В статье на примере трудов видного современного философа Н.В. Мотрошиловой рассматриваются традиции русской философии. Особое внимание уделяется теме кризиса цивилизации и роли философии в самосознании русской интеллигенции.

The article dwells on the traditions of the Russian philosophy using the example of N.V. Motroshilova’s works. The focus is on the crisis of civilization and the role of philosophy in self-awareness of the Russian intelligentsia.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: русская философия, кризис цивилизации, самосознание интеллигенции, Н.В. Мотрошилова.

KEY WORDS: Russian philosophy, crisis of civilization, self-awareness of intelligentsia, N.V. Motroshilova.

К числу несомненных удач на своем профессиональном пути я отношу встречу с творчеством Нелли Васильевны Мотрошиловой. Мы познакомились в конце 60-х, а осенью 1970 г. я стал участвовать в семинаре по истории философии в Институте общественных наук, который вели Нелли Васильевна и Мераб Константинович Мамардашвили. Семинар был организован Юрием Александровичем Замошкиным, который привел за собой на кафедру философии ИОН группу молодых мгимовцев. Мы имели неплохой для того времени опыт занятий по социальной и политической философии (в том числе, лекций самого Замошкина), но с Большой философией я встретился впервые в лице Мамардашвили и Мотрошиловой.

Затем был долгий период общения на конгрессах, конференциях и в дружеском кругу. В середине 90-х кафедра философии МГИМО (куда я вернулся) приняла решение считать четырехтомный учебник под редакцией Н.В. Мотрошиловой «История философии: Запад – Россия – Восток» базовым учебником по философии для студентов нашего университета. С той поры я встречаюсь с текстами Нелли Васильевны постоянно, причем перечитываю их глазами новых и новых поколений мгимовцев.

Почему я пишу об этом? Во-первых, потому что недавно вышло новое издание учебника [История философии 2012], и нам предстоит переосмыслить его, поскольку за два десятилетия и мы, и наша аудитория, и обстоятельства, окружающие нас, изменились. Учебник – особый вид литературы. Он не существует вне личности автора, личности педагога и личности студента. Во-вторых, в том же году вышла другая книга Нелли Васильевны «Отечественная философия 50–80-х годов ХХ века и западная мысль» [Мотрошилова 2012], раскрывающая многое в становлении нас самих – философов-исследователей и педагогов. И хотя Нелли Васильевна и замечает во введении, что «это исследование - …типологическая историко-философская работа» [Там же, 4], и это действительно строгое исследование с тщательной разработкой методологии, case study и т.д., но в нем столько ярких деталей, эмоциональных характеристик, столько любви к своей профессии и к людям этой профессии, что читательское восприятие получает тоже личностный, эмоциональный, биографический характер.

Кризис цивилизации и русская философия

Мы выбрали учебник «История философии: Запад – Россия – Восток», привлеченные, прежде всего проблемой самоидентификации России в мировой истории и мировой философии [Панфилова 2000]. В период смуты 90-х гг., на фоне распада союзного государства и становления России в новых границах и для нас, и для наших слушателей эта проблема приобрела первостепенное значение. Но и в последующие годы, на фоне обострения мирового кризиса, вопрос о самоопределении России в современном мировом сообществе (а следовательно, и в мировой истории) не теряет актуальности.

По замыслу Мотрошиловой (она является не только общим редактором, но и автором большинства глав), история мировой философии раскрывает смысл мировой истории, стержнем которой, при всем ее разнообразии, является становление общечеловеческой цивилизации как ценностной основы человеческой деятельности, противостоящей варварству. «История философии понимается и рассматривается как важнейшая интегральная часть цивилизационного развития, духовной жизни, культуры человечества. Отсюда следует, что изучение истории философской мысли только тогда будет полным и плодотворным, когда постоянно будет приниматься во внимание контекст совокупного процесса развития человечества, становления и совершенствования духа, культуры, в том числе норм и ценностей человеческой жизни» [История философии 2012 I, 3–4].

Эти мысли мы находим еще в ранних работах Нелли Васильевны, посвященных истории философии и социологии знания. Затем они были воплощены в четырехтомном учебнике и в ряде монографий по истории западной и русской философии и, наконец, получили свое сконцентрированное выражение в монографии «Цивилизация и варварство в современную эпоху» [Мотрошилова 2007^а].

Цивилизационный подход в интерпретации Нелли Васильевны раскрывается в полной мере при рассмотрении русской философии в тесной связи с русским историческим контекстом, при изучении ценностного ядра русской философии и русской культуры в целом, при определении места русской философии в едином поле мировой философии и роли русской философии в преодолении мирового и национального цивилизационного кризиса.

Она четко определяет круг наиболее значимых для нее представителей русской философской мысли: Соловьев, Новгородцев, Бердяев, Ильин, Шестов, Флоренский, Франк, Лосский. Им посвящены ее авторские главы в учебнике. Особое внимание уделено Соловьеву, Бердяеву, Франку и Шестову, творчество которых рассматривается в отдельной монографии [Мотрошилова 2007^б].

К основным особенностям русской философии Нелли Васильевна относит, во-первых, глубокое осмысление кризиса мировой философской мысли и культуры и поиски новых путей, образцов (парадигм) философствования. Во-вторых, борьбу против абстрактности европейской мысли эпохи Просвещения, против «отвлеченных начал». Во фронтальной критике рационализма западной философии Нового времени и предвосхищении ею антисциентистских, антирационалистических движений европейской мысли Нелли Васильевна усматривает третью особенность русской философии. Четвертая особенность, по ее мнению, заключается в том, что тема изначально и объективно данного единства космоса, природы, человека, Бога, единства жизни, истории и познания была в русской религиозно-космологической метафизике центральной. Пятая – заключается в стремлении мыслителей России органически объединить гносеологию и онтологию со смысложизненными, этическими, эстетическими измерениями бытия и познания. При этом экзистенциально-персоналистские акценты, опять-таки объединенные с религиозными началами, оказались в центре внимания [История философии 2012 III, 238–241].

Сегодня, в ситуации острого кризиса философской и общекультурной традиции Просвещения, упадка утопического сознания и быстрого роста сознания религиозного, поразительно современными оказываются прозрения русских философов вековой давности. В них четко прослеживаются надежды и опасения, которые ныне, на рубеже XX–XXI вв., связаны с наступлением постсекулярного общества, – надежды на укрепление мирового и национального правопорядка исходя из принципов мировых религий Закона и Благодати и опасения вспышек агрессии и насилия, обусловленных фанатизмом маргиналов мировых религий и откровенных неоязычников. В философско-правовом ракурсе русская мысль (Новгородцев и его школа) выступила с обоснованием прав и свобод личности, обратив внимание на неуважение к ним как особую черту русской истории и обыденного сознания россиян. Вместе с тем русская мысль искала иного синтеза индивидуального и общественного, чем тот, который предлагался, с одной стороны, западным индивидуализмом, а с другой – коммунистическим коллективизмом. В поисках такого синтеза Нелли Васильевна усматривает шестую особенность русской философии конца XIX – начала XX в. [Там же, 242].

Еще одна (седьмая) особенность русской философии заключается в пристальном вглядывании «в самою себя», в размышлениях о специфике русской философии, которые еще со времен Чаадаева и Соловьева входили в тему «Русской идеи». Речь идет о столь важном и сегодня процессе самосознания, самоидентификации россиян и, собственно, тех, кто принадлежит к русской нации. Нелли Васильевна отмечает, что к чести отечественных философов они сделали сложную проблему русского менталитета, русского духа, русской культуры предметом глубокого исследования, по большей части не впадая в крайности истерического, демагогического национализма или отрицания национальной самобытности. «Специфика российской культуры в целом, русской философии в частности, усматривалась в антиутилитаризме, духовности, в интересе к глубинам человеческих переживаний и страданий, к поиску Бога, Правды и Спасения» [Там же].

Размышляя о русском патриотизме, о любви к России и тревоге за нее, Мотрошилова пишет, что он был самой общей ценностной предпосылкой более конкретных философско-исторических размышлений о России. Обращаясь к молодой студенческой аудитории, она выбирает в качестве примеров волнующие, пронзительные слова выдающихся русских мыслителей – и тех, которые были изгнаны с родной земли, и тех, кто, оставаясь в России, испытал все превратности гражданской смуты.

И. Ильин в эмиграции писал: «Если нашему поколению выпало на долю жить в наиболее трудную и опасную эпоху русской истории, то это не может и не должно колебать наше разумение, нашу волю и наше служение России. Борьба русского народа за свободную и достойную жизнь на земле продолжается. И ныне нам, более чем когда-нибудь, подобает верить в Россию, видеть ее духовную силу и своеобразие и выговаривать за нее, от ее лица и для ее будущих поколений ее творческую идею» [Там же, 291].

В 1941 г. в России Лосев писал: «Любящий любит не потому, что любимое – высоко, велико, огромно. Родители любят детей, и дети любят родителей не за высшие добродетели, а потому, что они друг другу родные. Благородный гражданин любит свою Родину также не за то, что она везде и всегда, во всем и непременно велика, высока, богата, прекрасна и пр. Нет. Мы знаем весь тернистый путь нашей страны; мы знаем многие и томительные годы борьбы, недостатка, страданий. Но для сына своей Родины все это – свое, неотъемлемое свое, родное: он с этим живет, с этим погибает; он и есть это самое, а это самое, родное, и есть он сам» [Там же].

Ни один из великих мыслителей, о которых пишет Нелли Васильевна, не понимал российский патриотизм как некритическое принятие всего, что происходит с Россией и в России. Критический подход к российской действительности сознавался многими философами нашего отечества не просто как совместимый с патриотизмом – он мыслился как неотъемлемое свойство и проявление этого патриотизма. Приводя слова Ильина «путь к обновлению ведет через покаяние, очищение и самовоспитание», она отмечает, сколь актуальны эти слова выдающегося русского мыслителя [Там же, 292].

***

Используя неоднократно встречающийся в трудах Н.В. Мотрошиловой прием case study, я хочу привести пример работы над курсом по философии (с использованием учебника под редакцией Нелли Васильевны), который мы вели совместно с Геннадием Константиновичем Ашиным на параллельных потоках факультета международных отношений МГИМО. Профессор Г.К. Ашин, создатель отечественной школы элитологии, много лет руководил кафедрой философии МГИМО, приняв эстафету от основателя кафедры Александра Федоровича Шишкина, автора первого послевоенного учебника по этике. В 60-е гг. в работах А.Ф. Шишкина впервые в советской философской литературе был поставлен вопрос о значении общечеловеческих ценностей для преодоления глобального кризиса. Таким образом, традиции нашей кафедры глубоко созвучны духовно-нравственной, ценностной проблематике трудов Н.В. Мотрошиловой [Шестопал 2010].

В 90-е гг. мы вышли к новой студенческой аудитории: аудитории молодых людей в состоянии свободного обмена информацией, свободного выбора мировоззренческих позиций. Нам было важно дать нашим слушателям представление об основных моделях мировой философии от античности до современности, включив философские традиции разных регионов. Учебник Нелли Васильевны и ее соавторов предоставлял для этого широкие возможности.

Еще раз отмечу, что в философско-исторических и историко-философских трудах Н.В. Мотрошиловой нас привлекала такая трактовка цивилизации, которая выдвигает на первый план принцип единства, целостности человечества и мирного разрешения любых социальных конфликтов. Приоритет отдается не соперничеству социальных групп, политических систем, локальных цивилизаций, а их сотрудничеству и солидарности в деле самосохранения и преемственности существования человеческого рода. Цивилизация и культура не противопоставляются, а объединяются, причем культура, ее ценностное ядро, оказывается становым хребтом цивилизации.

При этом Нелли Васильевна не затушевывает опасностей цивилизационного развития. Наоборот, она подчеркивает, что «в цивилизационной истории, чем дальше, тем больше обострялись главные ее противоречия, и возникал вопрос, почему же человечество, накапливая несомненные достижения, постепенно решая некоторые, на протяжении прежних веков еще не решенные, цивилизационные задачи, в ХХ столетии пришло, причем впервые в истории, к реальной возможности гибели, самоуничтожения уникальной цивилизации» [Мотрошилова 2007^а, 9]? Ответ на этот и другие тревожные вопросы Нелли Васильевна ищет в ходе развернутого философского анализа «варварства как оборотной стороны всей, в частности и особенности, современной цивилизации» [Там же]. Таким образом, варварство трактуется не как раз и навсегда пройденный этап седой древности, а как постоянная угроза сползания в сферу дикости, агрессии, насилия, беззакония, непредсказуемости.

Отправной точкой нашего курса мы с Г.К. Ашиным сделали размышления о глобальном кризисе модерна и постмодерна как кризисе духовно-нравственных основ Просвещения. При этом европейская классика Нового времени – немецкая (от Канта до Шеллинга) и русская (от Чаадаева и Хомякова до Лосева) рассматривалась как единое поле поисков выхода из этого кризиса. Здесь же обнаружились различия наших позиций. Ашин признавал немецкую классику вершиной Просвещения (особо выделяя Канта) и рассматривал русскую философию как драматическую эпопею находок и потерь моральных ориентиров индивидуального и коллективного развития. Наиболее созвучными фигурами в истории русской философии для Ашина были Герцен и Бердяев, что соответствовало его свободолюбивому характеру. Вообще свобода являлась для него центральной проблемой философии и отличительной чертой философии как типа сознания, явления культуры. Но именно тут возникали сложности в соотношении кантовской и бердяевской концепций свободы. И Ашин очень ценил внимательный и тактичный анализ Н.В. Мотрошиловой эволюции отношения Бердяева к Канту.

Я рассматривал немецкую классику как выход за пределы Просвещения, восстановление христианской априористики философии и культуры (что нашло свое наиболее полное выражение у позднего Шеллинга), а русскую философию как противостояние патристических традиций утопиям Нового и Новейшего времени. Моими любимыми персонажами в истории русской философии стали Хомяков, Соловьев, Флоренский и Лосев, прочерчивающие траекторию соборности, всеединства и философии Имени. Ко всем им, на мой взгляд, можно отнести характеристику, данную Нелли Васильевной о. Павлу Флоренскому, «в деятельности которого удивительным образом сочетались строгость ученого, вдохновение теолога, изощренность метафизического мыслителя» [История философии 2012 III, 382], добавив к тому дарования художника и поэта, свойственные им всем.

Наш с Г.К. Ашиным курс строился не на противопоставлении цивилизационного и формационного подходов, а на их взаимообогащении, на взаимодополнении парадигм «индустриальное – постиндустриальное» и «секулярное – постсекулярное». Нас объединял интерес к взаимодействию постиндустриального и постсекулярного общества, к возможностям и угрозам такого взаимодействия, тревога за сохранение ценностей культуры Просвещения в ситуации перехода к постиндустриальному и постсекулярному обществу. Мы оба считали, что выход из многочисленных трудностей современного социума лежит на путях диалога мировой науки (как ядра постиндустриального общества) и мировых религий (как ядра постсекулярного общества). В налаживании такого диалога особая роль принадлежит философии. Русская философия и такие универсальные фигуры, как Флоренский, Вернадский, Лосев, имеют в этом отношении первостепенное значение.

Иногда к нашим беседам и спорам присоединялся Борис Сергеевич Старостин, вернувшийся из Индии и ставший профессором кафедр востоковедения и философии МГИМО. Много лет он провел в Бирме и Индии, способствовал спасению архива Рерихов. Мы с Ашиным приглашали Старостина читать лекции по философии Востока в рамках нашего курса, участвовать в студенческих семинарах и дискуссиях на кафедре. Особенно нас интересовали его комментарии к тем разделам учебника, которые посвящены философии Востока и автором которых является Мариэтта Тиграновна Степанянц. Старостин восхищался тем, как кратко и ясно даны в учебнике основные этапы и фигуры философии Дальнего Востока, Индии, исламского мира. Мы были согласны с тем выводом авторов учебника, что «ожидания европеизирующего монолога, которыми была отмечена первая половина ХХ в., кажется, сменяются все более усиливающимся предчувствием долгосрочного, а может быть и вечного диалога Востока и Запада, дающего надежду на сохранение богатства культуры во всем его многообразии» [Там же, 426].

Обсуждая темы философии Востока, мы неизбежно выходили на проблемы «Россия и Восток», «Россия и Азия». И здесь, при всех отличиях наших мировоззренческих позиций и регионоведческих интересов (востоковеда Старостина, европеиста Ашина, латиноамериканиста Шестопала), мы также были единодушны с авторами учебника в том, что речь должна идти не о смене вектора развития русской философии с Запада на Восток (в духе «евразийцев» 20-х гг.), а об уточнении, укреплении российской идентичности и творческом участии в преодолении кризиса мировой цивилизации.

В плане самоопределения русской культуры и русской философской мысли в поле мировой культуры и философии само название учебника: «История философии: Запад – Россия – Восток», представляется блестящей находкой и декларацией позиции авторов. Исследуя пути поиска национальной идентичности и «русской идеи», Н.В. Мотрошилова выделяет три основных подхода. Сторонники первого подхода резко противопоставляли «русский путь» траекториям исторического движения других народов. Сторонники второго, ни в коей мере не отрицая специфической миссии России в истории, считали «русский путь» неотделимым от исторического развития цивилизации и опыта всего человечества. Сторонники третьего подхода призывали подняться над ушедшими в прошлое идейными крайностями, учесть уже приобретенный исторический опыт, а также характер новой эпохи, принесшей с собой и новые линии дифференциации, и еще более мощные объединяющие, интеграционные тенденции [Там же, 289]. Мы разделяли именно эту позицию, выраженную в трудах Нелли Васильевны и ее соавторов, и стремились в нашем курсе показать, что русской философии с ее богатейшим наследием принадлежит одна из важнейших ролей в духовно-нравственных поисках современного человечества.

Русская философия и самосознание интеллигенции

Бурные события последних десятилетий, сменяющие друг друга волны стабилизации и дестабилизации российского общества, остро ставят вопрос о роли интеллигенции – производителя, распространителя и, увы, нередко разрушителя духовно-нравственных ценностей, – о ее самосознании, о русской философии как важнейшей части этого самосознания.

В своей последней книге «Мои философские собеседники» академик Л.Н. Митрохин писал: «Нынешняя постсоветская действительность обычно представляется нам как исторически уникальная, порвавшая все связи с вековым наследием. Да, именно такое впечатление возникает, если ограничиться конкретными явлениями и процессами, символами и именами, которые сегодня циркулируют в отечественном сознании. Но стоит осмыслить наше общежитие в целом (ломка прежних властных структур, поиск «альтернативных» путей развития, разброд и смута в общественном сознании, яростное обличение прежних идеалов и появление новых мифологем и т.п.), как на ум приходят отрезки истории, типологически сходные с современной ситуацией. Напомню хотя бы бурные дискуссии о будущем России на рубеже XIX–XX вв., напряженные поиски «русской идеи», особенностей развития России, ее взаимоотношений с Западом и Востоком, которые органически вписываются в наши постперестроечные размышления»  [Митрохин 2005, 13].

Перекличка эпох становится предметом специального рассмотрения в трудах Нелли Васильевны Мотрошиловой. Проделанный ею анализ убедительно показывает, что если богатства русской философии и культуры в целом «золотого» и «серебряного» веков прослеживаются в достижениях близких нам поколений второй половины ХХ в. и могут служить опорой в творческих поисках сегодняшнего дня, то и неудачи, срывы наших предшественников неизбежно входят в генофонд национальной культуры. Особое значение для определения этих «наследственных болезней» имеют два сборника известных отечественных философов, писателей, публицистов: «Вехи», сборник, вышедший после кризиса 1905 г., и «Из глубины», написанный по следам катастрофы 1917 г. Приступая к анализу материалов этих сборников, Мотрошилова пишет: «Предметом рассмотрения станут социально-философские размышления российских мыслителей, сгруппированные вокруг «веховских» тем, которые не устарели и сегодня – судеб русской интеллигенции, ее нравственного и правового сознания, ее подверженности революционаристскому соблазну и ее ответственности» [История философии 2012 III, 275].

Из веховской тематики я хотел бы особо выделить проблему противоречий нравственного мировоззрения русской интеллигенции, которую Нелли Васильевна  разбирает через призму статьи С.Л. Франка «Этика нигилизма». Во-первых, потому что именно духовно-нравственный потенциал русской культуры, этические размышления русских философов представляют для нас непреходящую ценность. Во-вторых, потому что наши недостатки порой бывают продолжением наших достоинств. Франк четко разделяет мораль и «морализм», понимая под морализмом отрицание или непризнание объективных ценностей культуры. Подлинно высокие нравственные идеалы, мотивы, оценки неразрывно связаны с понятием культуры как многообразного целого, где существуют или, по крайней мере, мыслимы еще иные ценности и мерила, кроме нравственности, поскольку «наряду с добром душе доступны еще идеалы истины, красоты, Божества, которые тоже могут волновать сердце и вести на подвиги» [Там же, 280]. Нелли Васильевна  считает, что Франку принадлежит одно из самых глубоких определений культуры в русской философской литературе начала ХХ в.: «Объективное, самоценное развитие внешних и внутренних условий жизни, повышение производительности материальной и духовной, совершенствование политических, социальных и бытовых форм общения, прогресс нравственности, науки, религии и искусства, многосторонняя работа поднятия коллективного бытия на объективно высшую ступень – таково жизненное и могущественное по своему влиянию на умы понятие культуры, которым вдохновляется европеец. Это понятие, опять-таки целиком основано на вере в объективные ценности и служении им. И культура в этом смысле может быть прямо определена как совокупность осуществляемых в общественно-исторической жизни объективных ценностей» [Там же][i].

Морализм возводит в абсолют одну из сторон культуры (как правило, в ее усеченном виде) и требует служения этому абсолюту. Именно такой нигилистический морализм, агрессивный по отношению к любому инакомыслию, не способный к диалогу, был и остается характерной чертой «кружковой» интеллигенции (претендующей на право говорить от лица всей интеллигенции и даже общества в целом), которую Бердяев называл «интеллигентщиной», а Солженицын – «образованщиной». Морализм требует служения и жертв своему кумиру не только от единомышленников, но и от всего общества, не останавливаясь перед насилием и принуждением. Особая опасность нигилистического морализма состоит в том, что его кумиры способны быстро меняться, их мимикрию можно отслеживать, направлять и эксплуатировать в политических и коммерческих интересах. Жертвенность морализма парадоксально сочетается с тем самым утилитаризмом, против которого выступала классическая русская философия. Его дух проникает в разные сферы – науку, искусство, философию. Недаром С.Н. Булгаков отмечал, что ему претит заносчивое стремление европейской системной философии Нового времени выдать свой, и именно свой, проект бытия за самое Бытие, систему самого мира.

Катастрофические события 1917 г. и последовавшие за ними гражданская война, установление политической и идеологической диктатуры, разрушение высоких пластов культуры (в том числе, уход подлинной философии в эмиграцию или в творчество для узкого круга посвященных), казалось, означали торжество радикального револиционаристского морализма, утопического абсолюта над Абсолютом Веры и Культуры. Если бы… если бы разрушительные силы морализма не были одновременно силами саморазрушения. К концу 30-х гг. революционная элита погибла в самоистребительном терроре, унося с собой фантомы, десятилетиями увлекавшие и терзавшие российское общество. Начало складываться новое общественное сознание, с новыми ориентирами и новыми противоречиями. Решающее значение в этом процессе сыграла Великая Отечественная война.

В трудах Нелли Васильевны Мотрошиловой, дочери погибшего фронтовика, тема войны и ее влияния на интеллигенцию и общество в целом занимает заметное место. «Победа в Великой Отечественной войне, – пишет она, – способствовала укреплению патриотизма, чувства единства с народом, а вместе с тем и веры в себя, чувства собственного достоинства тех людей, которые на полях сражений и в тылу, благодаря своей самоотверженности, величайшему напряжению всех физических и духовных сил, добывали нечеловечески трудную победу» [Мотрошилова 2012, 18]. При этом война подтвердила мощную силу неидеологизированных духовных факторов: сплачивая нацию для победы, советским идеологам пришлось напоминать об истории страны и народа, о религиозных верованиях людей, что способствовало интересу послевоенных поколений к целостным историческим корням народной жизни [Там же, 27]. Бывшие фронтовики, в том числе известные впоследствии философы – З.А. Каменский, Т.И. Ойзерман, В.Ж. Келле, Э.В. Ильенков, А.В. Гулыга, Е.Г. Плимак, Д.В. Ермоленко и многие другие, – принесли с поля боя новые устремления, ценности, среди которых на первое место выдвинулись ценности самоуважения и свободы.

Большой интерес представляет предпринятый Мотрошиловой анализ «первой оттепели», короткого периода ослабления идеологического контроля и политических репрессий, а также частичной разрядки в отношениях между СССР и странами Запада в первые послевоенные годы до начала «холодной войны». В эти годы значительно повысилась ценность профессионализма и компетентности, что было связано с коренными цивилизационными изменениями: научно-технической революцией и созданием высоких технологий. «Фундаментальной причиной поворота к интенсивному освоению знаний и культуры человечества стал тоже совершившийся к началу 50-х (к сожалению, мало исследованный) процесс переоценки ценностей, благодаря которому значимость знаний, культуры, систематического и солидного образования все больше выдвигалась на передний план и уже не оттеснялась неким “классовым, партийным чутьем” и т.п.» [Там же].

Нелли Васильевна особо отмечает, что в период до начала «холодной войны» можно было почувствовать, что и в сфере культуры, для международных контактов, власти нужны дипломаты, коммуникаторы, переговорщики. В эти годы для философии, как и для всей культуры, возникали благоприятные возможности в деле более широкого знакомства с мировым философским и культурным сообществом [Там же, 23]. Именно в этот период «первой оттепели» складывались традиции МГИМО, его научных школ (в том числе философско-социологической школы под руководством Ю.П. Францева и А.Ф. Шишкина), восходящие к традициям МГУ, поскольку МГИМО был образован в 1943 г. как факультет МГУ, а годом позже получил статус автономного института МИД СССР. Отличительными чертами этой школы стали компетентность и открытость мировому философскому и научному опыту [Ашин, Панфилова, Шестопал 2003].

С началом «холодной войны» в идеологической сфере сложилась противоречивая ситуация: на внешнем фронте разворачивалась «борьба за мир», что требовало определенной широты международных контактов в области культуры, на внутреннем – прошла волна погромных кампаний в области литературы, музыки, науки, философии. Но, как подчеркивает Нелли Васильевна, тоталитарной результативности идеологического контроля добиться уже не удавалось. Постепенно стал уходить страх за саму жизнь, теперь люди не были готовы любой ценой доказывать свою лояльность [Мотрошилова 2012, 19]. Инициаторы «ждановщины» не учли и такого фактора, как внутренняя целостность культуры и науки, солидарность «физиков» (обласканных властью создателей оборонного щита) и других представителей естествознания (гонимых генетиков, кибернетиков), а также «лириков» – гуманитариев, возраставший интерес тех и других к социальным вопросам и их противодействие абсурдам идеологии [Там же, 24]. Анализ «первой оттепели» приводит Мотрошилову к обоснованному выводу, что «не на пустом месте, а на фундаменте различных попыток первого послевоенного поколения реализовать возможности духовной свободы возникла оттепель второй половины 50-х и 60-х гг., сыгравшая значительную роль в развитии отечественной философии, культуры в целом и самосознании российской интеллигенции» [Там же, 30].

Здесь я хотел бы сделать отступление и предложить для размышления ряд тезисов, заранее оговорив, что Нелли  Васильевна Моторошилова не несет за них ответственности. Говорю об этом потому, что ее выводы, относящиеся к тому или иному периоду развития общественного сознания и философской рефлексии, всегда социологически строго доказательны. Я же в данном случае основываюсь на ограниченном круге впечатлений от личных встреч, семейной истории, мемуарной литературы и небольшого числа первоисточников. Гипотеза состоит в том, что «протестный морализм» российской кружковой интеллигенции, традиционно имевшей народническую, революционную окраску, после войны расщепился на «охранный морализм» части партийно-бюрократического аппарата (по многим параметрам сопоставимый с «охранным морализмом» дореволюционной бюрократии) и новый протестный морализм, критичный уже по отношению к советскому строю (ему предстоял долгий путь от реконструкций «подлинного ленинизма» до радикального либерализма поздней перестройки). К этому можно добавить, что протестный и охранный морализм по своему нигилистическому характеру вполне сопоставимы. Более того, они нуждаются друг в друге, они провоцируют друг друга. Охранный бюрократический морализм с пренебрежением относится к интеллектуальному, художественному, духовному творчеству и стремится представить всю интеллигенцию как сеятелей смуты. Протестный морализм «интеллигентщины» презрительно относится к государственной деятельности и вообще ко всему организационному творчеству (даже если оно протекает в сфере науки, образования, искусства) и стремится представить весь административно-управленческий аппарат как коррупционеров и невежд. Эти взаимные карикатуры раскалывают общество, подрывают то единство культуры, о котором писали Франк и другие авторы «Вех».

***

Однако вернемся к «пятидесятникам» и «шестидесятникам». Академик А.А. Гусейнов в предисловии к книге избранных малых произведений Н.В. Мотрошиловой писал: «Мотрошилова принадлежит к замечательной плеяде советско-российских философов-шестидесятников. Она принадлежит к ним настолько органично и безусловно, что если бы, например, какой-нибудь художник, подражая И. Глазунову, захотел создать на эту тему панно, то он несомненно нашел бы для ее лица видное место, где-нибудь в центре картины или близко к нему» [Гусейнов 2005, 4].

Гусейнову же принадлежит прекрасная характеристика шестидесятничества в целом, которую Нелли Васильевна воспроизводит в монографии «Отечественная философия 50-80-х годов»: «Это были конкретные, известные по именам, в большинстве своем знавшие друг друга люди, которые исповедовали определенные ценности и были сплочены благодаря им… Шестидесятники не просто обозначили сдвиг от монументальности, самопожертвования, послушания к камерности, приватности, индивидуальной ответственности. Они были вдохновлены этим и вели себя как люди, которые знают очень великую тайну… Шестидесятники, используя наличные формы жизни, одновременно стремились преобразовать, трансформировать их, они были деятельны, активны, всюду, где могли и как могли, навязывали свои критерии… Шестидесятничество… было воплощено в индивидах, их личных отношениях, поступках, функционировало так, как если бы представляло собой этическое состояние… Этот уникальный опыт неотчужденного существования в отчужденном и даже чуждом социуме составляет характерную черту шестидесятничества вообще, философского шестидесятничества в особенности» [Мотрошилова 2012, 50–51].

Именно этическое, ценностное содержание шестидесятничества представляет на сегодняшний день наибольший интерес, превалируя над его политической составляющей. Что касается уникальности опыта шестидесятничества ХХ в., то с этим можно и поспорить, вспомнив атмосферу раннего западничества и славянофильства, описанную Герценом в «Былом и думах», – тот же «параллельный полис», духовное сопротивление официальному «охранному морализму».

В работах Нелли Васильевны детально прослеживается процесс восстановления культурных ценностей, тесно связанный с формированием неофициальных профессиональных сообществ, прежде всего в сфере философии и науки. Официальные философские структуры и сообщества советского времени складывались вокруг институциональных государственных образований, в рамках которых протекала деятельность философов (факультетов, институтов, журналов). Но и неофициальное философское сообщество зарождалось и на первых парах существовало в рамках тех же структур. Основное различие между двумя сообществами – ориентации, ценности их членов, критерии, которыми они действительно руководствовались в своей работе. «Что же касается неофициального сообщества, которое в отечественной философии в начале 50-х гг. только зарождалось и формирование, укрепление которого – в сосуществовании с официальными структурами и в трудном противостоянии им – растянулось и на последующие десятилетия, то главной ориентацией его представителей, в подавляющем большинстве молодых, стало как раз осуществление философского исследования» [Там же, 30].

Схожие процессы, связанные со стремлением высвободиться из-под гнета гипертрофированной, омертвелой идеологии, шли по всему фронту общественной жизни, затрагивая и политику, и саму идеологию, как неотъемлемую часть культуры. «Однако в сфере философии проявлялось отличие от литературы, публицистики, где бурление идей, умонастроений, общественно-политических страстей происходило именно в 60-е гг. Яркие звезды там зажигались быстро, вдруг, неожиданно – и, увы, нередко очень скоро угасали или пропадали с культурного небосклона. Философия же 60-х, в которой были сделаны первые шаги, требовала – как всякая сфера преемственного исследования – шагов последующих. И они были сделаны, несмотря на все трудности и препятствия. А поколение, только вступавшее на дорогу творческого, духовного развития в 70-е гг., скорее в 80-х стало более уверенно заявлять о себе в различных областях науки и культуры, включая философию. В частности, и этими обстоятельствами объяснялось духовное родство двух-трех поколений наших философов, принадлежавших к неортодоксальному сообществу» [Там же, 73].

Не следует упрощать и взаимоотношений философов-шестидесятников с предыдущим поколением. «Сегодня о 50 – 60-х гг. принято говорить как о “свинцовом времени”, эпохе бесцветных пугливых интеллигентов, – пишет Л.Н. Митрохин в своих воспоминаниях о Ю.А. Замошкине. – Я же, напротив, вспоминаю крупные значительные личности... Например, Юрий Павлович Францев – блестяще эрудированный, остроумный, великолепный оратор, человек почти легендарный, – с одной стороны, жесткий партийный идеолог ранга Митина и Юдина (которых он внутренне – но только внутренне – презирал), с другой – «папа Юра», любивший запросто потолковать со студентами на кожаном диванчике в коридоре института. Именно Юрий Замошкин и еще Юрий Николаевич Семенов были его любимыми учениками и собеседниками. Кстати, забавная деталь. Ю.П. Францев сыграл особую роль в интеллектуальной биографии Ю.А. Замошкина, а в начале 60-х гг. он же был научным руководителем у Н.В. Мотрошиловой, готовившей диссертацию по Э. Гуссерлю. Значит, как я своевременно догадался, в мире все-таки существует некая предустановленная гармония. Или Александр Федорович Шишкин. Человек крупный, значительный. В свое время он чудом избежал ареста, но сохранил удивительную отзывчивость и детскую улыбку, которую невозможно забыть. Он – автор ортодоксального учебника по морали и вместе с тем воспитал многих легко и свободно мыслящих специалистов» [Замошкин 2007, 50–51].

Высвобождение отечественной философии и самосознания интеллигенции в целом из-под гнета идеологии в 50 – 60-е гг. во многом шло по пути сциентизма (то есть полного уподобления науке, причем науке абсолютизированной и самодостаточной). В связи с этим особый интерес представляют исследования Нелли Васильевны по вопросам ценностной регуляции, этоса науки. Рассматривая классические работы Р. Мертона о «нормах науки» и противостоящие им работы об «антинормах науки», она приходит к выводу о нарастании кризисных явлений, тенденций в развитии самой науки и диспропорций, коллизий в ее отношении к обществу. С этим связана необходимость разработки и внедрения внешних ценностных регуляторов развития науки [Мотрошилова 212, 213, 218].

Интересно, что взгляды Р. Мертона на научную деятельность во многом сформировались в годы его участия в исследовательском проекте под руководством Питирима Сорокина (многотомная «Культурная динамика»), в котором участвовало немало русских философов и ученых-эмигрантов. «Работа в группе Сорокина дала молодому Р. Мертону поистине несравненные знания многочисленных фактов, обстоятельств истории человеческого духа, включая науку, а также приобщила к исследованиям науки, культуры в социально-философских, социально-исторических, отчасти и в социологических аспектах» [Там же, 167].

Высокие духовные ценности русской науки, ее включенность в общекультурный контекст позволили ей выдержать тяжелейшие испытания русской смуты первой половины ХХ в. Сразу после оживления отечественной философии в 50 – 60-х гг. стало восстанавливаться взаимодействие между учеными и философами (причем инициативу во многом проявляли естествоиспытатели – физики, биологи, математики). В 70 – 80-е гг. сложился союз философски мыслящих ученых и творческого авангарда философии (в укреплении которого большую роль сыграли П. Капица, Л. Ландау, В. Энгельгардт, И. Фролов, В. Лекторский, В. Стёпин и др.), который имел огромное значение для судеб российской культуры в целом. К сожалению, эти добрые традиции оказались во многом подорваны в конце ХХ в., когда нашлось немало желающих очернить всю философию советского периода, а заодно принизить статус философии вообще (как всегда, неудобной для манипуляции общественным сознанием).

Не меньшее значение, чем повышение статуса науки, для судеб отечественной философии и самосознания интеллигенции имело, на мой взгляд, пробуждение интереса к религии и Церкви в интеллигентской среде в 70 – 80-е гг., что во многом подготовило взрыв религиозных чувств в 90-е гг., по праву получивший название «Второго крещения Руси». Здесь уместно вспомнить о той роли, которую играли самиздатовские публикации классиков русской религиозной философии, о трудах Алексея Федоровича Лосева (которые Нелли Васильевна вслед за Аверенцевым называет «лосевским континентом» [Там же, 78]), об исследованиях философов лосевского круга, об огромной работе по переизданию и комментированию русской религиозной философии, осуществленной в 90-е гг. и сделавшей ее достижения доступными широкой аудитории, о складывании авторитетной школы историков русской религиозной философии, о сотрудничестве Московской Духовной академии и других церковных исследовательских и образовательных центров с философским факультетом МГУ, Институтом философии РАН и другими центрами отечественной философской мысли[ii].

Проблемы взаимодействия философии и религии на современном этапе не занимают в работах Н.В. Мотрошиловой такого места, как проблемы взаимодействия философии и науки. Однако они тонко проанализированы в ее трудах, посвященных русской религиозной философии XIX – начала XX в. и убедительно демонстрирующих взаимосвязь и взаимообогащение религиозной и философской мысли. В тот период русскими философами не раз были высказаны опасения по поводу абсолютизации и стремления к самодостаточности философии, науки, религии, морали, идеологии. Знаменитые сборники «Проблемы идеализма», «Вехи», «Из глубины», отмеченные, по словам Нелли Васильевны, высочайшей философской культурой авторов, пронизаны тревогой за судьбы единой культуры, распадающейся на противостоящие друг другу ветви. Выше уже отмечалось, какую роль в углублении этих противоречий сыграл нигилизм революционаристской «кружковой» интеллигенции и какова была расплата всей интеллигенции, всего общества за разгул этой бесовщины.

***

Многие страницы трудов Н.В. Мотрошиловой содержат горькие раздумья о судьбах реформ и цивилизационного развития в России. Характеризуя «более чем назревшие и достаточно масштабные» реформы 60 – 70-х гг. XIX в., она отмечает, что реформы Александра II «были великими, но все же запоздалыми реформами» (по оценке историка В.О. Ключевского). Это можно сказать и о реформах 80 – 90-х гг. ХХ в., которые, «как и прежде, были более чем назревшими и в то же время “запоздалыми”... проводились и проводятся... не оптимально... реформаторы бывают плохо подготовлены к своему делу» [Мотрошилова 2007^а , 191].

Перезревшие, проводимые неквалифицированными и корыстными лидерами реформы сопровождаются многочисленными проявлениями варваризации – коррупции и криминализации власти, поляризации доходов и обнищания значительных слоев населения (феномен «сверхбедности»), разрушения культуры – и быстро приводят к ситуации крайнего озлобления, чреватой разрушительными конфликтами. «В свете устойчивости российских исторических аналогий вызывают страх, если не ужас, и закоренелое неумение всех, по сути, слоев населения, и активно действующих политических сил ценить, хранить, закреплять с трудом достигаемую, еще хрупкую стабильность и неуемный социальный зуд снова оборваться в пропасть революций, переделов, гражданской бойни…» [Там же, 192]. «Самое страшное случится, если во весь рост поднимется так знакомый России призрак очередного “черного передела” и столько раз сопутствовавшего ему физического уничтожения целых групп, слоев населения, многих семейств. И, соответственно, чреватого новым обвалом в варварство» [Там же, 255–256].

Нелли Васильевна не только фиксирует угрозы, но и намечает пути их преодоления, заранее предупреждая, что успешное цивилизационное развитие предполагает долгий, настойчивый труд, повышение культуры, духовно-нравственного уровня всего общества, а не новые резкие экономические и политические сдвиги. Социальной опорой цивилизационных программ в трудах Мотрошиловой выступает интеллигенция в союзе со здоровыми силами властного аппарата, предпринимательства и всех слоев общества. Интеллигенция в своей массе (несмотря на уродливые вывихи ее «кружкового нигилизма») «обладает потенциалом, не сопоставимым с тем, каким располагают другие социальные слои и группы… Этот совокупный и уникальный потенциал качеств – активность, ответственность, честность, высокая образованность, патриотизм, законопослушание, терпеливость, умение ориентироваться на других людей, на другие группы, обуздывать, цивилизовать негативные эмоции и т.д.» [Там  же, 239].

Материальное положение интеллигенции сегодня, пожалуй, наиболее тяжелое в российской истории. «Сферы образования, науки, культуры, здравоохранения варварским, позорным образом являются в России такими социальными областями, где трудится – в основном честно, профессионально и достойно – основная масса бедных людей страны» [Там же, 232].  Вместе с тем «этот слой, на плечи которого обрушились самые негативные следствия цивилизационной отсталости... в целом живет и действует в соответствии с ценностями и требованиями цивилизации» [Там же, 239]. Самое существенное, чего не хватает современной российской интеллигенции для выполнения ее лидирующей роли в цивилизационном развитии общества, это развитого самосознания, самостоятельной политической активности, способности к самоорганизации. «Слой этот, к сожалению, пассивен и находится в растерянности» [Там  же], что позволяет, как это уже не раз бывало в российской истории, говорить от его имени разнообразным демагогам и политическим спекулянтам.

Сегодня перед интеллигенцией стоит задача самоорганизации, самовоспитания в интересах самоцивилизации всего российского общества. И отечественной философии в решении этой задачи отведена самая значительная роль. Недаром одна из глав монографии Н.В. Мотрошиловой называется «Цивилизование России как предмет заботы философии и рядовых граждан страны». Такое видение приоритетов философской мысли вполне соответствует традициям российской философии. «Глубочайшая и, как выяснилось, вполне оправданная тревога за судьбы России – вот что, в первую очередь, объясняет несомненный социальный и этический уклон российской философии серебряного века» [История философии 2012 III, 2273]. В наши дни, как и сто лет назад, предчувствие опасностей, акцентирование противоречий, кризиса всей современной цивилизации – другая причина социальной и нравственной ориентированности отечественной философской мысли.

***

Как case study к этому разделу статьи я хочу предложить сборник воспоминаний о Юрии Александровиче Замошкине, причем не только сами тексты, но и работу по их сбору, и шлейф разговоров, дискуссий после их публикаций. «Круглый стол», посвященный семидесятилетию Юрия Александровича, прошел в МГИМО в 1997 г. (через 4 года после кончины Замошкина), его материалы были опубликованы в «Вопросах философии» [Юрий Замошкин 1998], потом изданы отдельной книгой. «Круглый стол» и сборник мы готовили втроем вместе с Геннадием Константиновичем Ашиным и Львом Николаевичем Митрохиным. Через десять лет вышло второе, дополненное издание книги, посвященное не только жизни и творчеству Юрия Александровича, но и судьбе поколения, к которому он принадлежал [Замошкин 2007].

Прежде всего интересен круг авторов, поскольку этот круг не случаен и отражает тот самый процесс складывания неформальных сообществ, прорастающих сквозь формальные структуры, о котором выше шла речь. В число авторов входят философы Э.А. Араб-Оглы, Г.К. Ашин, В.С. Глаголев, В.Ж. Келле, Л.Н. Митрохин, Е.П. Михайловска-Карлова, Н.В. Мотрошилова, Э.Ю. Соловьев, Б.С. Старостин, М.Т. Степанянц, В.С. Стёпин, М.А. Султанова, Е.А. Фролова, А.В. Шестопал; социологи, политологи, психологи, историки Э.Я. Баталов, Б.А. Грушин, А.Г. Здравомыслов, И.С. Кон, А.Ю. Мельвиль, К.Г. Мяло, М.И. Новинская, Н.Е. Покровский, Е.Б. Рашковский, В.П. Терин, И.Г. Тюлин, П.Н. Шихирев, В.Н. Шубкин, В.А. Ядов; политический деятель и публицист А.С. Грачев, дипломат Р.А. Сергеев. При всех отличиях – возрастных, профессиональных, политических, мировоззренческих – этот круг объединен базовыми ценностями, которые отчетливо проступают в воспоминаниях о Юрии Александровиче.

Юрий был внутренне свободен (Ашин). Он мог создать вокруг себя особый мир, в котором он сам был свободен и в котором себя чувствовали свободными его друзья (Здравомыслов). Олицетворял собою многомерную личность, независимую в своих суждениях и поведении от внешних побуждений, от одобрения и поощрения толпы. Был подлинным интеллигентом, личностью с чувством достоинства (Араб-Оглы). Был образцом доброжелательности к людям, открытости, общительности. Все это создавало вокруг него особое поле мысли и человеческих коммуникаций (Стёпин). Терпимый, все понимающий, но в вещах принципиальных – резкий и внутренне независимый (Митрохин). У него был безграничный потенциал терпимости, вкус к людям, способность принимать людей такими, какие они есть (Рашковский). Его отличительная черта – настоящая интеллигентность, способность следовать последовательно и бескомпромиссно своим моральным принципам. За внешней мягкостью и порой даже застенчивостью в отношениях с людьми скрывалась сталь тех этических рубежей, за которые он никогда не отступал (Шихирев). Он не позволял унижать себя никому и ничем, никакими обстоятельствами. Но также не унижал и другого, считал постыдным относиться к нему иначе, чем к себе. Противостоял противоестественности обстоятельств, защищал и даже создавал нравственную естественность (Фролова). Вокруг него возникала атмосфера человеческой порядочности и одновременно – интеллектуальной требовательности (Кон).

Я думаю, что в этих высказываниях содержится не только нравственное кредо определенного поколения, но и глубокая духовная традиция подлинной российской интеллигенции. В сжатой форме это самосознание интеллигенции обнаруживает себя в словах двух крупных философов, один из которых представляет философию науки (академик В.С. Стёпин), а другой – философию религии (академик Л.Н. Митрохин). «Заслуга таких людей, как Юрий Александрович, состоит в том, что они развивали эту живую мысль, что они сохраняли традиции русской интеллигенции… именно это поколение возрождало идеалы свободной мысли и духа, хотя часто и в форме пушкинской «тайной свободы» (Стёпин). «Юра для меня остается, прежде всего, интеллигентным человеком в самом глубоком и точном смысле этого слова, человеком, для которого шкала ценностей внутри, а не где-то в чужих руках» (Митрохин).

С пушкинской темой «тайной свободы», составляющей основу личности, перекликается другая пушкинская тема, которая красной нитью проходит через воспоминания о Юрии Александровиче Замошкине, – тема приватности, роли семьи и дружбы в развитии культуры.

Он был замечательным другом. Он был исключительно надежным человеком. В случае любой нужды на него можно было рассчитывать абсолютно, причем его не нужно было просить – он сам думал, чем и как он может помочь. Он был исключительно трогательным и заботливым мужем. Их с Нелли Васильевной дом был открыт для друзей, там было тепло и уютно (Кон). Как удачно распорядилась судьба, что два умных человека составили такой хороший тандем и в жизни, и в науке; в их исследованиях было много взаимного влияния (Стёпин). «Дом четы Замошкиных», который был открыт для друзей на протяжении долгих 70-х (и позже) был вовсе не салон. И тем более не та, ставшая идиоматическим образом, «кухня», в которой многие российские интеллигенты позволяли себе откровенно высказываться по поводу происходящего «за дверьми». Нет, это был скорее «клуб», некоторое, если угодно, продолжение служебных занятий и раздумий, некоторая «брейксторминговая» лаборатория, в которой неизменно горячо и весело – за обильным столом с русской водкой и заморским виски – обсуждались трудные проблемы отечественного бытия, выверялись и уточнялись формулировки, которые затем использовались «на работе», вводились в тексты лекций и публикаций (Грушин). В семье всегда был культ дружбы и друзей – тех, которые были самыми близкими и входили в узкий дружеский круг, и тех, с которыми вроде бы не так часто встречались, но многие годы ощущали взаимный интерес, поддержку, солидарность, единомыслие, причем и в спорах, и в разногласиях, единочувствие – в смысле синхронности и несогласуемых заранее эмоциональных реакций на одни и те же события (Мотрошилова).

Э.Ю. Соловьев подчеркивает, что тема приватности стала одной из ведущих тем в последние годы жизни и творчества Замошкина. «Это до сих пор плохо понятное понятие… – право на свободное построение человеком его ближайшей окружающей среды, то есть: это круг моих друзей, это мой дом, который выстраивается по моему собственному вкусу и по моему собственному разумению» [Там же, 55]. Эту тему мы не раз проговаривали с Ашиным и Митрохиным, разбирая материалы сборника. Нас интересовала семья как фактор цивилизации, причем не только в плане воспроизводства ценностей культуры, передачи ее достижений новым поколениям, но и в плане самого производства этих ценностей, творчества. Особую цивилизационную роль семья и межсемейные дружеские отношения приобретают в кризисные периоды. Россия ХХ в. тому пример.

Семья и круг ее друзей производят и воспроизводят ценности взаимной любви, взаимопомощи и взаимоответственности, т.е. тех самых качеств «взаимной деятельности» и «взаимной предупредительности», которые, по мнению Нелли Васильевны, являются самыми фундаментальными правилами цивилизации [Мотрошилова 2007^а, 258]. Свободная личность и семья, основанная на взаимной любви, равноценны и глубоко взаимосвязаны. Более того, полноценная личность и полноценная семья не закрыты, а открыты для взаимодействия с обществом, составляют основу его самодеятельности и ответственности. Приватность и гражданственность – не антиподы, а взаимодополняющие начала цивилизованности.

Тема гражданственности – третья тема, которую хотелось бы затронуть в связи с размышлениями о судьбе поколения Ю.А. Замошкина и Н.В. Мотрошиловой и традиций российской интеллигенции. Юрия Александровича отличала замечательная особенность русского интеллигента самозабвенно отдаваться делу, которое он полагал достойным и важным для блага общества. Его преданность делу и чувство товарищества остаются образцом для подражания (Ядов). Главное, что его интересовало как истинного философа, ученого и подлинного гражданина было накопление и распространение вокруг себя реального знания – о своем обществе и об окружающем мире. Как ценен, как нужен был бы и сегодняшнему российскому сообществу человек с такой бескомпромиссной профессиональной и нравственной позицией, как Замошкин (Грачев).

Юрию Александровичу, Нелли Васильевне и кругу их друзей были присущи черты подлинной гражданственности – реализма и ответственности, критичности и самокритичности, решительности и терпения, твердости в отстаивании своей позиции и открытости диалогу. Гражданственность предполагает стремление и способность к творческим решениям назревших социальных проблем, отвергая вторичность, подражание, заимствование готовых моделей. И главное, подлинная гражданственность предполагает любовь к Родине, ту самую любовь, о которой писали Ильин, Лосев и другие великие философы России.

Именно по этой черте, любви к Родине, проходит водораздел, отделяющий российскую интеллигенцию от ее отвратительного двойника – «интеллигентщины», со смердяковской услужливостью готовой сделать Россию полем для экспериментов мировой революции в начале ХХ в. и либеральной глобализации в конце ХХ в. Смутное время 90-х вывело «интеллигентщину» на авансцену. «Во всех сферах культурной деятельности, - пишет Н.Е. Покровский, - прочно воцарились рукастые ремесленники, которые стряпают клипы и политические имиджи, массовую литературу и элитные произведения, коммерциализируют до абсурда любые формы образования и художественной культуры. Во всем этом ремесленничестве нет ничего общего с традициями русской интеллигенции…» [Замошкин 2007, 150]. Вывод, к которому приходит Покровский, пессимистичен: «Интеллигенция уходит. И это очень печально. Даже трагично. Вместе с интеллигенцией уходит и мир ее идеалов. Ему нет места в новой климатической ситуации. Налицо угроза разрыва цивилизационной преемственности, ибо достижения русской интеллигенции, прежде всего в воплощении именно этих идеалов, имеют общечеловеческое значение. Русская интеллигенция принадлежит всему миру» [Там же, 151].

Я полностью согласен с Покровским в его высокой оценке наследия русской интеллигенции и категорически не согласен в оценке ее перспектив. Почему? Во-первых, потому что, когда он пишет о том, что «мир рыночной «радиации» оказался более проникающим и убийственным для интеллигенции, чем аппаратный тоталитаризм» [Там же, 150], то он забывает, что это не первое облучение русской культуры рыночной радиацией. Вся русская пореформенная культура (от Достоевского и Соловьева до классиков «серебряного века») выросла как культура сопротивления этой радиации и сохранения духовных идеалов. Во-вторых, аппаратный тоталитаризм (особенно в период его «бури и натиска» 20 – 30-х да и конца 40-х гг.) был для интеллигенции испытанием посильнее рыночной радиации. Драматические судьбы творцов высокой русской культуры ХХ в. – Ахматовой, Пастернака, Солженицына, Шостаковича, Лосева, Капицы… и тысяч рядовых русских интеллигентов дают пример удивительной самоотверженности, выносливости и преданности науке, искусству, образованию. И параллельно – эпопея новомученичества, пример преданности идеалам Веры и Церкви. В-третьих, я глубоко убежден в талантливости нашего народа, способного залечивать самые глубокие раны, нанесенные культуре, возмещать самые тяжелые потери.

Нелли Васильевна пишет о том, что из «представителей поколений, вошедших в отечественную философию и социологию в 50 – 60-х гг., 90 – 95% составляют те люди, которые родились и (часто) проводили свое школьное детство в деревнях, поселках, небольших городках… В подавляющем большинстве это были выходцы из простых семей… люди из породы “сделавших самих себя” [Там же, 12 – 13]. Такие ребята – «умники и умницы» – есть и сейчас. Они пробиваются чрез все препоны. Поддержать их – первейшая задача нашей интеллигенции, ее долг по отношению к самой себе и гражданскому обществу в целом.

***

Думаю, здесь будет уместно вернуться к «Вехам» и еще раз процитировать Франка: «На смену старой интеллигенции, быть может, грядет интеллигенция новая, которая очистит это имя от накопившихся на нем исторических грехов, сохранив неприкосновенным благородный оттенок его значения. Порвав с традицией ближайшего прошлого, она может поддержать и укрепить традицию более длительную и глубокую и через семидесятые годы подать руку тридцатым и сороковым годам, возродив в новой форме, что было вечного и абсолютно-ценного в исканиях духовных пионеров той эпохи» [Франк 2011, 257–258].

Франк писал о восстановлении традиций русской философии «золотого века». Прошло сто лет, и вот мы видим, как русская философия конца ХХ – начала XXI в. подает руку русской философии «серебряного века», восстанавливая и расширяя единое поле проблем и размышлений. Оценка современников – деятелей, мыслителей – всегда трудное дело. Но уже та небольшая дистанция, которая отделяет нас от второй половины ХХ в., позволяет сказать, что русская философия этих лет выдвинула ряд  замечательных фигур, и Нелли Васильевна Мотрошилова – одна из них.

Литература

Ашин, Панфилова, Шестопал 2003 – Ашин Г.К., Панфилова Т.В., Шестопал А.В.      Г.П. Францев, А.Ф. Шишкин и философская школа МГИМО // Вопросы философии. 2003. № 10.

Гусейнов 2005 – Гусейнов А.А. Н.В. Мотрошилова и философы-шестидесятники // Мотрошилова Н.В. Работы разных лет: избранные статьи и эссе. М.: Феноменология – Герменевтика, 2005.

 История философии 2012 – История философии: Запад – Россия – Восток. Кн. I–IV. М.: Академический Проект, 2012.

Замошкин 2007 – Замошкин Юрий Александрович (1927 – 1993): сб. воспоминаний. М.: МГИМО-Университет, 2007.

Митрохин 2005 – Митрохин Л.Н. Мои философские собеседники. СПб: Изд-во РХГА, 2005.

Мотрошилова 2007^а – Мотрошилова Н.В. Цивилизация и варварство в современную эпоху. М.: ИФ РАН, 2007.

Мотрошилова 2007^б – Мотрошилова Н.В. Мыслители России и философия Запада (В. Соловьев. Н. Бердяев. С. Франк. Л. Шестов). М.: Республика; Культурная революция, 2007.

Мотрошилова 2012 – Мотрошилова  Н.В. Отечественная философия 50 – 80-х годов ХХ века и западная мысль. М.: Академический Проект, 2012.

Панфилова 2000 –  Панфилова Т.В. Обсуждение учебника по истории философии // Вопросы философии. 2000. № 6.

Франк 2011 – Франк С.Л. Этика нигилизма (к характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции) // Вехи: сборник статей о русской интеллигенции. СПб: Азбука-Аттикус, Авалонъ, 2011.

Шестопал 2010 – Шестопал А.В. МГИМО: лица и поколения. Геннадий Константинович Ашин // Вестник МГИМО-Университета. 2010. № 6.

Юрий Замошкин 1998 – Юрий Замошкин: личность и судьба (материалы «круглого стола») // Вопросы философии. 1998. № 6.