Замкнутость эмигрантской жизни всегда порождает конфликты. Ведь на одном небольшом, в сущности, пространстве вынуждены как-то продолжать жизнь в тесной притирке друг к другу. Склоки, вражда - удел любой эмиграции, не только русской постреволюционной. Эти столкновения подогревались, разумеется, весьма умелой работой ЧК. Также нужно учесть, что рядом вынуждены были существовать в одном, «русском» загоне невероятное количество чуждых, а то и прямо враждебных друг другу направлений общественно-политической мысли: монархисты, социалисты, фашисты, евразийцы и т.д. Стоит понимать еще и разность социальных положений, понимать, что все устроились по-разному. Как правило, подобное социальное неравенство в любой эмиграции чревато внутренними конфликтами.

Степуна не раз сравнивали с Герценом. Действительно много общего: невероятное количество друзей, непримиримость в борьбе с большевизмом и нацизмом, неизменная верность себе. Но как разнятся их дружбы: скажем, дружба Степуна и Чижевского и дружба Герцена с Огаревым. С момента, как дружба последних зародилась на Воробьевых горах, она проходила при несомненном первенстве, даже подавляющем первенстве Герцена. Начну с того, что деньги Огарева были украдены русскими радикалами, а Герцен сумел сохранить свое состояние и даже отбиться с помощью Ротшильда от попыток Николая прибрать его состояние к рукам. Огарев жил в его особняке в качестве друга-приживалы. Неслучайно Герцен не постеснялся увести молодую жену Огарева (Наталью Тучкову-Огареву) едва ли не из постели друга. Огарев на это отвечал бешеным радикализмом, стараясь хоть в этом превзойти своего друга-покровителя.

Как увидим, позиция Степуна была принципиально иной, хотя как немец по крови он много лучше своих коллег мог устроиться в Германии, куда поначалу были направлены изгнанники. Но вообще отношения русской пореволюционной эмиграции отличались все же тем, что явных богатеев в этой среде не было. Поэтому, несмотря на частую идейную вражду, взаимоподдержка была необходима, иначе выжить было невозможно. Они были приговорены если и не к дружбе, то хотя бы к возможной терпимости. Русские интеллектуалы-изгнанники организовывали издательства, институты, где собирался цвет русской элиты, стараясь хоть как-то выжить. Именно в эти годы Карл Шмитт[1] говорил о политике как системе дружбы-вражды, но русская эмиграция инстинктивно чувствовала, что поскольку она в чужом пространстве не имеет по большей части никаких местных институций, на которые можно бы было опереться, то принцип наиболее благородных людей был в эмигрантской политической жизни - дружба. Можно привести трогательный, удивительный пример дружеского самопожертвования, когда Владимир Дмитриевич Набоков (отец великого писателя) закрыл собой лидера своей партии (кадетов) П.Н. Милюкова от пули убийцы (монархиста). Тут видна и вражда, но и еще более важное - пример фантастической дружеской верности. Поневоле вспомнишь о римских добродетелях. И самое существенное было в этом поступке, что он случился в политической сфере, в которой Шмитт (мыслитель тогда популярный чрезвычайно) все-таки большее внимание обращал на систему вражды. Его идеи обсуждались русскими эмигрантами. О переходе европейских государств в новую - политическую - парадигму писал в 1935 г. Семен Франк после появления в немецком законодательстве так называемого «арийского параграфа», где расовая принадлежность ставилась выше конфессиональной. Франк констатировал: «На смену как ″христианскому государству″, так и государству гуманистическому, религиозно и мировоззренчески нейтральному, приходит государство, ориентированное в своем мировоззрении на политику (как это уже произошло в Италии и Германии и чего следует ожидать в других странах)»[2]. Франк видит последствия этого факта в том, господство христианской церкви приходит к концу. Но именно поэтому - в ситуации духовной трагедии - должно произойти «воссоединение конфессий в единую церковь Христа, к которому стремится каждый истинный христианин»[3].

В этом контексте стоит прочитать рассуждение Степуна, во многом признававшего правоту немецкого юриста-философа: «Шмитт прав не только в своем анализе реальной политической жизни, прав он и в своем утверждении, что заповеди Нагорной проповеди имеют в виду не общественно-политическую, а частную жизнь людей. <...>. Толстовская проповедь непротивления злу потерпела на наших глазах величайшее поражение. Причем не внешнее, а внутреннее: несостоятельность толстовства проявилась не в том, что при объявлении войны многие толстовцы подчинились государственной власти (это дело житейское), а в том, что проявившим геройское упорство удалось всего только самим отойти от греха, но не удалось не только изъять войны из мира, но хотя бы сократить ее ужасы и размеры. Трагедия толстовства и всякого христианского пацифизма есть убедительнейшее доказательство того, что безотносительное к состоянию мира исполнение заповедей Христовых далеко не всегда ведет к его христианизации. Любовь к своему врагу и готовность лучше самому умереть, чем поднять на него руку, навсегда останется верховной нормой личной нравственности. Но осуществление этой нормы, очевидно, теряет свою правду при условии, что разящая рука врага оказывается занесенной не над тобою, а над головою твоего ближнего. При такой постановке вопроса речь идет уже не о том, умереть ли самому или убить другого, а о том, убить ли низменного врага или, спасая свою душу (спасаешь ли ее этим?), допустить убийство ни в чем не повинного существа. Вопрос этот ни в коей мере и степени не отвлечен и не казуистичен. Всем нам, активным участникам войны и революции, проходилось его не только теоретически ставить, но и практически решать. Когда взбешенные дезертиры обнажали окопы, вешали на телеграфных столбах начальников станций и, грозя машинистам расстрелами, самовольно подавались в тыл, громя по пути деревни, насильничая и грабя, тогда и для ответственной христианской власти не оставалось ничего кроме пулеметов и смертных казней. Боязнь поднять меч, дабы от него не погибнуть, была бы при указанных условиях не чем иным, как казнью многих тысяч ни в чем не повинных людей. Большевики, начавшие с отмены смертной казни, не только как лжецы, но и как утописты, кончили невиданными еще в мире казнями»[4].

Однако принимая реализм формулы Шмитта, Степун выдвигает против нее формулу христианской политики, идущую в России еще от Вл. Соловьева, но модифицированную под влиянием времени (как мы видели из слов Франка): «Правильное положение Карла Шмитта, что сфера политики не только лежит во зле, как вся человеческая жизнь, но злом, т.е. враждою и войною, только и держится, не только не погашает поэтому идеи христианской политики, но, наоборот, делает ее самоочевидной, ибо где же и селится христианству, как не на территории зла, ибо что же ему и делать, как не превращать зло, не в добро - это Божье дело, - но в грех»[5]. Вместо ожидавшейся большевиками смертельной вражды между русскими эмигрантами (которая тоже была) верх брала все же внеконфессиональная христианская толерантность и простая человеческая дружба, несмотря на разность политических взглядов. По мысли Шмитта, разность политических установок не оставляла иного выбора, кроме вражды на уничтожение, но среди русской литературно-философской элиты такой вражды по большей части не встречалось. Если не считать, конечно, евразийские эксы, спровоцированные агентами ЧК. По сути дела, русская эмиграция стояла перед задачей преодоления политики как формы человеческих взаимоотношений. Хотя политика захватывала и лучшие умы в русской эмиграции. Напомню о попытке в 1939 г. политического изгнания из парижского Свято-Сергиевского Богословского института элитой русской религиозной философии (достаточно назвать имена гонителей - В.В. Зеньковский, Г.В. Флоровский, чтобы серьезность ситуации стала очевидной) одного из значительнейших русских мыслителей Георгия Федотова[6]. И все-таки и в этой скандальной и морально не очень чистой истории, напоминавшей советские разбирательства «личных дел», нашлись истинные друзья, не дрогнувшие перед авторитетами (мать Мария, Н.А. Бердяев и др.) все-таки отстоявшие Федотова. Можно, конечно, вспомнить о столкновении Бунина и Мережковского по поводу Нобелевской премии: оба писателя претендовали на нее. Но здесь, скорее, речь может идти о писательских амбициях, которые везде одинаковы.

Как писал Цицерон, любимый русскими мыслителями, начиная с Чаадаева: «Дружба же заключает в себе множество благ. <...> Говорю не о ходячем понятии дружбы, вернее, не о повседневных отношениях дружбы, хотя и они приятны и полезны, но об истинной и совершенной дружбе, какой была дружба между теми людьми, которых называют в числе немногих. Ибо счастливые обстоятельства дружба украшает, а несчастные облегчает, разделяя их и принимая в них участие» (Цицерон. О дружбе. VI, 22)[7]. Дружба эмигрантов облегчала им несчастные обстоятельства их жизни. В данной публикации можно увидеть, с какой прямотой и резкостью выступил Степун в защиту Чижевского, когда над тем грянули весьма неприятные громы, когда он был отстранен от преподавания по клевете, тем самым был лишен средств к существованию. Выступил, не убоявшись чиновников весьма большого калибра (министерского ранга).

Лично человек весьма мужественный (настоящий боевой офицер), Степун не боялся встать на защиту друга, но тем не менее старался уходить от  столкновений, которых можно было бы избежать. В письме Бунину 1848 г. он формулировал свое кредо: «Месяца через четыре <...> откроется дверь и в Париж, который, правда, не только влечет, но и страшит меня. Слышно, что у Вас много ссорятся, а я ссориться не могу, не хочу. Ненавидеть должно только себя и ложные идеи: всех же остальных лучше, если и не любить, то все же не ненавидеть»[8]. И далее он пишет, как бы поправляя свою прежнюю мысль, что и христианская вера не спасает от межличностной агрессии и вражды: «Недавно я тут видел замечательного человека, семи пядей во лбу, четырех факультетов, молитвенника и постника, но стилистически до того страшного православного большевика, до того бесскорбно злостного отрицателя и хулителя всего невизантийского русского православия, что мне стало жутко и печально на душе»[9].

Сам православный христианин, хотя и с надконфессиональной установкой, он весьма деликатно поднимал темы православия в письмах к Чижевскому. Чижевский был младше Степуна. Но чувство интеллектуального равенства снимало, разумеется, всю разницу в годах и взглядах. Познакомились они в Фрейбурге. Как вспоминал Степун в юбилейной речи в честь Чижевского: «Если не ошибаюсь (ведь хронология всегда была моей слабейшей стороной) с Дмитрием Ивановичем Чижевским я познакомился в 1923 г. во Фрейбурге в Брейсгау. Уже с первых встреч мне стало ясно, что на своем жизненном пути я повстречался с человеком, в мозгу которого мир отражался совершенно иначе, чем в головах других людей, и совершенно иначе мир отражался не только в его мозгу, но и в его сердце, в его манере говорить и держать себя. Все в нем имело свой собственный стиль, все было высечено словно по специальному заказу»[10]. Степун, говоря о многосторонности Чижевского, заметил, что в этом они похожи. Чижевский как бы подхватывает эту тему, говоря о своем друге: «Прежде всего надо отметить многосторонность деятельности Степуна, - мы знаем его философские, публицистические, социологические, богословские и поэтические произведения. И мы можем все его произведения считать также поэтическими, если будем помнить о его несравненном даре слова»[11].

Интересно при этом, где проходило первое время их знакомства. Личный ассистент Гуссерля Людвиг Ландгребе (1902-1991) вспоминает: «В летний семестр 1924 года Гуссерль взял за основу своего семинара "Проблемы философии истории" Зиммеля - и сегодня еще во многих отношениях достойную прочтения книгу! В этом семинаре принимали участие также русский философ культуры, эмигрант Федор Степун и славист Дмитрий Чижевский. Это был впечатляющий круг, дискуссии которого проходили на головокружительной для новичка высоте»[12]. Этот тандем закрепился в сознании их выдающихся немецких коллег. Гадамер вспоминал: «Когда в 1923 году я приехал в Гейдельберг, случилось так, что у меня на всю жизнь завязалась дружба, прежде всего, с двумя русскими молодыми учеными: Ф. Степуном и Д. Чижевским»[13].

Очень важно понимать историко-культурный контраст между жизнью в эмиграции (где бывало всякое) и жизнью в метрополии (где все решалось однозначно). Существенно, что в советской России в условиях сталинской диктатуры понятие дружбы абсолютно обесценилось, вчерашние друзья по партии, да и личные, оказывались политическим врагами, которых, по логике Карла Шмитта, надо было уничтожать, где личное подчинялось политическому. И уничтожали. Ибо там, где торжествует политика, дружба посторанивается. «Смысл сталинских репрессий, - пишет современный исследователь, - сводился к тому, чтобы сделать общество полностью податливым властным решениям, чтобы политическое действие проходило сквозь социальную материю так же легко, как нож сквозь масло. Для этого нужно было лишить людей крепких "горизонтальных" связей, подорвать прочность человеческих привязанностей, чтобы любой (даже самый близкий друг, отец, муж), если власть вдруг сочтет его врагом, не избег наказания и не смог найти защитников среди своих близких»[14].

Октябрьская революция разделила интеллектуальную Россию на две части - эмигрантскую и неэмигрантскую. Это всем понятно. В эмигрантской части было тоже две линии - внешние и внутренние эмигранты. Скажем, такие поэты и писатели, как Ахматова, Мандельштам, Евг. Замятин, Мих. Булгаков были эмигрантами внутренними. При этом часто внутренние эмигранты, не выдержав напряжения, покидали (пока это было возможно) Родину (кажется, последним в 1929 г. уехал Замятин). Позднее не уехавшие попадали в ГУЛАГ, откуда выходили уже редко. Но вот враждовавшие друг с другом бывшие зеки Шаламов и Солженицын как-то объединили судьбой и творчеством обе России. Характерны строки о неизбежности вражды из уст внутренней эмигрантки. Гулаговская поэтесса Анна Александровна Баркова (16 июля 1901 - 29 апреля 1976). Стихотворение «Эмигранты» (1974):

Эмигранты внутренние, внешние,

Все мы эмигранты навсегда.

Чем бы мы порой себя ни тешили,

Гаснет дружба и растет вражда.

Эмигранты внутренние, внешние,

Не зовут нас и не ждут нигде -

Лишь в одном отечестве нездешнем,

На незародившейся звезде.

Нечто другое мы все же наблюдаем во внешней эмиграции первого потока. Подчеркиваю - первого! Как мы видели, далеко не всегда, но далее нравы Советской родины были перенесены и в Русское зарубежье, стали нормой. А вот в первые годы отношения бывали порой трогательны до умиления. В 1923 г. трое русских эмигрантов, Александр Креслинг, Федор Степун и Дмитрий Чижевский, слушавших во Фрейбурге Гуссерля, «поселились вместе в одном доме на Блазиусштрассе, 4, в Церингене. Роза Баумгартнер - жена врача и мать троих детей, рано овдовев, решила сдавать квартиры студентам»[15]. И далее мемуаристка продолжает: «Русские гости жили весьма скромно, как почти и все тогда, во времена инфляции. Часто они подолгу не могли заплатить даже за квартиру. Федор Степун за отсутствием наличных денег расплатился однажды с госпожой Баумгартнер небольшой золотой брошью. Когда же появлялись деньги, они покупали книги. <...> По вечерам сидели за большим столом у Баумгартнеров, ночью еще раз пили чай. Ради экономии угля и дров основную часть времени проводили в столовой. По-русски почти не говорили, в присутствии же других по-русски не говорили никогда. А дискуссии о Гегеле и других философах, которые возникали за ужином и к которым присоединялись зашедшие в гости однокашники, всегда велись на немецком языке»[16].

Русских мыслителей, в данном случае говорю о Степуне и Чижевском, в принципе все любили, несмотря на возникавшие порой бытовые трудности. Очень пленяла немцев их славянская открытость (не забудем, однако, что по крови Степун был немцем). Но эта открытость складывалась как раз в их дружеском общении. По словам  мемуаристки: «Все то, что потом постоянно вызывало восхищение и прославлялось немецкими коллегами в университетских речах и юбилейных сборниках в честь Александра Креслинга, Федора Степуна или Дмитрия Чижевского - их дар свободной импровизированной речи, их шарм и их многостороннее, непременно дружески-общительное мышление, - все это наложило свой отпечаток уже на их совместную фрейбургскую жизнь»[17].

Но к русской культуре, к России, несмотря на значительность каждого из них, они относились по-разному. Чижевский мог гневаться, сердится, но страстные чувства, подобные Степуну, были ему не свойственны. Он был аналитик. Они, как рассудительный Онегин и романтик Ленский, были лед и пламень.

Степун болел о России как о бросившей его женщине, выгнавшей его вон, его, так ее любившего. Он ли был виноват или в любимой была какая-то червоточинка. «Почему она его, так ее любившего, выгнала?» - вот тема всех его пореволюционных текстов. Чижевский много рациональнее, он чистый ученый, хотя жизнь била его не меньше, чем Степуна, гоняла по свету, грозила смертью. Но Россия, Украина, славянство, Германия - все это предметы его не боли, но исследования. Кажется, единственный человек, который вызывал в нем теплые чувства, был Степун. Почти во всех его письмах другим адресатам, интонация нежности возникает при упоминании имени Степуна. Степун - другой, он, по общему мнению, которое разделял и Чижевский, философ любви. О любви его философский роман «Николай Переслегин», о любви «Письма прапорщика-артиллериста». Причем интересно, что тема любви у него сплетается как с религиозной темой, так и с темой России. Неслучайно он так глубоко анализировал любовную тему в творчестве Бунина (а затем и перипетии жизненной драмы писателя), невольным участником которой оказался: возлюбленная Бунина бросила писателя ради сестры философа Марги Степун.

Бунин твердо заявил, что ради любви к России он не изменит себе, это было его кредо. И вместе с тем весь последний период его творчества - это гениальный трагический цикл рассказов о любви «Темные аллеи», очень жесткая повесть с мортальным исходом - «Митина любовь». Любовь, по Бунину, всегда трагична. Конечно, трагизм бунинских любовных текстов связан с его личной судьбой (уходом от него Галины Кузнецовой), но у всякого великого писателя сквозь личную тему звучит нечто общезначимое. А именно: потеря главной возлюбленной - России. Поэт Георгий Иванов говорил: «Бунину <...> не хватает воздуха. Он задыхается. <...> Как, впрочем, и все мы, поэты и писатели эмиграции. Нас убивает отсутствие воздуха. И любви. Невнимание и безразличие. Ему бы следовало вернуться в Россию»[18]. Было это, однако, для великого писателя невозможно. Бунин видел свою любовь в прошлом, современную ему Россию он Россией не считал. Хотя в 1945 г. он почти поддался, угнетаемый нищетой, на призывы Советской власти вернуться. Но так и не переступил границы[19]. Зато интерес Степуна к советской России был силен. Но это тоже было связано с темой любви философа к дореволюционной России. И весь знаменитый его цикл статей «Мысли о России» - это попытка понять, почему любимая его отвергла. И пугающее его самого соображение, что он не сумел защитить завоеванную возлюбленную - демократическую Россию. А демократия должна уметь защищать свои завоевания. Отсюда его интерес к Советской России - желание  посмотреть, чем стала его прежняя любовь, и понять, можно ли ее вернуть. Особенно ясно проговорено это желание в статье «Чаемая Россия».

Если говорить подробнее о теоретико-психологической подоплеке разности и близости Степуна и Чижевского, не забудем, что Степун был не только философом, но еще писателем, мемуаристом, автором блестящей книги, воскресившей и закрепившей в сознании читателей дореволюционную Россию. Сам он размышлял не раз об этой проблеме, замечая, что какая должна быть произведена ворожба над пережитым, чтобы оно превратилось в художественное произведение? Поставить этот вопрос, значит, поставить вопрос о профессионально-художественной сущности творческого акта. Как писал сам Степун, ответ на него уже давно дан. Ворожба, превращающая переживания в художественные произведения, заключается в его закреплении в каком-либо материале, в камне, в бронзе, в красках, в звуках, самый же акт этого закрепления в оформлении материала. За этим, многими философами искусства всесторонне разработанным ответом, подымается более глубокий вопрос: не предполагает ли успешное оформление художником своего материала некоторой предоформленности его переживаний, не начинается ли искусство творчества в самой жизни, в ее немой глубине, не является ли, говоря языком Фридриха Шлегеля, подлинным художником лишь тот, кто являет собою как бы художественное произведение самой жизни. И добавлял, что такой взгляд на связь жизни с творчеством защищали многие крупные мыслители, причем сфера эротической любви, начиная с Платона, чаще других сфер выдвигалась на первый план высокого жизнетворческого искусства. У Владимира Соловьева философия любви является частью, вернее, даже фундаментом эстетики. Сущность любви заключается, по Соловьеву, в преображении земного образа любимого существа, в интуитивном прозрении в нем исконного божьего лика, бессмертного по своей природе и потому порождающего и в нас веру в наше бессмертие[20]. Преображение России, воссоздание образа любимого существа - проблема всех работ Степуна. В письме Чижевскому от 28.5.55 г., публикуемом в данной подборке, Степун писал так о своем романе: «"Переслегин", понятый как философия любви, очень многими нитями связан, конечно, с соловьевской эротологией, от которой я, в лице моего героя, все же в эпилоге открещиваюсь». И хотя Соловьев замечал, что сильная и трагическая любовь бесплодна, ведет к самоубийству[21], думаю, это была аберрация великого философа, перенос житейской сферы в сферу творчества. В жизни мы знаем много самоубийств людей, изгнанных из России, страдавших от неразделенной любви к Родине. Но в творчестве трагическая любовь как раз продуктивна, создавая «из тяжести недоброй» высокое (О. Мандельштам).

Эту позицию Степуна Чижевский угадал еще в рецензии на раннюю его книгу «Из писем прапорщика-артиллериста». Он писал: «Романтической философии Степуна представлялся случай созерцать жизнь в двух различных аспектах, сохраняя единство самосознания»[22]. И далее: «Я не хочу упрекать Ф.А. Степуна в том, что он будто бы сделал трагедию мировой истории фоном для собственной судьбы или судьбы собственного мировоззрения. <...> "Письма прапорщика" - своеобразное введение в философию культуры»[23]. Романтизм Степуна оказался не менее продуктивен, чем аналитика Чижевского. Более того, они как бы подпитывали друг друга своей интеллектуальной энергией, такой разной, но в обоих случаях такой подлинной. У Степуна есть статья о Бунине, где он пишет, что главное и отличающее его от всех других - даже очень хороших - писателей было чувство подлинности. То же самое относится и к мыслителям. Чувство подлинности - странное чувство, оно дается абсолютной верностью себе. Такой верностью обладали Степун и Чижевский. Это чувство подлинности, которое они ощущали друг в друге и соединило этих двух таких разных мыслителей.

Очень хочется, чтобы это чувство дружбы в условиях к ней не располагавших, чувство подлинности и взаимопомощи читатель увидел в публикуемых письмах. А ведь, по словам Цицерона, дружба может соединять лишь достойных людей («О дружбе»).

*   *   *

Конъектуры в квадратных скобках [] принадлежат публикатору, все явные орфографические и синтаксические ошибки, не несущее на себе манеры автора, исправляются без особых о том упоминаний. Все переводы с немецкого (включая фразы и слова, встречающиеся в письмах), принадлежат публикатору.

В заключение я хотел бы выразить признательность немецкому фонду "Marion-Donhoff-Stiftung" за финансовую поддержку моего пребывания в архивах Германии, г-же Irene Brauer, г-ну Карлу-Хайнцу Корну, г-же Дагмар Херрманн (Кельнский университет), а также директору Института славистики Хайдельбергского университета профессору Урсу Хефтриху (Urs Heftrich) за предоставленную возможность работать в библиотеке и архиве университета.

* Работа подготовлена при финансовой поддержке научного фонда ГУ-ВШЭ (грант № 09-01-0041).

[1] Карл Шмитт (Carl Schmitt, 1888-1985): немецкий юрист и философ, с 1921 г. профессор в Грайсвальде, с 1926 г. - в Берлине, с 1932 г. - в Кельне, в 1933 г. - член Герингского сената, один из ведущих юристов Третьего рейха. Представитель возникшей между Первой и Второй мировыми войнами теории о тотальных (всеобщих, все подчиняющих себе) государствах, теоретик консерватизма. Его исследования и труды остаются и сегодня предметом живых споров.

[2] Франк С.Л. Религиозная трагедия еврейского народа // Вторая навигация.  Альманах. Выпуск 5. Запорожье. Дикое поле, 2005. С. 291.

[3] Там же. С. 292.

[4] Степун Ф.А. Христианство и политика // Степун Ф.А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000. С. 406-407.

[5] Там же. С. 412.

[6]  См. об этом публикацию: Бычков С.С. «Ради правды не пожалею ни зарубежной, ни русской церкви». Конфликт в Свято-Сергиевском Богословском институте в переписке Г.П. Федотова в 1939 г. // Исторический архив. 2003, №№ 1, 3, 4.  См. об этом также мою статью: Кантор В.К. Философия национальной самокритики (письмо С.Л. Франка Г.П. Федотову) // Вопросы философии. 2006. № 3. С. 132-143.

[7] Цицерон Марк Туллий. О дружбе // Цицерон Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М.: ЭКСМО-Пресс, 1999. С. 75-76.

[8] Письма Ф.А. Степуна И.А. Бунину // С двух берегов. Русская литература ХХ века в России и за рубежом. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 123.

[9] Там же.

[10] Застольная речь профессора, доктора Федора Степуна, произнесенная 3 апреля 1964 года на праздничном обеде в гейдельбергском ресторане «Рыцарь» // // Чижевский Д.И. Избранное: В 3 т. Т. 1. Материалы к биографии: (1894-1977) М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье, Русский путь, 2007. С. 464.

[11] Чижевский Д.И. Речь о Степуне // Степун Федор. Встречи. М.: Аграф, 1998. С. 246.

[12] Ландгребе Людвиг. Философская автобиография // Чижевский Д.И. Избранное: В 3 т. Т. 1. С. 284.

[13] Гадамер Х.-Г. Воспоминания о Чижевском // Чижевский Д.И. С. 713.

[14] Пущаев Юрий. Политика и дружба. М.: Московская школа политических исследований, 2009. С. 113.

[15] Ботт Мари-Луиза. От клецок к Гегелю: воспоминания о пестрой кучке русских ученых во Фрейбурге двадцатых годов // Чижевский Д.И. Избранное: В 3 т. Т. 1. Материалы к биографии: (1894-1977) М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье, Русский путь, 2007. С. 276.

[16] Ботт Мари-Луиза. От клецок к Гегелю... С. 278.

[17].Там же. С. 279.

[18] Одоевцева Ирина. На берегах Невы. М.: Художественная литература, 1989. С. 247.

[19] Любопытна в этом смысле его переписка с Марком Алдановым, писателем и мыслителем, которого Бунин из года в год выдвигал на Нобелевскую премию. В 1945 г., когда колебания Бунина стали явными для Алданова, он написал своему великому другу (от 30 мая 1945): «Вы ответственны за свою биографию как знаменитейший русский писатель» («Этому человеку я верю больше всех». Переписка И.А. Бунина и М.А. Алданова. Подготовка текстов и публикация А. Чернышева // Октябрь. 1996. №3. С. 130). Бунин не вернулся в Советскую Россию.

[20] См. одну из его последних статей: Степун Ф.А. Искусство и современность // Степун Ф.А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000. С. 921-922.

[21] «Сильная любовь большею частью бывает несчастна, а несчастная любовь ведет к самоубийству в той или другой форме» (Соловьев В.С. Смысл любви // Соловьев В.С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 7. СПб.: «Товарищество «Просвещение», б.г. С. 8.

[22] Чижевский Д.И. (П.П.) Ф. Степун. Из писем прапорщика-артиллериста. Прага. 1926 // Современные записки. Париж, 1928. Кн. 34. С. 511.

[23] Там же.