертвое или живое, а "мертвое живое". Предмет объединяет в себе оба начала, тем самым снимая во­прос о естественной оппозиции. И с этим читателю приходится мириться, еще глубже за­думываясь над тем, чем было время большевиков.

ЛИТЕРАТУРА

Баршт 2007 - Баршт К.А. Истина в круглом и жидком виде. Анри Бергсон в "Котловане" Андрея Платонова // Вопросы философии. 2007. № 4.

Бродский 1973 web - Бродский И. Послесловие к "Котловану" А. Платонова // http://lib.ru/ BRODSKIJ/br_platonov.txt

Варламов 2011 - Варламов А. Андрей Платонов. М., 2011.

Гюнтер 2012 - ГюнтерХ. По обе стороны утопии. М., 2012.

Карасев 1995 - Карасев Л.В. Движение по склону. (Пустота и вещество в мире А. Платонова) // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995.

Карасев 2005. - КарасевЛ.В. Знаки "покинутого детства" (Анализ постоянного у А. Платонова) // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М., 2005.

Корниенко 2005 - Корниенко Н.В. Чевенгурские мечтания о новом человеке в статьях Платонова 1920-х гг. // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М., 2005.

Ленин 1969 - Ленин В.И. ПСС. Изд. 5-е. Т. 33. М., 1969.

Ленин 1981 - Ленин В.И. ПСС. Изд. 5-е. Т. 41. М., 1981.

Мандельштам 2006 - Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Т. 1. М., 2006.

Никольский 2003 - Никольский С.А. Аграрный курс России. М., 2003.

Платонов 1998 - Андрей Платонов. Ювенильное море. М., 1998.

Платонов 2013 - Андрей Платонов. ".. .я прожил жизнь". Письма (1920 - 1950 гг.). М.: Астрель, 2013.

Порус 2014 - Порус В.Н. Бытие и тоска: А.П. Чехов и А.П. Платонов // Вопросы философии. 2014. № 1.

Преображенский 1922 - Преображенский Е.А. От НЭПа к социализму. Взгляд в будущее России и Европы. М.,1922.

Проскурина 2005 - Проскурина Е.Н. Гримасы смерти у Платонова ("Чевенгур", "Котлован", "Ювенильное море") // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М., 2005.

Страна философов 2005 - "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М., 2005.

Толстая-Сегал 1979 - Толстая-Сегал Е. Натурфилософские темы в творчестве Платонова 20-30-х гг. // Slavica Hierolosolymitana. Vol. IV. Jerusalem, 1979. Троцкий 1922 - Троцкий Л. 1905 год. М., 1922.

Четыре года продовольственной работы 1922 - Четыре года продовольственной работы. М., 1922.

Примечания

¹     Для знакомства с этой проблемой укажу на статью В.Н. Поруса "Бытие и тоска: А.П. Чехов и А.П. Платонов" [Порус 2014].

²     В "Котловане" получеловек и полузверь разделятся на получеловека инвалида Жачева и определителя классовых врагов зверя-человека медведя, а в "Чевенгуре" эти образы продолжат полузверь профессиональный убийца Копёнкин и получеловек Пролетарская Сила.

³     Подробнее об этом см.: [Никольский 2003].