Густав Шпет: философ в культуре. Документы и письма. Отв. ред.-сост. Т.Г. Щедрина. М.: РОССПЭН, 2012, 676 с. (Российские Пропилеи).

Можно только радоваться тому, как хорошо складывается судьба творческого наследия Г. Г. Шпета. В России и за рубежом проводятся разного рода конференции и коллоквиумы, на которых обсуждают его философию; аспиранты и докторанты защищают диссертации «по Шпету». О «носителе жизненных начал в философии» (так Шпета назвала одна из его учениц – см. с. 130) – накопилось изрядное количество отечественных и зарубежных статей, книжек и книг. Наконец – и это является самым главным – издаются его труды. В России надо жить долго…

«Шпетовский ренессанс» – такое определение встречалось в литературе – вполне объясним. Он стал результатом нового интереса к русской философии, возникшего после падения советского идеологизма, и близости философа к современным философским исканиям. Помимо этого, есть еще одна причина – тоже не случайного характера. Нужно указать на энтузиастов, настойчиво «продвигавших» Шпета в современную культуру. Они подготовили его первый «выход в свет» в конце 80-х гг. Такой же энтузиазм движет редактором и составителем рецензируемого издания Т. Г. Щедриной – тонкой исследовательницей биографии и творчества Г. Г. Шпета и неутомимым публикатором его работ. Книга «Густав Шпет: философ в культуре» стала еще одним рубежом не только восстановления настоящего места Шпета в истории нашей культуры, но и воссоздания истории русской философии в возможной ее полноте.

Книга весьма богата материалами. В ней, если не считать содержательной вступительной статьи составителя, три большие части. Первая – это письма и записки к Шпету его современников самого разного звания и положения – ученых, актеров, философов, психологов, переводчиков, студентов, издателей, гимназисток, иностранцев, бывших военных, режиссеров, советских сановников, «литературных деятелей» и просто писателей и т.д. и т.п. Авторов писем к Шпету, деловых записок и записочек более ста человек. Коллеги Шпета – философы и психологи – здесь в явном меньшинстве. Представлены прежде всего те, кто создает и потребляет культуру в самом широком смысле этого слова, а Шпет невольно становится – Т. Г. Щедрина нашла хорошее определение – модератором этих процессов, т. е. выступает в качестве «хорошего редактора, который улучшает чужое, не навязывая своего». Часть корреспонденции принадлежит различным институтам и организациям – от доброго старого Университета Шанявского до пугающих Инструкторских курсов Партии революционного коммунизма. Это ли не свидетельство широкого спектра общественной, культурной и философской востребованности Шпета!

Т. Г. Щедрина сгруппировала эти материалы по «сродству» и близости их авторов:  «Друзья и коллеги», «Преподавательский корпус», «ГАХН», «Издательский круг» («Academia», «Технико-теоретическое издательство», журналы, ежегодники, хрестоматии).  Другую часть книги образуют «Документы к письмам: доклады, стихи, протоколы, отзывы», которые соотносятся с соответствующими письмами. Так, например, здесь имеется доклад В. Н. Ивановского о задачах Терминологической комиссии при Институте научной философии, сделанный им 15 мая 1922 г. (с. 304–312). Этот материал поясняет и дополняет информацию, содержащуюся в его письмах к Шпету от сентября и мая 1921 г. (с. 109–110). Стихи братьев Льва и Бориса Горнунгов времени 1926–28 гг. (с. 312–315) являются дополнением к их письмам и запискам к Шпету (с. 25–26, 147–153). У Льва Горнунга звучит настроение безысходности. У нас, у «людей  не этого времени» «гнутся плечи под тяжестью целого десятилетия». «Но его, громыхавшего порожней бочкой под гору, мы обошли, как посторонние, мимо – затем, что радуют нас иные формы». Ряд подобных соотнесений можно было бы продолжить. Из «протоколов» могут привлечь внимание записи обсуждения на худсовете МХАТа пьесы Леонида Леонова «Унтиловск» или редакционного совета «Academia» о выпуске литературы самого разнообразного содержания – от скандинавских писателей до музыковедения и истории музыки. В том же разделе Т.Г. Щедрина помещает множество отзывов Шпета на подготовленные к изданию переводы зарубежной литературы. По ним можно основательно судить о философе – знатоке языка.

Наконец, третья большая часть книги – комментарии редактора-составителя к архивным материалам. Они занимают двести  страниц, почти треть книги, что, конечно, очень правильно. Указатель имен и перевод иноязычных выражений облегчают пользование книгой.

В этом замечательном собрании писем много. Жаль только, что они не пронумерованы. В данном случае переписка Шпета выглядела бы не просто объемно, но точно. Собственно писем самого Шпета здесь малое число; похоже, не более двадцати трех – двадцати пяти…

Первый раздел этого собрания «Друзья и коллеги» дает представление о том, насколько богато информацией рецензируемое издание. В нем девяносто три письма и записки, адресованных Шпету корреспондентами самой разной социально-культурной и философской принадлежности – от Ю. Айхенвальда и А. Белого до П. Струве, Е. Трубецкого и Б. Яковенко. И в каждой корреспонденции – какое-то событие, просьба, отзыв о книге Шпета, рекомендация, впечатление от происходящего, напоминание и проч., что образовывало круг интересов адресата. Некоторые сведения, содержащиеся здесь, могли бы стать предметом самостоятельного исследования. Например, из записки П. Б. Струве 1900 г. мы узнаем, что Шпет хотел переводить «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса. Другой пример. В записке 1906 г. С. Н. Булгаков приглашает Шпета к сотрудничеству в киевской газете христианско-социалистического направления «Народ», а П. П. Муратов тогда же сообщает Шпету, что по его приглашению (!)  он готов участвовать в кадетских газетах «Свобода и право» и «Свободная мысль».

В разделе «Преподавательский круг» мы находим письмо М. Н. Покровского от 14 июня 1919 г., которым Шпет приглашается к участию в окончательной реорганизации историко-филологических факультетов (тогда в университетах вместо юридических факультетов и исторических отделений были созданы факультеты общественных наук), а в документах – заметки Шпета о Проекте устава ФОН, которые Шпет готовил к выступлению на этом заседании. Во «мхатовских» материалах книги (раздел IV) не может не привлечь внимание докладная записка К. С. Станиславского Советскому правительству лета 1931 г. о статусе Московского Художественного академического театра в строительстве социалистической культуры. Сама же докладная записка, как выясняется, была подготовлена и написана для Станиславского Шпетом. Столь же выразительные факты заинтересованный читатель найдет в других разделах книги: четвертом – «ГАХН» и пятом – «Издательский круг». В пятом разделе, читая письмо Н. Д. Виноградова, мы будто оказываемся на одном из заседаний редакции «Критического обозрения», на котором внимательнейшим образом рассматривается рецензия Шпета на книгу Фр. Полана «Воля»[1]. Оказывается, Шпет недооценил этот образец материалистической литературы для «борьбы с различного рода предрассудками и традициями» (с. 220).

По письмам А. М. Лазарева (с. 34–39), С. Я. Мазе (с. 40–44), А. К. Соловьевой (с. 162–167 и 167–185) – впрочем, и по многим другим – мы  судим о философских идеях Г. Г. Шпета и их восприятии современниками. Интересные суждения о действительности духовного мы вычитываем в письме Т. И. Райнова и ответе на него Шпета[2] (с. 59–62).

Читатель подчас обнаруживает сведения совершенно экзотического характера. Что понудило Шпета интересоваться условиями поступления в университет в Гельсингфорсе? (с. 119–120); какая нужда заставила его вести переговоры о продаже американцам русских философских сочинений из своей обширной библиотеки (с. 31–32)?

Подобного рода сведений, уточнений и исправлений – подчас очень полезных для историка философии – в книге превеликое множество. Так, Т. Г. Щедрина, готовя к публикации письмо некоего Юрия Михайловича Панебратцева от 16 ноября 1932 г., нашла, что ему же принадлежит рукопись «Ступени сознания в его отношении к смерти и бессмертию», хранящаяся в архиве Шпета. Между тем «Ступени» уже были опубликованы в 2000 г. во втором томе «Антологии феноменологической философии» и автором их был назван известный Генрих Ланц.

Однако не только историку философии, но и другим специалистам – историкам советского строя, культурологам, социальным психологам книга может дать очень нужное. Остановимся только на двух сюжетах. Первый прорисовался сам собой при чтении писем «Друзей и коллег». Время сюжета – декабрь семнадцатого – январь восемнадцатого года. Второй сюжет – тридцатого года. Он – как зарубка топором на советской истории, оставившая на ней глубокий шрам.

В первом сюжете от 26 декабря 1917 г. – ровно через два месяца после Октябрьской революции – известный издатель Г. А. Леман-Абрикосов сообщает Шпету о продаже первого тома его ежегодника «Мысль и слова». Столько-то книжек он отправил в такой-то магазин, а столько-то – в другой. Один экземпляр он дал Евгению Николаевичу Трубецкому. Помимо того, он обещал экземпляр Вяч. Иванову, который «будучи у меня, видел книгу». И Георгий Адольфович предлагает: «Может быть, просить кого-нибудь (Самсонова, Котляровского или Франка) написать о Ежегоднике статью где-нибудь (Русские ведомости, Русская мысль?) Это было бы невредно!» (с. 92). Леман-Абрикосов пишет так, как будто все длится по-старому и совершенно ничего не произошло. Ни он, ни его знакомые совсем не подозревают, что уже началась абсолютно новая эра, убийственная для многих из круга Лемана – Шпета.

На этой же странице печатается другое письмо – от Н. Н. Лузина. Оно – от 26 января 1918 г., т.е. написано через месяц после лемановского. Лузин благодарит Шпета за «Мысль и слово», хвалит статью «Мудрость или разум» и сообщает, что намерен его посетить. Лузин мог бы прийти к нему и раньше, под Новый Год. «Но в этот же день я упал (собственно, “меня упали”) с трамвая и столь сильно повредил руку, что вынужден был улечься, и сейчас хожу с повязкой». Разве внимательный читатель не поймет, что московская улица изменилась, если профессора математики «упали с трамвая»? Но важнее добавленный автором постскриптум: «Интересно, что-то станется с современной культурой вообще? Неужели война – лишь введение?» (с. 93). При определенных оговорках этот сюжет можно истолковать трагикомически.

Зато другой, здесь условно называемый «Канатчиков – Шпет», просто ужасает. Его развитие в книге нужно смотреть сначала на с. 311–330, а потом на с. 232–233. «Литературный деятель», редактор «Литературной газеты» С. И. Канатчиков как-то выговаривал своему собрату по партии – некоему И. М. Беспалову – то ли по поводу махизма последнего, то ли вообще какого-то идеализма и… и вдруг сделал резкий выпад в сторону Г. Г. Шпета: де, существует такой «известный идеалист-мистик Густав Шпет», который считает, что «творческий образ художника – божественного происхождения».

И великолепный Шпет вместо того, чтобы указать Канатчикову на «суди не выше сапога», вместо того чтобы игнорировать невежду, не заметить его, начинает – о, ужас! – оправдываться. Он с «совершенным уважением» поясняет «уважаемому товарищу» Канатчикову С. о «досадном недоразумении», которое обнаружилось у этого самого «уважаемого товарища» при его «характеристике моей, Шпета, философской позиции»! «Я не признаю донаучной теории о божественном происхождении образа у художника»; потом он поясняет, что такое образ, который он, Шпет, делает предметом научного анализа. «Ничего ни субъективно идеалистического, ни идеалистически-мистического я тут не вижу». Так, пытаясь держаться достойно, философ отвечает логикой на совершенно алогичные суждения. Страшно попасть под каток! А он уже над головой!

Редактор-составитель книги глубоко прав, не раз говоря об архиве Г. Г. Шпета как об «архиве эпохи». Что же «эпохального» в собрании писем и документов, предложенных Т. Г. Щедриной на этот раз? Ответ на этот, почти риторический вопрос, предельно прост. В них, помимо всего прочего, выразился трагизм новой эпохи нашей истории. Шпет принял новую Россию потому, что другой не было, потому, что старая Россия умирала еще во время Первой мировой войны. Шпет верил, что родится новая русская интеллигенция, и самоотверженно работал на нее. Степанова, одна из его студенток Второго МГУ, уже потом, в мрачном для Шпета 1931 г., писала ему: «Я помню Вашу речь в 1917 году – к нам – тогда еще зеленым студентам – “Вы должны быть не только современницами великой революции, но и ее участницами”» (с.133). В ответе Шпет поведал о своих бедах, и Степанова, по-видимому, активная «строительница социализма», недоумевает: «Не зная о Вас за последние годы почти ничего, я предполагала, что Вы заняты научной и преподавательской работой и что Вы, конечно, марксист… И все это произошло в Москве и с Вами – с таким большим ученым» (с. 134).     

На материалах книги ужасающе ясно видно, как устремленности к культуре, разумности, свету, свойственных окружению Шпета, противостоят насилие и вражда тех, кто сохранил Россию для новой жизни.

И в самом деле. С одной стороны, в «Academia» «планов громадье»: выпуск скандинавской литературы и литературы по музыке, издание Джона Китса, большого, на 60 п.л., Мифологического словаря, полного собрания сочинений Шекспира, энциклопедии Ч. Диккенса… Но здесь же, неотделимо от этого света, рядом – другая сторона, рядом с которой отклонение издания Кьеркегора – пустяк. Андрей Белый сообщает Шпету, что известный по «Мусагету» А. С. Петровский ударно трудился на строительстве Беломорско-Балтийского канала, а теперь, после освобождения, ему нужно приискать какую-либо работу с переводами – «он переводчик незаменимый» (с. 20).

А вот другое. В «Издательском круге» предложены десять писем Дмитрия Павловича Миртова – автора серьезных историко-богословских и историко-философских исследований, профессора философии Петербургской духовной академии (до 1918 г.). Инициатором переписки был Шпет. Начало переписки – тот же 1918 год. Шпет обратился к профессору с просьбой написать для «Мысли и слова» статью о М. И. Каринском. Миртов сразу соглашается. Но его интересует «щекотливый вопрос о гонораре». В связи с отделением церкви от государства он лишен государственного содержания и очень нуждается. «И говорить нечего, – стоически повествует профессор, – что труд интеллигента, то есть человека, принадлежащего к непривилегированному теперь классу, оценивается несравнимо ниже в наше время, чем труд рабочего. Но все же хоть немного приблизить оценку труда первого к оценке труда последнего – дело простой справедливости» (с. 241). Слава Богу, статья была написана и гонорар выплачен.

Проходит десять лет. Теперь Д. П. Миртов, который ныне работает библиотекарем в Публичке, просит помощи у Шпета. Как-никак Шпет живет в Москве, «вращается в ученых московских кругах» и, возможно, окажет содействие. Дело в том, что ЦЕКУБУ, т.е. Центральная комиссия по улучшению быта ученых, зачислила профессора «в разряд B., т. е. начинающих ученых», а его протест «оставила без последствий». Профессор было махнул на это рукой, но «начинающего» – по разряду В – могут лишить дополнительной комнаты, т.е. подселить к нему кого-то из совслужащих или рабочих.

К этому времени, т.е. к 1928 г., в Советском Союзе складывалась ситуация, когда социально-активная, но образовательно и духовно невежественная масса стала заполнять культурное пространство эпохи, вытесняя из него людей шпетовского круга и даже физически уничтожая их. Теперь уже не играло никакой роли – приняли они революцию или отвернулись от нее. Одна из эпизодических героинь рецензируемой книги Нина Владимировна Кенигсберг (урожд. Волькенау) говорила в 1935 г.: «Весь советский строй – это царство разнузданного хамства, притесняющего интеллигенцию, носителей культуры» (с. 614).

Архив есть архив. Любая его единица имеет бесценное значение, будучи соотнесенной с другими, с общей картиной прошлого. В связи с этим заметим, что читать материалы предлагаемой книги необходимо в соотнесении с предыдущим (вторым по счету) томом сочинений Г. Шпета, собранных и прокомментированных Т. Г. Щедриной. Речь идет об удивительнейшей книге «Густав Шпет: жизнь в письмах. Эпистолярное наследие», вышедшей в 2005 г. В ней, помимо огромного массива писем к семье, были письма Л. Шестова, Ю. Балтрушайтиса, Н.О. Лосского, И.И. Лапшина, Р.О. Якобсона и других. Содержание рецензируемого издания так естественно дополняет и продолжает книгу 2005 г. Конечно, материалы этих двух ценных книг можно было бы издать  сразу, допустим, двумя томами… можно было бы книгу 2012 г. назвать как прежнюю, обозначив в подзаголовке ее родственную связь с первой. Если бы эпистолярия Шпета была издана сразу, целостно, то было бы правильно просить составителя резкой границей отделить письма и документы двух эпох – до и после 1917–1922 гг. Но, к сожалению, наша научная политика не позволяет «замахиваться» на такие большие проекты, тем более выполняемые практически одним человеком. Радуемся тому, что сделано.

Необходимой составной частью подобного рода изданий являются комментарии – развернутые, в меру полные дополнительные сведения об именах и событиях, упоминаемых в письмах. Таковые играют существенную роль в рецензируемой книге, проясняя содержание писем корреспондентов Шпета. Т. Г. Щедрина «раскрывает» их имена и судьбы, и читатель неожиданно для себя увидит в предложенных сведениях много интересного и значительного.

Давая справку об А. А. Боровом, сегодня достаточно известном деятеле анархического движения в России, Т.Г. Щедрина предлагает фрагмент его воспоминаний, в которых дана характеристика Г. Г. Шпета. Кому-то она покажется очень точной! Для многих историков отечественной мысли неожиданной будет информация о редактировании Д. М. Койгеном журнала «Вестник культуры и политики» в 1918 г. Гнетуще печально заканчивается справка об авторе «Словаря терминов Канта» К. И. Сотонине: «После выхода на свободу смог устроиться на работу только в деревне недалеко от Казани по специальности химика. Он уже ничего не писал» (с. 634). Из блока «Комментариев» мы узнаем, что в окружении друзей и недругов Шпета в годы сталинизма погибло не менее 20 человек и столько же отбывали различного рода наказания в тюрьмах и ссылках.

К сожалению, интерес комментатора к именам «перевесил» необходимый интерес к ситуациям и организациям. Мы уже упоминали о приглашении Шпета к сотрудничеству в христианско-социалистическом «Народе» и о его участии в то же время в кадетских газетах. В связи с этим можно было бы затронуть вопрос об отношении Шпета к политике. Можно было бы указать подробнее о машинописном «Гермесе», об уже упомянутом журнале Д. Койгена или о «Психологическом обозрении». Чем было Московское общество изучения и распространения физических наук (с. 99)? Что представлял собой Институт научной  философии (с. 111)? Вопросы эти ждут своих исследователей.

Конечно, комментарии можно расширять до бесконечности, но есть такие, которые требуют уточнения. В строчке из письма Б.В. Яковенко: «…Верю только, что Коген не станет говорить глупостей и пошлостей, никогда не потеряет головы» (с. 83) говорится о том, что Когена не было среди 93-х немецких ученых, кто подписали антирусское «Воззвание к цивилизованному миру». Щедрина комментирует субъективный слой этой фразы (с. 528), т. е. отвечает на вопрос, почему Яковенко так написал о Когене, почему он верил в него. За рамками комментария остался другой момент. Дело в том, что Коген не оправдал надежды Яковенко. Руководитель марбургского неокантианства по существу присоединился к «Воззванию» своей статьей 1915 г. «Германизм и еврейство» (см. 16-й том его «Собрания сочинений» на с. 528-530. Сочинения были изданы в 1978-1997 гг.). В комментариях Т. Г. Щедриной, на мой взгляд, есть и стилистические неточности, когда образность языка позволяет «двойственное» истолкование: «Редакторы немецкого “Логоса” Р. Кронер и Г. Мелисс воевали против редактора русского «Логоса» Ф. Степуна». Опять же, еще ниже сказано, что Б.В. Яковенко свой «Очерк американской философии» написал «уже в изгнании». Но известно, что Яковенко из России не изгонялся (хотя такая угроза была), а покинул ее еще до Первой мировой войны.

На с. 619 комментатор полагает, что «после высылки в 1922 году Н.А. Бердяева в Берлин» (не в Берлин, а в Германию. – А.Е.) С.Д. Мстиславский становится фактическим руководителем Вольфилы. Создается впечатление, что ее руководителем был Бердяев, но он покинул Вольфилу после ее первого организационного собрания 1921 г. Что касается Мстиславского, то он был руководителем сильно поредевшего Московского отделения Вольфилы, и никак уж не всей организации. На с. 620 говорится, что С.А. Алексеев-Аскольдов с 1908 г. был членом Санкт-Петербургского Религиозно-философского общества. Уточним:  с 9 сентября 1907 г. по 31 октября 1908 г. он был первым председателем этого общества.

Эти неточности никак не снижают высокой научной и общекультурной ценности выполненной Т. Г. Щедриной работы. Фигура Г.Г. Шпета стала более объемной, очень значимой для отечественной культуры 20-х гг. ХХ в., пока советский  идеологизм не начал своего тотального наступления. Подобно книге «Густав Шпет: жизнь в письмах» (2005 г.), рецензируемая книга 2012 г. – это серьезный вклад в науку и культуру современной России. Как и другие тома сочинений Шпета (их уже вышло 10) в серии «Российские Пропилеи», они превосходно изданы.

А.А. Ермичев (Санкт-Петербург)