Статья посвящена философско-гуманитарным истокам психологии действия. Автор обращается к творчеству Л.С. Выготского, Г.Г. Шпета, М.М. Бахтина, Н.А. Бернштейна, С.Л. Рубинштейна и других, чтобы осмыслить феномен, который в психологии определяется как «живое движение».

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: психология действия, живое движение, действие, слово, сознание, смысл.

The article is dedicated to the philosophic-humanitarian origins of the psychological action. The author addresses the works of L.S. Vygotskiy, G.G. Shpet, M.M. Bakhtin, N.A. Bernstein, S.L. Rubinstein, and others to conceive the phenomenon, which is defined in psychology as a “live motion”.

KEY WORDS: psychology of motion, live motion, action, word, conscience, sense.

Психология – наука о душе и ее главных атрибутах – познании, чувстве, воле, в просторечии называемых психикой. Душа не сводится к своим атрибутам, она обладает еще чем-то неуловимым, не схватываемым в понятии, избыточным. Платон назвал это окрыленностью, благодаря которой душа может воспарить, исполнить полет. Ей могут и сломать крылья. Эту красивую и живую метафору можно и нужно держать в сознании, она весьма правдоподобно отражает реальные жизненные ситуации. Однако в эмпирических исследованиях психики неуловимая душа плохой помощник и ею обычно пренебрегают, забывают о ее существовании, считая психику вполне самодостаточным предметом исследования. Психологи, не говоря уже о физиологах, полагали, что познание, чувство, воля, не утратив психологического смысла, могут изучаться независимо друг от друга, что они представляют собой «чистые» культуры (которых, кстати, в природе не бывает).

Такому представлению атрибутов психики сопротивлялся язык, в котором редко фиксируется что-либо случайное и неправдоподобное. Мы часто встречаем выражения, свидетельствующие если и не об отсутствии, то о размытости границ между познанием, чувством и волей: логика сердца; действие и страсть – одно; чувствующий ум; холодный рассудок; умное делание; единство аффекта и интеллекта; умные эмоции; эмоциональный интеллект; идея, становящаяся аффектом; проведение ума в сердце; союз ума и фурий (рождающий ублюдков); живописное соображение; разумный глаз; глазастый разум; визуальное мышление; зрячих пальцев стыд; от действия к мысли; ручные понятия; память – ищущий себя интеллект; живое движение – ищущий себя смысл; духовная жажда; голодный ум и т.п. Подобные речевые миксты должны были бы заставить усомниться в существовании чистых культур, но как схватить целое, если пренебрегали душой и расчленяли сознание на элементы?

На первых порах психологи пошли по пути дифференциации и анализа изолированных друг от друга атрибутов души. Ведь так принято в естественных науках. Но анализ анализу рознь. Как заметил Г.Г. Шпет, психологи избрали путь даже не извлечения из целого душевной жизни, а отвлечения от него отдельных психических процессов (функций). При этом последние должны были быть очищены как от реальных жизненных ситуаций, так и от души, от сознания, да и друг от друга.

Психологи доказали, что психику можно изучать без души. Наглядным примером этого служит любой учебник по экспериментальной, да и по общей психологии. Звучали, правда, отдельные голоса, говорившие о том, что психику нужно анализировать не по элементам, а по единицам, сохраняющим свойства целого (Г.Г. Шпет, Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн и др.). Драму поиска и перебора таких единиц (ассоциация, гештальт, реакция, рефлекс, нейрон, претерпевание, установка, акт отражения, значение, смысл, слово, действие, переживание и др.) предвидел И.В. Гёте:

Написано «В начале было Слово» -

И вот уже одно препятствие готово:

Я слово не могу так высоко ценить.

Да, в переводе текст я должен изменить,

Когда мне верно чувство подсказало.

Я напишу, что  Мысль - всему начало.

Стой, не спеши, чтоб первая строка

От истины была недалека!

Ведь Мысль творить и действовать не может!

Не Сила  ли - начало всех начал?

Пишу - и вновь я колебаться стал,

И вновь сомненье душу мне тревожит.

Но свет блеснул, - и выход вижу я:

В Деянии начало бытия!

(Фауст. Перевод Н.А. Холодковского)

В переводе Б. Пастернака: «В начале было дело». Л.С. Выготский, обсуждая вечную проблему начала, предложил, казалось бы, изящное решение: «Слово не было в начале. В начале было дело. Слово образует скорее конец, чем начало развития, слово есть конец, который венчает дело» [Выготский 1982, 360]. Не думаю, что в этом споре когда-нибудь будет поставлена точка. Согласно Шпету, слово – главный принцип cognoscendi; архетип культуры, воплощение разума. Если это принять, то в начале был разум? Согласно М. Хайдеггеру, слово (язык) – Дом бытия, жилище экзистенции. В этом жилище обитает человек. Но ведь сначала этот Дом нужно построить. Значит, в начале было дело? Может быть, выход в том, чтобы и разум и слово признать делом? По сути дела, это вопрос риторический. Деятельностная природа языка была раскрыта В. Гумбольдтом. В нашей стране его подход успешно развивали А.А. Потебня, Г.Г. Шпет, Л.С. Выготский, В.А. Звегинцев, Н.И. Жинкин, А.Н. Соколов, А.А. Леонтьев и др. В 1955 г. Дж. Остин ввел в научный обиход термин «перформатив», указывающий на то, что произнесение высказывания означает совершение действия [Остин 1999, 19]. С этим направлением в лингвистике смыкается деятельностный подход в психологии.

Попробуем посмотреть на проблему начала как таковую. Начало предполагает продолжение, т.е. путь к чему-то, к какой-то цели, пока не суть важно осознанной или неосознанной. Начиная свою статью «Путь к языку», Хайдеггер пишет, что тема статьи «звучит так, словно язык далеко в стороне от нас, где-то, куда нам нужно было бы сперва еще отправиться в путь» [Хайдеггер 1993, 253]. Но ведь сущность человека покоится в языке: «Мы существуем, выходит, прежде всего в языке и при языке. Путь, стало быть, к нему не нужен. Да путь к нему притом еще и невозможен, если уж мы и без того там, куда он должен бы вести. Однако там ли мы? <…> Оказываемся ли мы без всякого нашего старания в близости языка? Или путь к языку длиннейший из всех, какие можно помыслить?» [Там же]. Не то же ли самое утверждает Т. Элиот: "В моем начале – мой конец <…> В моем конце – мое начало". Но концы и начала все же соединяют путь. Еще одно хорошо известное утверждение («Я-концепция», сказали бы гуманистические психологи): «Я есмь путь и истина и жизнь». Если уже есмь истина, то нужен ли путь? Подобный парадокс имеет отношение к культуре, поскольку слово – ее архетип, к разуму, поскольку слово его воплощение. По тем же основаниям он имеет отношение к деятельности и действию. В действии, как и в языке, покоится (или беспокоится) сущность человека, о чем недвусмысленно писал Г.В.Ф. Гегель: «Истинное бытие человека есть его действие; в последнем индивидуальность действительна» [Гегель 1959, 172]. Действительность индивидуальности выступает не во мнении, не в резюме, не в «Я-концепции». Психологи к такому заключению пришли (если пришли?) далеко не сразу, тем более удивительно, что психология с самого начала своего возникновения, если и не была психологией действия, то, скажу осторожнее, была причастна к действию, хотя не осознавала этого. А если осознавала, то довольно быстро забывала об этом. Это лишь на первый взгляд скандальное утверждение я попытаюсь развернуть далее. То, что говорилось о невозможности и вместе с тем о нужности пути к слову, к действию, к истине, имеет отношение и к пути психологии к действию. Чем как не действием являются живое движение души, движение живой мысли, живого слова? Не вдаваясь в историю психологии, все же напомню, что Аристотель связывал движение и память: «Ощущение (происходит) от внешних предметов, а припоминание из души (направляясь) к движениям или остаткам их в органах чувств» [Аристотель 1975, 386]. Он определял сущность души как форму, цель живого тела, и добавлял, что все действия сопряжены с движением, а в неподвижном не может быть цели. Трактат Аристотеля «О душе» следует рассматривать как первый опыт бытийного, если угодно, деятельностного подхода к душе, к психике. В нем душа рассмотрена не только как форма, источник, причина движения живого тела, но и как осуществление (действие, процесс, деятельность) того, что обладает потенциальной возможностью быть осуществленным.

Нужно сказать, что колебания философии и философской психологии между онтологией и гносеологией заслуживают специального рассмотрения. Забегая вперед, замечу, что в отделившейся от философии психологии на многие десятилетия взяла верх гносеология, точнее, ее пассивно-отражательный вектор. Сказанное – не оценка и не критика - время для них ушло, - а констатация факта. Победа была не абсолютной и не повсеместной. Например, И.М. Сеченов, обсуждая проблему «элементов мысли», наряду с «чувственными рядами», назвал не рефлексы, а «ряды личного действия». (Да и само мышление, когда оно действительно мышление, есть личное действие.) Как деятельность и действие он рассматривал и память, считая ее основным условием психической жизни. Потом рефлексология, реактология, бихевиоризм опустили действие до уровня реакций и рефлексов. Они, с одной стороны, недооценивали, а то и пренебрегали ментальностью, с другой - рассматривали движение как лишенное модуса психического. Наиболее ярко такая позиция была выражена в 1926 г. Дж. Утсоном, утверждавшим, что у ребенка 5-6-дневного возраста имеется уже весь репертуар движений взрослого человека. Тогда же или несколько раньше Н.А. Бернштейн во весь рост поставил проблему построения движения, понимаемого им как акция, а не как реакция.

И.П. Павлов заметил, что мышление – это не рефлекс, это – другой случай, который он не пытался исследовать. Этот «случай» интересно исследовали А. Бергсон, Л.С. Выготский, А. Валлон, М. Вертгеймер, поздний Ж. Пиаже и др., развивавшие деятельностную трактовку мышления. 

Обратим внимание на недостаточно учитывавшийся создателями важный аспект подобной трактовки, который отчетливо выразил Хайдеггер. Мысль действительно действует, поскольку мыслит. Но неверно расценивать мысль только как технический процесс обдумывания на службе у действия и делания. Этим «Бытие как стихия мысли приносится в жертву технической интерпретации мышления» [Хайдеггер 1993, 192-193]. Значит, действие действию рознь. Оно в человеческой жизни выступает во множестве ипостасей.

Развитие психологической теории деятельности или деятельностного подхода к психике стало важным шагом на пути преодоления «гносеологической пассивности» психологии и поиска собственной онтологии. У этого подхода были свои ограничения и трудности идеологического порядка. Л.С. Выготский, видимо, был последним советским психологом, который ставил мышление и сознание не только над деятельностью, но и над жизнью: «Конечно, жизнь определяет сознание. Оно возникает из жизни и образует только один из ее моментов. Но раз возникшее мышление само определяет жизнь, или, вернее, мыслящая жизнь определяет сама себя через сознание» [Выготский 1983, 253]. Вспоминая 30-е гг. XX в., П.Я. Гальперин писал, что во внешней, осмысленной, предметной деятельности «мы усматривали прежде всего средство вывести психологию из замкнутого круга сознания, из плена самонаблюдения» [Гальперин 1998, 250-251]. Из этого круга, действительно, психологию вывели, но сам круг сознания оставили за пределами исследования и робко вернулись в него лишь во второй половине 1960-х гг. Автор настойчиво подчеркивал объективность психики: «Предполагалось, что в системе этой объективно осмысленной деятельности и ее составная часть – психическая деятельность – потенциально обретает и определенность содержания, и доступность объективному исследованию» [Там же, 251]. Таким образом, деятельность была поставлена во главу угла, стала объяснительным принципом всей психики, сознания, даже личности, начались попытки ее структурирования (А.Н. Леонтьев), а затем и моделирования. Однако между деятельностью и сознанием по-прежнему сохранялся разделительный союз «и». Сознание оказывалось только производным, вторичным, неким «гносеологическим» (или идеологическим) довеском к поведению и деятельности. Такое сознание выполняло всего лишь отражательные, а не созидательные функции: "И зеркало корчит всезнайку" (О. Мандельштам). Идеи Выготского о смысловом строении сознания были забыты.

Сегодня эстафетную палочку отражения подхватили нейрофизиологи, увидевшие свое даже не отражательное, а подражательное сознание в зеркальных нейронах мозга. Сознание конструирует мир (миры), между прочим, и для того, чтобы ему было что отражать и чему подражать. Оно же лукаво конструирует и свой примитивный эрзац – правильное мировоззрение. И все же именно развитие деятельностного подхода к психике дало основания Гальперину, как бы авансом, определить психологию будущего как объективную науку о субъективном мире человека (и животных). Замечу, в начале 1920-х гг., т.е. еще до развития деятельностного подхода, по-своему размыкали замкнутый круг сознания А.А. Ухтомский, Н.А. Бернштейн, Г.Г. Шпет, Л.С. Выготский, М.М. Бахтин, С.Л. Рубинштейн, утверждавшие объективность сознания, даже духа и души, относительность различения внешнего и внутреннего, субъективного и объективного. Происходило то, что Бахтин назвал культурно-исторической телепатией, когда разные ученые независимо друг от друга приходили к близким, порой до неразличимости идеям об онтологии сознания и духа, об их бытийности (и надбытийности), об участности сознания в бытии. М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский позднее писали, что без онтологии тоска берет за горло, и утверждали существование единого континуума бытия-сознания, а не мозга-сознания, не нейрона-познания. Онтологический статус познания, сознания, психики не нуждается в доказательствах ни от физиологии, ни от нейрофизиологии, ни от квантовой механики (см. [Зинченко 2009]).

Тем не менее инерция гносеологического доминирования в изучении психических процессов и функций – великая сила. Эта инерция в середине XX в. породила когнитивную психологию. Дурные примеры заразительны. Вслед за ней появились когнитивная лингвистика, когнитивная нейрофизиология, когнитивная генетика, когнитивная нейроэкономика, наконец, когнитивная наука. К ней отнесли даже философию, не вспомнив при этом героя В.В. Набокова – гнусного гностика Цинцинната, который был настолько бесплотен, что его и повесить нельзя было. Все стало вокруг когнитивно унылым: умственные души, умственные слова, умственные нейроны, умственные гены, умственные деньги, умственные ученые и философы. Не за горами когнитивная теология и политология. Они обеспечат появление умственных служителей культа и политиков. Можно даже подумать, что сбываются давние грезы о ноосфере и планетарном мышлении. Но почему-то глупость во всемирном параноевом ковчеге по-прежнему достигает космических высот. Может быть, и она будет названа (назначена!) когнитивной? Дж. Сперлинг, прославившийся в начале 1960-х гг. блистательными исследованиями иконической памяти, и У. Найссер, на основании этих и других исследований кратковременной памяти написавший первую книгу «Когнитивная психология» (1967), не могли себе представить, какого прожорливого джинна они выпустили на волю. Этот неразборчивый джинн похож на гоголевского Ноздрева: До леса – мое, лес – мой, за лесом – тоже мое. Разумеется, ни Сперлинг, ни Найссер, равно как и Р. Декарт, не виновны в столь расширительном толковании термина «cogito». Дж. Сперлинг вслед за изучением иконической памяти, выполняющей когнитивно-консервативные функции (сохранение иконы на 700 мс), провел исследование стоящего за ней блока сканирования, выполняющего оперативно-динамические, а по сути деятельностные функции, без которых, кстати, невозможно познание. Над абсолютизацией cogito иронизировал Гёте: "Познай себя... Какая польза в том: / Познаю, а куда бежать потом?"

А если всерьез, то когнитивная психология пошла вслед за гносеологией, сознательно или бессознательно положила ее в качестве своего «методологического» основания. Когнитивная психология разделила грех старой доброй классической психологии, которую Бахтин, вслед за Ф.М. Достоевским, справедливо упрекал в пассивности, в непричастности к жизни, к бытию. Такая психология заняла позицию алиби в бытии. Родовая травма теории познания, которая стала образцом не только для психологии, но и для ряда других областей культуры и гуманитарного знания, состоит в том, что теория действия, теория поступка подменялась теорией уже совершенных поступков, на что неоднократно указывал Бахтин. Различие между уже совершенным (прошлым) и предстоящим (будущим) состоит в том, что первое описывается значениями, а для второго важен смысл, являющийся ответом на вопрос или предвосхищением. Смысловая сторона жизни принадлежит душе, сознанию, личности. Смысл всегда персоналистичен и локализован в будущем. Я вовсе не хочу сказать, что прошлые значения бессмысленны. В них закреплена смертная плоть смысла, которая может ожить, осветить настоящее и будущее. У каждого смысла будет свой праздник возрождения, говорил Бахтин.

Когнитивная психология слишком долго находится в «замкнутом круге познания». Поэтому она игнорирует психологию личности или гуманистическую психологию. Последняя в качестве своей методологической основы предпочла экзистенциализм, что обусловило ее широкую популярность и весомый практический потенциал. В отличие от нее когнитивной психологии достаточно «общения» с subject’ом – под-лежащим исследованиям в психологических лабораториях. Спору нет, в когнитивной психологии получены интересные результаты в области перцепции, внимания, кратковременной памяти, меньше – в области  мышления, сознания, совсем мало – в области моторики, навыков, действий, деятельности. Многие результаты, полученные в рамках когнитивной (как впрочем, и «докогнитивной» экспериментальной психологии) достаточно эффективно использовались в инженерной психологии и эргономике. Но нельзя не обратить внимание на то, что в США когнитивная психология развивается относительно независимо от исследований деятельности (Motor сontrol and performance). Лишь сравнительно недавно на международных конгрессах когнитивная психология стала выступать в связке с бихевиоризмом – Cognitive and Behavioral Psychology. В бихевиоризме она и растворится, - уж очень крепок поведенческий раствор. В нашей стране когнитивная психология не стала самостоятельным направлением. Когнитивные исследования в парадигме деятельности и действия выполняли Б.И. Беспалов, Б.М. Величковский, Г.Г. Вучетич, Н.Д. Гордеева, В.М. Гордон, В.П. Зинченко, П.И. Зинченко, Т.П. Зинченко, А.Б. Леонова, А.И. Назаров, Г.В. Репкина,  Ю.К. Стрелков и др. Такая связь оказалась весьма плодотворной. Психология, выражаясь словами А.А. Ухтомского, сказанными им в адрес Бернштейна, вооружилась методами анализа микроскопии времени, микроскопии хронотопа. Это дало возможность изучения микроструктуры, микрогенеза, микродинамики исполнительных, сенсорных, перцептивных, мнемических, умственных действий. Начало этому было положено в 1930-е гг. Харьковской школой психологов (см. [Зинченко 2013]). Затем строились гипотетические модели соответствующих актов и верифицировались в дальнейшей экспериментальной работе.

Полученные результаты, несмотря на их несомненный интерес, все же не дают оснований для широких экспансионистских претензий когнитивной психологии. Более чем за полвека ее существования в ней не появилось фигур равновеликих К. Дункеру, М. Вертгеймеру, К. Коффке, Л.С. Выготскому, Ж. Пиаже, Ф. Бартлетту, Д. Бруннеру, Л.С. Рубинштейну, А.Н. Леонтьеву, А.Р. Лурии и другим классикам мировой и отечественной психологии. Когнитивной, равно как и гуманистической, культурно-исторической, деятельностной и т.п., должна быть не психология, а психологи. Психология же должна быть разнообразной, а главное, – поступающей, событийной, участной в бытии. Это не означает, что она должна быть только практической, поскольку действие, поступок – это тоже предметы, достойные теоретического и экспериментального исследования.

Я счел необходимым эскизно обрисовать фон, на котором начинала складываться и, надеюсь, сложится психология действия. Именно действия, а не деятельности. Действие далеко не сразу отвоевало себе место под психологическим солнцем, стало осознаваться как предмет исследования. Сначала была признана его гетерогенность (Г.Г. Шпет);  затем, - что оно не реакция, а акция (Н.А. Бернштейн); что оно столь же полноправный предмет психологического исследования, как и любой психический процесс (С.Л. Рубинштейн); что человек есть активный деятель в объективной, закономерно организованной среде (М.Я. Басов); что мышление, сознание участны в бытии, они бытийны, со-бытийны, что мысль, вовлеченная в событие, становится сама событийной и приобретает особый характер «мысли-поступка», «идеи-чувства», «идеи-силы». Предел событийности: «жизнь-поступление», «жизнь-деяние» (М.М. Бахтин). Относительно «идеи-силы» Бахтин не оригинален. К. Маркс писал: когда идея овладевает массами, она превращается в материальную силу. И. Губерман разъяснил: т.е. превращается в свою противоположность. Перечисленное есть освобождение от гносеологии, представляющее собой необходимое условие онтологизации психики и сознания, а затем и возможного сближения (это дело вкуса) с экзистенциальной философией и психологией.

Для развития психологии действия мало признать, что действие представляет собой условие развития психики, как, например, действие ориентировочное или исполнительное, завершающее, хотя это тоже важно. Ч. Шеррингтон в свое время писал, что на завершающих участках действия есть место элементам памяти и элементам предвидения, которые, в свою очередь, имеют свою перспективу превращения в умственные способности. Смысл сказанного великим физиологом состоит в том, что «элементы» психики зарождаются внутри действия, Бернштейн бы сказал - внутри живого движения, в его биодинамической ткани. Механическое движение ничего породить не может. А биодинамическая ткань одновременно является и чувственной тканью, что нам хорошо известно на собственном опыте: мы ведь ощущаем наши собственные движения. Свои собственные действия мы можем видеть не только снаружи, но и изнутри. Причем в последнем случае даже лучше.

Обратимся к исследованиям и размышлениям Г.Г. Шпета, М.М. Бахтина, Н.А. Бернштейна, Л.С. Выготского, С.Л. Рубинштейна, составляющим своего рода  пролегомены к теории действия как такового. Судя по скудости перекрестных ссылок, они слабо знали работы друг друга (если вообще знали), хотя, вероятно, знали о существовании друг друга.

В 1922 г. Шпет в журнале «Мастерство театра» опубликовал статью «Театр как искусство», в котором подробно рассмотрены свойства сценического действия: «Театральное действие есть непременно какое-то условное, символическое действие, есть знак чего-то, а не само действительное что-то, произведенное, равно как и не простая копия – безыскусственная, технически, фотографически точная, - воспроизводящая действительность» [Шпет 2007, 19]. Поскольку театральное действие символично, то оно, по определению, имеет свои внутренние формы – «только они – грани того драгоценного камня, который составляет предмет эстетического наслаждения и который вправляется во внешние формы металла» [Там же, 23]. Внутренние формы определяют и формообразование движений тела актера, совершающихся в трехмерном пространстве и во времени. С некоторым пренебрежением Шпет говорит, что это не те движения, с которыми возится естествознание и психология, а движение живое, целесообразное и намеренное. Здесь же он вводит и понятие гетерогенности сценического акта. «То “действие”, о котором мы говорим как об эстетически созерцаемом предмете театрального искусства, есть некоторый “характер”, “лицо”, ”маска” (persona). Театральное представление есть представление актера, как действие некоторого лица, характера и пр. Актер есть лицедей: когда он выступает на сцене, он воспринимается нами не в своей действительности, а как некоторое олицетворение. Актер творит из себя в двояком смысле: (1) как всякий художник, из своего творческого воображения, и (2) специфически, имея в своем собственном лице материал, из которого создается художественный образ» [Там же, 38]. И, наконец, главное. Актер исходит из имеющихся в его распоряжении форм интонации, жестикуляции, вообще телодвижения, комбинирует новые сложные формы. «Его сфера – движения собственного тела, темп и ритм этого движения и порядок, размах и сжатие, чередование повышений и понижений голоса, напевность речи, темп ее. Имея в виду совокупность форм такого движения и принимая во внимание вышесказанное о характере специфического движения и об очувствлении лица, “души”, здесь можно условится говорить об внешних и внутренних формах, как формах и типах моторно-симпатических» [Там же, 33]. Автор предлагает называть моторно-симпатические формы экспрессивными, а содержание сценического творчества экспрессивностью. Обращу особое внимание на то, что Шпет вместо бытующих в психологии неопределенных понятий внешнего и внутреннего использовал введенное В. Гумбольдтом применительно к языку различение внешних и внутренних форм действия. Благодаря этому радикальному изменению взгляда сохраняется целостность слова, действия, образа, символа. Однако это целостность динамичная, допускающая взаимодействие форм внутри целого, а также целостность открытая к миру.

Итак, действие актера является знаковым, символическим, оно имеет свои внешние и внутренние формы, оно гетерогенно. Внутренние формы определяют формообразование движений. Последние являются живыми, целесообразными, намеренными, они несут функцию очувствления, лица, души и представляют собой экспрессивные моторно-симпатические формы. Выявленные Шпетом свойства театрального действа далеко выходят за его пределы, характеризуют другие виды действия и действие как таковое.

Обратимся к работе М.М. Бахтина «Автор и герой в художественной деятельности», написанной в 1924 г. В ней значительное место уделено характеристике действия. Бахтин, как и Шпет, рассматривал действие в контексте эстетики и выходил за ее пределы, в том числе и в психологию. Он выделяет некоторые формальные черты действия: продуктивность, необратимость, символичность, протекание его в живом пространстве и времени. А.А. Ухтомский сказал бы – в активном хронотопе. Действие устанавливает связь между мною и другим внешним предметом, расширяет сферу моего физического влияния. При этом «все данное, наличное, уже имеющееся и осуществленное – как таковое – отступает на задний план действующего сознания. Сознание направлено на цель, и пути совершения и все средства достижения переживаются изнутри. Путь свершения действия – чисто внутренний путь и непрерывность этого пути тоже чисто внутренняя» [Бахтин 2003, 120-121]. Фиксация своей внешности при совершении действия может даже оказаться роковой, разрушающей действие силой. Бахтин ссылается на первое правило всякого спорта: смотри прямо перед собою, не на себя. Во время трудного и опасного действия я весь сжимаюсь до чисто внутреннего единства, перестаю видеть и слышать что-либо внешнее, свожу себя и свой мир к чистому самоощущению. По сути речь идет о внутренней форме действия, хотя Бахтин и не использует в данном контексте этого термина. Согласно одному из определений внутренней формы, принадлежащему Шпету, внутренняя форма – это путь, предполагающий ее овнешнение. Простим Бахтину, что он, настаивая на непрерывности внутреннего пути действия, не знал о его внешней дискретности, которую еще предстояло изучать Н.А. Бернштейну и его последователям.

Бахтин продолжает: «Внешний образ действия и его внешнее воззрительное отношение к предметам внешнего мира никогда не даны самому действующему, а если даны, то неизбежно становятся тормозом, мертвою точкою действия» [Там же, 123]. И, наконец, Бахтин заключает: «Мир действия – мир внутреннего предвосхищенного будущего. Предстоящая цель действия разлагает данную наличность внешнего предметного мира, план будущего осуществления разлагает тело настоящего состояния предмета; весь кругозор действующего сознания проникается и разлагается в своей устойчивости предвосхищением будущего осуществления» [Там же]. Действующее сознание или сознание в действии – это уплотненное сознание человека собранного, которое взрывается, разряжается действием, поступком. Уплотненность и скрытость сознания во внутренней форме поступка создает иллюзию реактивности, рефлекторности, импульсивности последнего. На самом деле поступок творится на глазах, творится сознанием, которое Бахтин иногда даже отождествлял с личностью.

Использование понятий внешней и внутренней формы в размышлениях о наследии Бахтина соответствует проводимому им различению форм внешнего и внутреннего бытия, его внешней и внутренней плоти. Внутренняя плоть может принимать форму души, форму сознания. Он, характеризуя словесное художественное творчество, также использовал понятие внутренней пространственной формы. Таков вкратце вклад «антипсихологиста» Бахтина в создание психологии действия.

Обратимся к наследию Н.А. Бернштейна, главным предметом изучения которого было построение движений и действий. Его первые работы в этой области также как работы Шпета и Бахтина, датируются началом 1920-х гг. Он как будто подслушал Шпета, говорившего, что живое движение – это не простая кинема, и обратился к анализу внешней картины (формы) такого движения. Бернштейн шел от внешней сложности живого движения к сложности его внутренней организации. Он показал уникальность каждого движения, неустранимость разброса параметров при его построении, поэтому «упражнение есть повторение без повторения». Далее он показал, что обнаруженная им дискретность движения является необходимым условием его управляемости. Бернштейном предложена целая серия моделей построения и управления движениями, которым соответствует иерархия неврологических уровней, обеспечивающих реализацию все более и более сложных движений (от простейших синергий до сознательно контролируемых предметных действий). Его модели открыты для психологических компонентов, в том числе и для регулирующих осуществление движения образов, которые, пользуясь терминологией Шпета, входят во внутреннюю форму движения и действия. Он признавал, что физиология мало знает об образе, но ignoramus не значит  ignorabimus: мало знать, как движение выглядит снаружи, нужно видеть его изнутри. Бернштейн ни мало не сомневался в том, что движение столь же физиологическое, сколь и психологическое образование,  функциональный орган, который реактивен, чувствителен, эволюционирует и инволюционирует. Оно ориентировано на образ потребного будущего, на перевод наличной ситуации из положения istwert в sollwert. Только через напряжение действия потребное будущее может стать настоящим, иногда даже бессмертным. Непотребное будущее приходит само.

Н.А. Бернштейн намечал и перспективу развития моторной сферы: двигательная ловкость – это чрезвычайно универсальное разностороннее качество, которое образует уже мостик к настоящей умственной области. «Это своего рода двигательная находчивость, но сплошь и рядом эта простейшая форма находчивости перерастает в умственную находчивость, в изобретательность и техницизм» [Бернштейн 1991, 25-27]. Неслучайно А.Р. Лурия назвал развитую Бернштейном физиологию активности «психологической физиологий». В такой же мере это относится и к учению о доминанте А.А. Ухтомского.

Естественно, что и Выготский не мог пройти мимо психологической проблематики действия. Остановлюсь лишь на волновавших его, вслед за К. Левином (и, конечно, за Б. Спинозой), проблемах единства аффекта и интеллекта, аффекта и действия, а также проблеме сравнительной динамики мысли и действия. Он сочувственно ссылается на В. Келера, заметившего, что нигде интеллектуализм не оказывается столь несостоятельным, как в теории интеллекта, пытающейся вывести природу интеллекта и его развития из него самого [Выготский 1983, 245]. Сам Выготский писал, что мысль не последняя инстанция, за мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Не только. Он рассматривал мышление как определенный вид деятельности, которому присуща динамика особого рода, определенного типа и сорта, точно так же, как реальному действию присуща своя динамика столь же определенного вида и сорта [Там же, 248-249]. Оба вида деятельности не отделены непроходимой пропастью: «На деле в живой действительности мы на каждом шагу наблюдаем переход мысли в действие и действия в мысль» [Там же]. При этом Выготский явно недооценивал динамику действия, называя ее твердой, застывшей, жесткой, скованной, прочной, косной, тугоплавкой в отличие от текучей динамики мысли. Учитывая его знакомство и даже сотрудничество с Бернштейном, это выглядит, по меньшей мере, странно. Конечно, многие, включая Выготского, сравнивали мысль с молнией, но динамика совершенного исполнения пианиста, скрипача, балерины больше потрясает воображение, чем молниеносно пришедшая в голову глупость. Так или иначе, но, разъясняя положение о прямом и обратном превращении динамики мысли и действия, Выготский пишет: «Действие, преломленное через призму мысли, превращается уже в другое действие, осмысленное, осознанное и, следовательно, произвольное и свободное, т.е. стоящее в ином принципиальном отношении к ситуации, чем действие непосредственно обусловленное ситуацией и не прошедшее через это прямое и обратное превращение динамики» [Там же, 250]. Далее автор высказывает важнейшее положение о единстве динамических смысловых систем. «Осознанная функция приобретает и иные возможности действия. Осознать – значит овладеть» [Там же, 251]. Для интерпретации (и развития) изложенных выше идей Выготского вполне применимы понятия внешней и внутренней форм. К сожалению, он использовал эти понятия лишь применительно к слову и ограничивал, как и А.А. Потебня, «содержимое» его внутренней формы только образом. Он выделял в слове три основные элемента: внешнюю звуковую форму, образ, или внутреннюю форму, и значение. Но поскольку образ постепенно при словоупотреблении вытесняется, остаются только звуковая форма и значение [Выготский 1986, 43]. Видимо, подобным образом вытеснялись и понятия внешней и внутренней формы, к которым Выготский после «Психологии искусства» не возвращался. А между тем действие, рассматриваемое как внешняя форма, может иметь мысль в качестве своей внутренней формы. Справедливо и обратное: мысль может быть внешней формой, а действие – внутренней. На этой обратимости и основаны взаимопереходы их динамики. В свою очередь обратимость предполагает общность смысла. Мысль (не забудем, она – тоже действие) направлена на превращение оптического поля в смысловое, в поле мысли, что делает возможным принятие не ситуативного, а разумного решения и, соответственно, совершение разумного действия. Последнее требует возврата к оптическому и моторному полям. В небе быстро устаешь, цитирует Выготский поэта. В свое время А. Бергсон писал, что мысль может подниматься и парить как угодно, но, будучи брошенной на поле действия, она должна оказаться на ногах.

Следующий важный пункт в размышлениях Выготского о действии – это соотношение мышления и аффекта, представляющих собой части единого человеческого сознания, в регуляции действия (замечу, что действие к «частям сознания» он не относил). Выготский исходил из известного положения Спинозы: аффект – это то, что увеличивает или уменьшает способность нашего тела к действию и заставляет мышление двигаться в определенном направлении: «В период сильного возбуждения нередко ощущается колоссальная мощь. Это чувство появляется внезапно и поднимает индивида на более высокий уровень деятельности. При сильных эмоциях возбуждение и ощущение силы сливаются, освобождая тем самым запасенную, неведомую до того времени, энергию и доводя до сознания незабываемые ощущения возможной победы» [Выготский 1984, 101]. Автор говорит, следовательно, о динамогенном влиянии эмоций на деятельность индивида, включая интеллектуальную. Единство аффекта и интеллекта, Выготский понимает как изменчивое, а не неподвижное и постоянное: «Мышление может быть рабом страстей, их слугой, но оно может быть и их господином» [Там же, 255]. Зависимость интеллекта от аффекта есть только одна сторона дела; столь же рельефно выступает и обратная зависимость аффекта от интеллекта. Выготский заключает обсуждение этой проблемы: чтобы пойти дальше, нужно рассматривать отношения между аффектом и интеллектом не как вещь, а как процесс.  А.В. Запорожец показал, что в этом процессе возникают эмоционально-гностические комплексы типа аффективных образов, моделирующих смысл определенных ситуаций и регулирующих динамику поведения. Его волновала не столько проблема эмоционального интеллекта, который вовсе не обязательно разумен, - он часто глуповат, - сколько проблема умных эмоций.

Особую значимость для развития современной психологии действия имеют труды С.Л. Рубинштейна. В 1920–30-е гг. он занимался проблематикой деятельности, действий и поведения, развитие которой – иначе, чем бихевиоризм, рефлексология и реактология – преодолевало гносеологизм классической психологии. Он рассматривает «действия» (Handlung) и, значит, «поведение» как цепь, иногда сумму, иногда систему органического целого действий: «”ДЕЙСТВИЕ” это акт, реакция, происходящая в МИРЕ “объектов”, содержаний, имеющих “ЗНАЧЕНИЕ”. Изменение, выявление структуры мира, происходящее в связи с практикой, с реакциями, актами, действиями людей, само преобразует структуру и характер действий – и значит реальное содержание поведения <…> Поскольку нужно преодолеть оторванность, установить связь от человека к миру, действия человека не могут быть сведены не только к рефлексам, но и к реакциям. Психология не реактология. Действия человека сводятся к реакциям, когда они определяются лишь во взаимоотношении с раздражителем, вызвавшем реакцию, но вне зависимости, оторвано от эффекта (от действия!), вызванного ими. Такое отождествление действия с реакцией методически не правильно (не диалектично) и фактически не верно: одно и то же действие может быть произведено различными реакциями (движениями), и одна и та же реакция (?) (если последовательно определять ее только отношением к раздражителю) может определять различные действия» [Рубинштейн 1989, 368–369]. Наконец: «Действие, определенное как реакция на стимул, связывается с объективной действительностью с одного конца, в своем начале, но концом своим оно повисает в пустом пространстве». Настоящие выписки, взятые из отрывков научного наследия, датированы 20-ми годами прошлого века и опубликованы лишь к 100-летию ученого. Из них видно, что Рубинштейн уже тогда отказывался от стимульно-реактивных схем, от субъект-объектной парадигмы, и вместо них обращался к отношениям Человек-Мир: «Вместо дуалистической схемы: мир или среда, с одной стороны, субъект, личность – с другой (как бы вне среды или мира), поставить вопрос о структуре мира или среды, включающей, внутри себя имеющей субъекта, личность как активного деятеля. Предметом фундаментального изучения должна быть структура мира с находящимся внутри него субъектом и изменения этой объективной структуры в различных установках субъекта» [Там же, 367].

В 1930 г. Рубинштейн переехал в Ленинград, где до 1942 г. возглавлял кафедру психологии ЛГПИ им. А.И. Герцена. Здесь Рубинштейн написал две книги – «Основы психологии» (1935) и «Основы общей психологии» (1940). В предисловии ко второй книге автор ставит три основные проблемы, решению которых она посвящена: развитие психики, личности и сознания; проблема действенности и сознательности и, соответственно, преодоление господствующей в психологии сознания пассивной созерцательности; преодоление абстрактного функционализма и переход к изучению психики, сознания в конкретной деятельности, в которой они не только формируются, но и проявляются. По сути дела речь идет об ограничении прав и претензий лишь гносеологического понимания психологии и утверждении онтологии психики и сознания. Для Рубинштейна действие – не только единица деятельности, но также единица анализа психики, «клеточка», «ячейка» психологии. В действии психологический анализ может вскрыть зачатки всех элементов психологии [Рубинштейн 1946, 175]. В действии он видит не только зачаток, но и основание поступка: «Действие <…> становится поступком по мере того, как и отношение действия к действующему субъекту, к самому себе и к другим людям, как субъектам, само будучи дано как отношение, поднявшись в план сознания, т.е. превратившись в сознательное отношение, начинает регулировать действие. Поступком действие становится по мере того, как формируется самосознание» [Там же, 50–51]. Через действие, поступок и деятельность утверждается бытийный характер сознания. Правда, потом в 1950-е гг. Рубинштейн, будучи то ли загипнотизирован, то ли запуган фантомной ленинской теорией отражения, признал единицей анализа психики акт отражения. Но все же не факт, а акт (!), который уже не столько отражение мира, сколько его порождение. (Забавна уловка А.Н. Леонтьева снять эту оппозицию: порождение отражения.)

Сергей Леонидович привнес в психологию такую культуру мысли, которая характерна для философии и философской психологии. Последняя ведь никогда не исчезала, даже когда психология «отпочковалась» или «отщепилась» от философии, и все же при всей важности в его творчестве проблем бытия, сознания, деятельности особое место в нем занимает проблематика человеческого действия и поступка. Отсюда, между прочим, его огромное уважение и интерес к исследованиям живого движения Бернштейна.

Живое движение, в отличие от механического, есть не перемещение в пространстве, а преодоление и построение собственного пространства, описываемого не метрическими, а топологическими категориями. Биодинамическая и чувственная ткань живого движения – это строительный материал произвольных движений, целесообразных действий и регулирующих их протекание ощущений и образов – образов ситуации и образов действия, которые должны быть выполнены. Живое движение – это неиссякаемый источник и ресурс для создания других функциональных органов более высокого порядка – психологических функциональных систем. Проиллюстрирую это на примере построения (и взаимоотношений) действия и образа. Осуществление действия предполагает декомпозицию регулирующего его образа и одновременно композицию нового образа, соответствующего измененной действием ситуации. По сути действие и образ – одно целое, в котором имеются внешняя и внутренняя формы. Построенный образ, рассматриваемый как внешняя форма, содержит в себе в качестве внутренней формы действие и слово с его значением и смыслом. Осуществляющееся действие, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в себе в качестве внутренней формы образ и слово. Наконец, слово, взятое как внешняя форма, содержит в себе в качестве внутренней формы образ и действие. Эта краткая характеристика живого движения  дана на основании исследований А.А. Ухтомского, Г.Г. Шпета, Н.А. Бернштейна, А.В. Запорожца, Н.Д. Гордеевой. Живое движение – это живая онтология, психологическая материя, если угодно, субстанция психики, душа души, которая сама способна к движению (ср.: живое движение души).

Обратимся к порождающим характеристикам живого движения. Оно выражает состояния человека, его интенции, что хорошо видно на примере младенца, его первичном «бэби-хаосе» (гуление, лепет, плач, выражения лица, движения рук, ног, глаз и т.п.). Неудавшаяся интенция к схватыванию предмета становится знаком – помоги. Знак взрослому – это протосоциальное действие, средство управления взрослым. Знак – это социокультурное действие, возникающее прежде исполнительного. Самая большая интрига (и тайна) скрыта в человеческом младенце. Живое движение, совершающееся посредством кинематических цепей человеческого тела, обладающих огромным числом избыточных степеней свободы, – это, конечно, очень много. Но ими еще нужно овладеть, что не просто трудно, а очень трудно. И для этого уже нужен некий гнозис, который бессмысленен вне моторики, вне хотя бы зачаточных форм действия, названных Бернштейном живым движением. Справедливо и обратное: моторика вне гнозиса не может быть живой. И здесь я вернусь к началу изложения. Должна быть некая первичная интегральность познания, чувства и воли. У младенца вполне наблюдаемы его движения и его состояния, назовем их простейшими эмоциями. Нужен, повторюсь, гнозис, который частично обеспечен его функционирующими органами чувств. И здесь нам на помощь приходят философы, которые постулировали наличие у младенца начальных форм интеллигибельной интуиции, бытийного понимания, мысли и ощущений «могу». Понимаю – мыслю – могу – это некая первичная интегральность, постулированная бл. Августином, Г.Г. Шпетом, В. Штерном, М. Хайдеггером, В.В. Бибихиным. Не является ли эта первичная интегральность душой?

Далее, первичная интегральность дифференцируется, создается новая – вторичная интегральность, подлежащая новой интеграции и т.д. без конца. С психологической точки зрения важно, что каждая новая интегральность утрачивает черты опосредованности,  проявляет себя непосредственно, как душа.

Литература

Аристотель 1975 – Аристотель. О душе // Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1975.

Бахтин 2003 – Бахтин М.М. Автор и герой в художественной деятельности // Бахтин М.М. Собр. соч.В 7 т. Т. 1. М.: Языки славянской культуры, 2003.

Бернштейн 1991 – Бернштейн Н.А. О ловкости и ее развитии. М.: Физкультура и спорт, 1991.

Выготский 1982 – Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. Т. 2. М.: Педагогика, 1982.

Выготский 1983 – Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. Т. 5. М.: Педагогика, 1983.

Выготский 1984 – Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. Т. 6. М.: Педагогика, 1984.

Выготский 1986 – Выготский Л.С. Психология искусства. М.: Искусство, 1986.

Гальперин 1998 – Гальперин П.Я. Психология как объективная наука. Москва-Воронеж: НПО «МОДЭК», 1998.

Гегель 1959 – Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. Пер. Г.Г. Шпета // Гегель Г.В.Ф. Сочинения. Т. IV. М.: Мысль, 1959.

Зинченко 2009 – Зинченко В.П. Ответ психолога физиологам («Работа по психологии» Г.Г. Шпета) // Вопросы психологии. 2009. № 3. С. 72–81.

Зинченко 2013 – Зинченко В.П. Психология действия. Вклад Харьковской психологической школы // Культурно-историческая психология. 2013. № 1. С. 92–107.

Остин 1999 – Остин Дж. Избранное. М.: Идея-Пресс. Дом интеллектуальной книги, 1999.

Рубинштейн 1946 – Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М.: Учпедгиз, 1946.

Рубинштейн 1989 – Сергей Леонидович Рубинштейн: Очерки. Воспоминания. Материалы. М.: Наука, 1989.

Хайдеггер 1993 – Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М.: Республика, 1993.