М.Н. ЛОБАНОВА. Теософ – теург – мистик – маг: Александр Скрябин и его время. М.: Петроглиф, 2012, 368 с.

Эта книга – значительное событие не только для музыкознания, но и для философии. Рассказывая о творчестве А.Н. Скрябина, автор нашла весьма точную позицию, с которой отчетливо и объемно видны сложность,  неоднозначность и в то же время привлекательность личности  великого композитора, глубина и философичность его творчества.

Скрябин и в жизни, и в творчестве был мистиком. Миф, мистика,  - это слова одного корня. Общий корень mu – тишина, молчание (ср. франц. muet). Музыка молчит о том, чего нет в звуковой ее материи, но желает преобразить саму материю, философия же только об этом и говорит, не будучи в состоянии окончательно выговорить свою возлюбленную Истину. Согласно меткому слову Ф.Ницше, философ – это неудавшийся музыкант. Для философии высказываться о музыке - это трудная проблема: ей приходится рационализировать через говорение, озвучивание нечто принципиально непередаваемое, высказывать суждения и давать оценки от имени универсального разума. Философия, даже если она толкует о туманных вещах, все равно стремится сделать их прозрачными. Не всегда это удается, часто она оказывается не на своем собственном поле, а в плену истолковываемого предмета, не может занять свою собственную точку зрения, которая есть точка зрения созерцателя, зрителя. М.Н. Лобановой удалось представить сложность музыки Скрябина, его философский пафос, эзотерический смысл его музыки. И не только потому, что автор книги хорошо эрудирована в истории и теории музыки, а также в философии и эзотерике. Сама личность А.Н. Скрябина требует этого синтеза, ведь он в своем творчестве стремился воплотить философские и эзотерические идеи, и это ему удавалось. Как показано в книге, творчество Скрябина было не иллюстрацией философских и эзотерических идей, а воплощением их в самой музыкальной ткани.

В книге приведено множество свидетельств современников, друзей и просто знакомых Скрябина. Сами по себе эти свидетельства необычайно интересны, и в сочетании с комментариями автора книги создают очень живой и емкий образ композитора. В книге затронуты буквально все стороны  его творчества и эпохи, в которой он жил и творил. Невозможно их даже просто перечислить. Но самые впечатляющие моменты все-таки связаны с образами огня, видимо, природа таланта Скрябина была именно огненной, а также со строгим математическим подходом, характеризующим его творческий процесс. Именно это сочетание  в «пламенеющем Логосе» холодного чистого разума и мистической страсти, невыразимой, но требующей выражения и потому облекающейся в те образы, которые бытуют в атмосфере эпохи, пульсирует в бесконечных расчетах и точнейших обозначениях.

Для мистики свойственно ничего не досказывать, но не в силу того, что мистик хотел бы что-то утаить, а потому, что остающееся недосказанным не может быть высказано. Именно в этом состоит причина нашего естественного недоверия к любым мистическим прозрениям - они  всегда носят личный характер, коллективных мистических прозрений не бывает. Мистик, чтобы обратиться к внешнему, экзотерическому, к публике, должен полученные в откровении фрагменты как-то связать в единое, понятное, вразумительное высказывание, и только так он может обратиться к широкому кругу слушателей. «Швы», вставки, которые встраивает здравый смысл в изначально непонятный текст, делают весь рассказ приемлемым для многих других слушателей, расширяют аудиторию. Но именно эти швы и вставки есть слабое место любой мистической доктрины, в том числе и «Тайной доктрины» Е.Н. Блаватской, под значительным влиянием которой находился Скрябин. Это достраивание прозрений до приемлемых картин, заставляющее мистика, мага немного «привирать» в своих рационализированных построениях, всегда есть уязвимое место в их конструкциях, что, конечно, свойственно и «Тайной доктрине». За это ее подвергали и подвергают резкой критике, в частности, Рене Генон в своей  книге «Теософизм: история одной псевдорелигии». Там он показывает, что многие пассажи и персонажи в доктрине Блаватской просто выдумка. Однако можно и иначе отнестись к деятельности этой интересной личности. Можно считать ее авантюристкой, но эзотерика есть такое место, в котором авантюра и реальность слиты, нет здравого критерия их различить. Если в поэзии нет претензии на реальное знание вещей, она не выходит за пределы игры воображения и его свидетельства, то эзотерика всегда претендует на истинное знание реальности, на свидетельство духовного видения.  Надо сказать, что подозрения в адрес эзотерических учений в тотальном обмане, вызваны именно тем, что их нельзя проверить по тем критериям, которые имеет чистый разум. Но в этих учениях, как правило, содержатся такие гипотезы, которые со временем подтверждаются, конечно, не всегда. Впечатление, вдохновение, а не доказательность – вот цель мистики. Отсюда ее родство с музыкой и поэзией, они живут в ирреальном мире, что, конечно, не означает, что он просто выдумка и ничему вообще не соответствует. Просто это другой способ существования, не то, что мы называем «реальной жизнью». Тем удивительнее замысел теургии, разделявшийся А Н. Скрябиным с Вяч. Ивановым. Ведь теургия по своему смыслу претендует на реальное воздействие музыки, поэзии, ритуала в их синтезе на весь ход мировых событий, воздействие, подобное магическому действу.  

Страдание, страсти и несчастья – это жизнь. Преображение страдания в возвышенном пафосе, в героике и трагедии есть дело искусства, понятого в данном случае как теургия. Мистерия, т.е. то окончательное произведение, которое и должно осуществить это магическое действо, есть героическое усилие по преображению материального существования в духовное, усилие обратить страдающее начало в действующее. Это чисто манихейское переживание[1]. В творчестве Скрябина оно сочетается с гностическими идеями и символами, но не только. Символ вселенского огня, например, восходит к зороастризму, древнейшей[2] западной метафизической доктрины, когда разделения культуры на Запад и Восток еще не существовало. Вообще в эзотерических доктринах, да и в обычной светской философии спрессованы взгляды и представления предыдущих эпох и интеллектуальных достижений предшественников. Эпоха модерна, в которую творил Скрябин и его современники, пестрит множеством импульсов и начинаний, поисков нового. Тем интереснее усилия по созданию новых синтезов, в особенности, если этим занята музыка, самая богатая из всех видов искусства по своим выразительным возможностям.

Вечно возобновляющийся порыв материи к духу, к преображению бессилен, подобного рождающему тоску вечному возвращению, о котором говорил Ф.Ницше. Это переживается художником как импульс творчества, гений отвергает безнадежность вечного возвращения, созидая и говоря: творю всё новое, Новое Небо и Новую Землю, по-ту-сторону-и-вне-времени. В это же время происходит смена научной парадигмы, что также хорошо показано в книге. Эти вихри идей, тенденций, небывалых переживаний как в искусстве, так и во всей культуре (не напрасно  многие в это время говорят о кризисе культуры), есть общий корень высокой музыки и подлинной философии, а в их синтезе – это теургия, как в нее верили Вяч. Иванов и А.Н. Скрябин, т.е. овладение временем  и преобразование его (можно вспомнить замечательную книгу «Овладение временем Валериана Муравьева»).  

Столь грандиозные замыслы здравому смыслу и обыденному сознанию могут показаться не только странными, но безумными, а религиозным людям даже сатанинскими, тем более что во фразеологии символистов и теософов нет традиционного противопоставления Бога и Сатаны, Люцифера, Диавола.

Гении - это, конечно, особые люди. Их не назовешь нормальными, но сами-то нормальные, кто они такие? Естественным и здоровым нам представляется то, что находится внутри тех ограничений, которые создают наше «у себя дома», т.е. внутри познавательных, волевых,  чувственных схем, которые согласуются с нашими незначительными возможностями. Любой, выступающий за пределы ограничений хоть чем-нибудь, будет для нас ненормальным. И дело здесь не в установленных нормах - можно установить и другие нормы. Дело в том, что мы жёстко сопротивляемся разрушению наших ограничений, этот страх перед свободой, и он не раз исследовался философией. В первую очередь восстает против опасного и трудного пути свободы, разумеется, религия. Поэтому любой выход за очерченный круг обозначается как падение в «глубины сатанинские». Неловко даже читать отклики русских религиозных философов о Скрябине (Г.Флоровского, А.Ф.Лосева и др.). Однако если отнестись к этому явлению непредвзято, т.е. не с религиозной точки зрения, без «самоочевидных» оценок относительно того, что есть божеское, ангельское, а что как раз наоборот, то хотелось бы понять, в первую очередь, что открывается гениальным людям, каков источник их откровений? С одной стороны, мы видим вполне земной источник – мир образов вне- и до христианской культуры. Для христиан, иудеев, мусульман так называемый языческий мир – это мир демонов, бесов. Но ведь это «партийная», идеологическая точка зрения, отказ философии быть «трибуналом разума» (И. Кант). С другой стороны, имеется также другой источник – собственные откровения гения. Это невидимый, тонкий мир, ведь даже большую часть физического мира мы не воспринимаем нашими чувствами, что же говорить о не-физическом, но существующем мире. Поэтому эти люди, «откровенники», в какой бы области культуры они ни проявляли свой гений и таланты, должны быть поняты как таковые. Грань между гениальностью и безумием, действительно, тонкая, но она есть. Гений владеет своим «безумием», в то время как безумным владеет его безумие, т.е. некий «дух» или, говоря современным языком, психический остаток от прежде живших людей, информационный мусор тонкого мира. Гений – одерживающий победу над агрессией тонкого мира, преобразующий ее в «знание», а безумный – побежденный, одержимый, и он, действительно, деградирует, взаимодействуя с тонким миром. Гений не успевает дойти до момента, где начинается деградация, он сжигает самого себя в борьбе за преображение. Я думаю, что это относится и к творчеству Скрябина. Ему удается возродить некоторые из бесчисленных связей со всем целым Вселенной, о котором нам известно слишком мало, а может быть, и вовсе ничего. Тем не менее, нас ведь не вывели в колбе, как каких-то искусственных гомункулов, мы есть произведение всей Вселенной, ее истории и всех ее состояний. И мы продолжаем быть с ней тесно связанными, но, как правило, не чувствуем этого; гении это чувствуют, вдохновение и есть открытость для того или иного аспекта вселенских связей и воздействий. Эти связи и воздействия бесконечно сложны и разнообразны, поэтому гении неповторимы в своих прозрениях и произведениях. Искусство, в особенности музыка, завоевала относительную свободу, свой код доступа к бесконечному «банку данных», метафорически говоря, к той вселенской ноосфере, которая и есть наша колыбель. С этим связана интеллектуальная страсть достичь единства через свое творчество, обрести целостность, что было в высшей степени присуще Скрябину. Этой страстью к единому и целостному объяснимы и другие стороны его поэтики, теории, а также и самой музыки. И прежде всего идеи синтеза искусств, цветомузыки, синтеза всех чувств в едином акте восприятия. Со слов Б.А.Фохта: «Скрябин хотел торжественно осуществить и закончить свою жизнь и деятельность в «последнем свершении», в своего рода апофеозе всякой творческой деятельности, и Вы можете представить себе все так, как представлял себе он сам: где-то далеко, в Индии, под широколистными многовековыми деревьями на некотором возвышении стоит капельмейстер мира. Кто должен слушать великую «Мистерию» этого дирижера? Человечество, люди! Нет, не только люди, но и змеи, слоны и тигры, растения, все вообще живые существа, выражаясь словами Лермонтова, «и небо, и звезды, и тучи толпой»? Я спрашиваю, разве это, в известном смысле, не материалистическая концепция?

“И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песне святой”» (с. 76).  

Синтез искусств и соответствующая ему синестезия (букв. со-ощущение) были частью программы единства и целостности. Синестезия, которую современные психологи понимают как межчувственные ассоциации, вовсе не есть какая-то невероятная и небывалая идея, напротив, это есть самое распространенное явление человеческой психики, просто творческие личности используют это свойство активно, а остальные – пассивно, в расхожих образах и представлениях, подобных «холодному уму», «горячей любви» или «зеленой тоске». По замыслу Скрябина, синтез чувств и искусств необходим как путь достижения всеединства, конкретного воплощения идеи целостности, соборности и преображения.

Синтез искусства - цветомузыка –составная часть этого проекта тотального синтеза; это, надо думать, и было будущее действо теургии, т.е. через посредство искусства преображение (в «мировом пожаре») Вселенной и человека, который был бы агентом этого преображения. Понятно, что искусство в этом случае перестает быть частным институтом культуры, партикулярной деятельностью неких не совсем нормальных людей. Художник становится творцом будущей Вселенной, освобожденной от грязи материального. Понятно, что это может быть замыслом либо безумца, либо гения.

Достаточно вспомнить кантовское противопоставление гения и таланта, чтобы понять, что в качестве источника суждения о творчестве гения и его произведениях довольно трудно занять объективную точку зрения. Гений – это законодатель, в то время как талант лишь следует уже существующим законам, и поэтому талант подлежит оценке в соответствии с нашей способностью суждения, а гений - нет. Тем более не подходит толкование с частной, в том числе, религиозной точки зрения его произведений. Скрябин – гений, он, следовательно, сам дает закон, по которому можно истолковать, понять его творчество. Не важно, привлекает ли он концепции теософии или чьи-нибудь мистические прозрения, он с их помощью как бы переводит на человеческий язык то, что невозможно выразить. Он пламенеет в огне вселенского пожара, видимо, поэтому его творчество как единое целое довольно долго не было достаточным образом понято. Тем более привлекателен спокойный, уравновешенный рассказ автора этой книги о творчестве А.Н. Скрябина, о его времени, об окружении, настроениях, странностях эпохи, встретить подробный, разносторонний и, можно даже сказать, всеобъемлющий анализ многих моментов и аспектов, связанных с этой замечательной личностью.

Судьба художника, поэта, философа, вообще творческой личности – это сжатая до рисунка, до формулы история нашей страны, а, стало быть, в какой-то степени и человечества. Катастрофы XX в. разрушили все идеалы и сломали все судьбы. И столь распространенные проекты «конца истории» – это кальки с реальной истории, но рассказанной и закругленной то тому или иному образцу. А сама идея архетипически укоренена в творчестве гения: собою он завершает историю, делая скачок в будущее, в «Завтра»: его предназначение «заполнить брешь между Сегодня и Завтра». Вся его жизнь как единый вдох, и на выдохе, на «задыхании, которое в момент экстаза» (с. 227), он попадает в будущее; поэтому по сравнению с  «нормальными и здоровыми» он предстает как безумный. Это можно сравнить с суфийским «безумством», исчезновением перед божественным, согласно афоризму «суфий – этот тот, кого нет».

На мой взгляд, М.Н. Лобанова, будучи одним из ведущих специалистов в области теории и истории музыки, замечательно справилась со своей задачей – нарисовать портрет такой незаурядной личности, как А.Н.Скрябин. Но не только. Ей удалось показать глубокий смысл его творчества, для чего пришлось привлекать самый разный материал. Скрябин был знаком с эзотерической и оккультной литературой, сама культура того времени погружала художника в атмосферу мистики, теософии, антропософии, магизма. Иногда кажется, что именно под влиянием этой атмосферы формируется и внутренний мир художника, который и сам в свою очередь начинает творить эту атмосферу. Но я полагаю, что такова судьба любого таланта, но не гения. Гений – как уже говорилось выше – законодатель. Разгадать его «Завтра» в нашем «Сегодня», будущее в настоящем, конечно, задача не простая. М.Н. Лобанова прекрасно показала, как время рождало гения и стремилось его понять; рассказ о его биографе и истолкователе, Л.Л. Сабанееве, очень удачно образует - в параллель с рассказом о самом А.Скрябине, -  настоящую историю, со своей драматургией и глубоким смыслом. В этой драме «жизни артиста» голоса повлиявших на него философов и оккультистов звучат довольно громко, как если бы они были не хором, а действующими лицами. Да, это был круг общения, друзей, идейно близких людей. Скрябин любил философию и интересовался ей, ему нравились те или иные идеи; обычно для художника философские идеи есть оформление его собственной душевной жизни, глубоко скрытой от разума, сущность которого – созерцать, видеть, усматривать. В данном случае это было не так. У Скрябина у самого в душе была философская струнка. Он, вероятно, нашел в эзотерических учениях общий язык с теми, кто понимает то, что и он сам; они были созвучны строю его души.  Но, как и большинство гениев, обладающих величайшей интуицией в той области, где они являются законодателями, в сфере эзотерики его нередко подводил интеллектуальный вкус. Он был слишком доверчив. Да, это было время опьянения эзотерикой. Музыкант воспринимает мир звуков не как профан, а как посвященный в тайны этого мира, утонченным восприятием которого он обладает, его здесь не обманешь ни в малейших нюансах; так точно и философ обладает интеллектуальным вкусом (можно сказать, слухом), утончающимся по мере углубления его философствований. У него обостряется чувство истины. Проходя через искушения тотального сомнения, он обретает смысловую интуицию, суждения вкуса обретают силу по отношению  к смыслу. Он сразу увидит в Папюсе компилятора, не поверит в «учителей» Е.Блаватской, но при этом сможет оценить добросовестность Элифаса Леви; он,  скорее всего, сможет отслоить в писаниях этих исследователей[3] более или менее ценное содержимое. Художник – существо впечатлительное, но в то же время всем внешним голосам он предпочтет голос своего крылатого гения. Также, я думаю, и Скрябин:  эзотерические учения его впечатляли, но не определяли. Равно и суфизм, для западных людей притягательный, воспринимался им несколько поверхностно как учение, хотя по самой своей природе эта духовная практика не могла быть ему не близка. Но все-таки Скрябин оставался западным человеком, западно-восточным русским. Его крылатый огненный гений не до конца поддался дисциплине холодного разума, хотя, если сосредоточить свое внимание на строгости его метода композиции, «всесоответствию», то начинает казаться, что это не огненный Логос, а Господин Тэст Поля Валери, наблюдающий за опытом «у последней черты всех наук».

Разная музыка понятна и любима разными типами людей в зависимости от уровня их развития, взросления. Для каждого уровня – своя музыка, а эти уровни определяются, разумеется, не только образованием, культурой, но и «природой»: по неизвестным нам причинам одни рождаются с грубой конституцией, а другие с утонченной. Здесь нет никакой демократии. Одни открыты для мистических прозрений, а другие отнюдь нет, и им ничего невозможно доказать, они в этом отношении как бы невменяемы. Недоверие «простых людей» по отношению к мистическим откровениям понятно, даже вполне оправдано и естественно, они охраняют свой мир от разрушения понятной «схемы мира».  

Книга заканчивается главами, посвященными вопросам поэтики, теории и композиционной технике Скрябина. Здесь подробно и основательно анализируются, в частности, открытия в области гармонии. Очень интересен анализ новаторства А.Н. Скрябина, теоретической позиции Л.Л. Сабанеева и вклада Н.А. Рославца. Надо отметить, что М.Н. Лобанова впервые открыла для нас ранее недоступное творчество этого замечательного композитора, Николая Андреевича Рославца, а сравнения взглядов и творчества его и главного героя книги, Скрябина, привели к выводу: «Основы новой гармонии были заложены Скрябиным, сформулированы Сабанеевым и развиты Рославцем. С этих позиций история Новой музыки и ее теоретического осмысления должны быть полностью пересмотрены» (с. 222).

Я, конечно, позволила себе, говоря о книге М.Н.Лобановой, некоторые отступления, но это оправдано тем, что сам предмет настойчиво подталкивает к свободным размышлениям по поводу тех идей, того богатого содержания, которые анализируются в этой работе. В противном случае мы вступили бы в тягостное противоречие с огненной природой гения А.Н.Скрябина, и доминантой для нас стал бы «г-н Тэст», т.е. образ суперинтеллекта, лишенного человеческих страстей. Возможно, что и мы не загорелись, читая эту замечательную книгу (для этого надо быть конгениальным самому предмету), но хотя бы полюбовались отсветами тех всполохов, сверканий, которые еще различимы во всепоглощающей бездне истории.

Т.Б. Любимова