В статье исследуется возможность прочертить линию демаркации между категорией истины и противопоставленными ей категориями ложного, включающими в себя категории обмана, заблуждения, ляпсуса. Согласно автору, чтобы понять их действительные отношения, необходимо обратиться к различиям не только эпистемологического, но и этического порядка.

L’article met en question la possibilité de tracer une ligne de démarcation entre la catégorie de la vérité et la catégorie opposée du faux qui implique les catégories du mensonger, de l’errance, du lapsus. Selon l’auteur, pour comprendre leur rapport veritable il est nécessaire de considérer les différences non seulement d’ordre épistémologique, mais d’ordre morale.

The article investigates the possibility to draw a demarcation line between the category of truth and the opposite category of false which includes the categories of lie, delusion and lapsus. According to author, to understand their real relationship it is necessary to study the differences of moral order as well as epistemological one.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: истина, ложь, обман, заблуждение, ляпсус, эпистемология, познание.

RELATIF: vérité, faux, mensonge, errance, lapsus, épistémologie, connaissance.

KEY WORDS: Truth, false, lie, delusion, lapsus, epistemology, knowledge.

Если верить Платону, истина представляет собой «божественный порыв» (Кратил, 421 b) и вместе с тем непоколебимое и неизменное благо (Менон, 86 b; Законы II, 663 e; V, 730 b), которое отождествляется с разумом (Филеб, 65 d). Сходным образом рассуждает и Аристотель, так сказать, в несколько приёмов (Физика, Θ 8, 263 а 1824; Метафизика, Α 1, 993 b 31; Δ 7, 1017 a 31-35; Δ 29, 1024 b 17–26; E 4, 1027 a 31-35; Θ 10, 1051 a 34 – b 14) приходя к терминам, которые впоследствии, очевидно, вдохновили Фому Аквинского на его ставшее знаменитым определение истины: «adaequatio rei et intellectus» (Сумма теологии, I, 16, 1 c)[i]. Вопреки ошибочной этимологии истины из платоновского «Кратила»[ii], Хайдеггер воскрешает её правильное значение, отсылающее к «тому, что не подлежит забвению» [Хайдеггер 1948][iii], что непреложно и незыблемо, если только не  опровергнуто надлежащим и окончательным образом, в случае чего оно обращается в минувшую истину — подобно птолемеевскому геоцентризму, который надолго и решительно вытеснил гелиоцентризм Аристарха [Мутсопулос 1984][iv]. Истина, соответственно, утверждается только в результате непоколебимого доказательства, основанного на многих подтверждениях, настолько совершенных, насколько возможно; в противном случае она всего лишь относительна: «истина по сю сторону Пиренеев становится заблуждением по ту», — говорил Паскаль (Мысли, V, 294).

Подобное положение дел побуждает рассмотреть понятия, которые связываются или отождествляются с понятием истины и даже отклоняются от него, как я попытался это показать в одной из моих книг [Мутсопулос 1961][v]. Обосновывая феноменологическое видение этой проблемы, я взялся за изучение понятия истины и др. отнюдь не напрямую, но опосредовано – через призму их внешних проявлений, которые непосредственно воспринимаются и переживаются в форме категорий, и при этом установил между ними градацию нюансов. Аристотелевская и постаристотелевская логика была возведена на двух значениях. Это двузначная логика, основанная на принципе исключённого третьего. Тем не менее, после Лейбница («Новые опыты о человеческом разумении») и его «универсальной характеристики» намечается подъём современной логики и постепенное умножение логических значений. В наши дни значения истинного и ложного представлены соответственно 0 и 1. Другое дело – так называемое примитивное мышление, получившее это наименование от Люсьена Леви-Брюля [Леви-Брюль 1922], которого также упрекали за довольно унизительное выражение «низшие общества»; это мышление Жан Казенёв обозначал как архаическое [Казенёв 1961], а Клод Леви-Строс– как дикое [Леви-Строс 1962], хотя последняя характеристика была ничуть не более лестной в отношении упомянутых обществ.

Делая выбор в пользу термина мифическое мышление, я напомню его близость к мышлению, которое вновь проявляется и постоянно эволюционирует, очень мало приспосабливаясь к нашему собственному мышлению, якобы сугубо рациональному. Мифическое мышление никогда полностью не исчезало. Оно проявляется при первой же возможности наряду с рациональным мышлением, основанием которого оно является и над которым оно берёт верх, примешиваясь к нему под обманчивой наружностью. Жан Пиаже [Пиаже 1970] блестяще проследил устойчивость  его ранних форм у ребёнка; а Ламброз Кулубарицис [Кулубарицис 1990] превосходно показал равнозначность mythos и logos. Тем не менее, в категориях, согласно которым функционируют эти два типа мышления, отмечаются и различия. Что касается мифического мышления, то наиболее значительны, на мой взгляд, различия, относящиеся (a) к принципу идентичности, который иногда действует менее строго; (b) к принципу исключённого третьего, исполнение которого, как я уже намекнул, оставляет желать лучшего; (c) к принципу причинности, который прибегает к формуле post hoc, ergo propter hoc и правилу аналогии (которое ни в коем случае не следует путать с принципом идентичности) и оставляет свободное пространство для деятельности воображения.

Предыдущие замечания позволяют приступить к оценке истинного и тех категорий, которые, так сказать, входят в его состав [Мутсопулос 1961, 37 слл]. Я начну своё исследование с изучения понятия истины, снова обращаясь к формуле Аквината и применяя её на этот раз к эпистемологической категории истинного, которое отвечало бы следующему определению: «Истинно то, что в мысли соответствует своему объекту, и наоборот»[vi]. Я перевёл adaequatio, которое совсем не означает «равенство», глаголом «соответствовать», который приблизительно передаёт довольно неопределённый смысл латинского существительного. В таком случае правомерен вопрос: подлежит ли обсуждаемое нами соответствие колебаниям, или даже флуктуациям, или, во всяком случае, количественным, а может, и качественным изменениям? Попытаемся сосредоточиться на различии количественного порядка, рассуждая в терминологии Гастона Башляра об асимптотическом процессе достижения знания [Башляр 1928]. Истинное означало бы тогда крайне содержательное с логической точки зрения соответствие, охватывающее все ступени и все модальности познания^[vii].

Категории истинного и ложного, радикальным образом противопоставленные в двузначной логике — подобно тому как для Парменида (фр. 7, 1) бытие и небытие взаимно исключали друг друга, — не смогли бы определяться одно через другое. Что касается Парменида, целые поколения тщетно пытались решить проблему, которую, согласно Ксенофану, тот поставил перед ними. Только гений Платона, находясь в глубоком кризисе вследствие аристотелевской критики его теории идей, попытается из него выйти путём решительного изменения перспективы, начиная с его диалога-паронима (Парменид, 146 a – 148 d)^[viii], и преуспеет в этом (Софист, 256 d и далее; 258 c и далее). Это удаётся ему благодаря применению модели разделённой на отрезки линии из «Государства» (Государство, VI, 509 e – 510 e), модели, очевидно, внушённой пифагореизмом; а именно: через пропасть, которая разделяла два термина, он перебрасывает мост на двух опорах: небытие бытия и бытие небытия. Так он предвосхитил на горизонтальной линии вертикальность плотиновской онтологии, как я это, насколько мне кажется, уже доказал [Мутсопулос 1991]. Следуя платоновскому примеру, мы будем придерживаться этой модели сравнения, подходящей для проблемы истинного, которое противопоставляется ложному.

Но что же, хотя бы приблизительно, понимается под ложным? Особо не раздумывая, можно было бы ответить: то, что является недостатком, чего не хватает, чего нет, конечно, если только истинное, в некотором роде, есть. Но тогда по отношению к чему могло бы определяться само истинное? В действительности ложное в целом также в некоторой степени существует и служит системой отсчёта и ориентиром для оценки расстояния, которое отделяет его от истинного, как и наоборот. К тому же оно допускает градацию, которая позволяет с полным основанием оценивать это расстояние или, если хотите, это отклонение.

Градус отклонения измеряется согласно степени причастности сознания этому процессу. Таким образом, под термином ляпсус, происходящим от латинского lapi, lapsus, что означает «поскользнуться», я понимаю невольную ошибку, происходящую вследствие некоторой невнимательности или рассеянности [Брошар 1879][ix], ограниченную во времени и допускающую исправление или восстановление временно нарушенного равновесия [Мутсопулос 1961, 40–41; Мах 1905]. Воспользуемся бергсоновским примером рассеянного прохожего, который спотыкается из-за набранной им скорости и вызывает смех, безотчётно породив «механическое, наложенное на живое» [Бергсон 1925, 38]. Он придаёт значение только усилию, в зависимости от которого подняться и овладеть собой будет либо легко, либо мучительно. Но так или иначе это всё направлено к одной цели: заполнить недостаток, пробел, созданный непроизвольно. Таковы же замечания, высказанные на этот раз уже Платоном, относительно голубятника, который, пытаясь схватить одну голубку, хватает на самом деле другую. Здесь действие является явно умышленным, но его эффект, вызванный одновременными, но плохо скоординированными движениями, остаётся непредвиденным (Теэтет, 197 с – 198 d)[x]. Равным образом невольно ляпсус проявляется и в речи. Зигмунд Фрейд особо подчёркивал этот вид лингвистического отклонения [Фрейд 1953]. Речь идёт о спонтанном прорыве в целом подавляемого элемента мысли в том случае, если элемент произносимой фразы выказывает некоторое фонетическое сходство с элементом, который вырывается. Так мы сталкиваемся с «эффектом клапана», который в свою очередь позволяет заметить трещину под внешне гладкой поверхностью. Здесь «дефект» ещё поддаётся более или менее быстрому исправлению.

Эпистемологическая категория ляпсуса едва ли предполагает сознательный акт. То же самое вовсе нельзя сказать о категории заблуждения. Последний термин связан с идеей блуждания; иначе говоря, нестабильности, подвижности, растерянности. Платон упоминает «беспорядочную причину» (Тимей, 48 а), понимая под ней нерешительное, а потому неопределённое движение [Вильтаниоти 2008], так или иначе обусловленное неудачным началом и при известных условиях идущее в направлении, которое в конце концов никуда не ведёт; отсюда блуждания разума, используемого таким образом. Если возможно, что вначале цель пути была плохо оценена, упорство в его продолжении, хотя бы и после малейшего указания в противоположную сторону, становится неоправданным и может обнажить лишь злонамеренность, направленную к какой-либо постыдной цели. В данном случае допустимо только одно исключение: оно предполагает желание сохранить свою честь, посвятить себя ближнему или пожертвовать собой из альтруизма. Зато резкая перемена взглядов, вроде бы бесполезная или неуместная, могла бы скрыть некоторые задние мысли [Мутсопулос 1961, 98-101][xi]. Во время мидийских войн (получивших своё имя от названия народа «мидяне», греч. medes, которое использовалось наравне с названием «персы» для обозначения иранских племён, вторгшихся в Грецию) древние греки придумали термин медизм, чтобы обозначить города, которые, как, например, Фивы, перешли на сторону противника (Геродот, История, IV, 144; 165; VIII, 92); (Фукидид, История пелопонесской войны, I, 95; 135; III, 62).

Во всяком случае, основное различие между ляпсусом и заблуждением состоит главным образом в том, что первый становится заметным мгновенно, второе, напротив, требует долгой последовательности рассуждений, которые ставили бы его под сомнение и удерживали от поспешных выводов, прежде чем его правильность не будет окончательно дискредитирована [Мутсопулос 1961, 40]. Возьмём в качестве примера осуждение гелиоцентризма[xii] и более недавнее осуждение дарвинизма[xiii], которые столкнулись с безусловно ложными, но прочно обоснованными убеждениями. Подобная устойчивость предполагает сознательное использование явно обманчивых аргументов, а потому заблуждение может быть спутанно с обманом [Мутсопулос 1961, 40]. Линия демаркации между этими двумя категориями очень расплывчата, граница проницаема как с одной, так и с другой стороны. Это происходит на уровне, где добросовестность и злонамеренность могут смешиваться. Но в общем и целом все названные категории располагаются на одной шкале градации, тонко различаются их тональности и нюансы [Мутсопулос 1961, 51]. Между тем, не следует забывать, что между добросовестностью и злонамеренностью, несмотря на их возможное взаимодействие, существует неустранимое различие, уже не эпистемологическое, но чисто этическое [Мутсопулос 1961, 37-39].

Несмотря на различия, кажется, что ляпсус и заблуждение относятся к сфере истинного, поскольку они исходят из добросовестного умонастроения; другими словами, поскольку они охватывают область, где честность берёт верх.  Уточним, что истинное позволяет обнаружить себя только по мере того, как оно соединяется с корректным, которое представляет собой не просто «соответствие» между разумом и его объектом[xiv], но, скорее, квази-сцепление, которое поддерживается точностью в его выражении. Таким образом, можно было бы утверждать, что если нарисовать точку на плоскости и представить выходящую из этой точки прямую, перпендикулярную к данной плоскости, то эта прямая как раз соответствовала бы категории корректного [Мутсопулос 1961, 42-43]. Зато любая наклонная прямая, выходящая из той же точки, указывала бы на наличие позиции большего или меньшего заблуждения в зависимости от угла её отклонения по отношению к перпендикуляру. Истинное занимало бы, таким образом, всю воображаемую полуокружность, возведённую вокруг изначально выбранной точки [Мутсопулос 1961, 99]. Что касается гипотетического, оно располагается на границе между истинным и заблуждением. С этой точки зрения обманное или вымышленное[xv], располагалось бы на противоположной стороне плоскости, а именно, на продолжении перпендикулярной оси. Точка за точкой, punctum contra punctum, оно составило бы отрицательную сторону корректного и подкреплялось бы аргументацией, которая также располагалась бы по ту сторону от начальной точки [Мутсопулос 1972, 136–137; Мутсопулос 2001]. Я думаю, было бы правомерным дополнить эту схему, предположив концентрическую полуокружность вокруг оси, которая протягивается от корректного к обманному, и объявить каждый наклонный по отношению к этой оси луч характерным для иррациональной мысли, подверженной преимущественно влиянию творческого воображения [Мутсопулос 1961, 33-76].

Если мне будет позволено процитировать здесь Владимира Янкелевича:  «Нюансов в качественном разнообразии интенций бесконечно больше, чем <…> возможных комбинаций в регистре знаков». И прибавляет: «Ложь, используя буквальный и обманчивый подстрочник, представляет собой софистическую эксплуатацию этого излишества попавшей в затруднение  мысли; она черпает свои резервы в не-контекстуальности[xvi] смысла и знака» [Янкелевич 1964, 44-45][xvii]. Концепция лжи как «обманчивого подстрочника» Янкелевича никоим образом не противоречит моей концепции; более того, вместо строгого контрапунктизма она вводит не-контекстуальность смысла и знака, так сказать, неспособность языка исчерпывающе выражать разнообразие подразумеваемой мысли.

Я определил обман, который также называют «измышлением», что происходит от мысль-мышление[xviii], а значит, что является изобретённым и фиктивным, как противоположность корректному; а обман – как противоположность прямолинейности точка за точкой. На протяжении всей цепочки искажённых данных, относящихся к обману, проницательный разум с лёгкостью обнаружит слабое звено, смысл которого обманчив по преимуществу, даже если оно совсем неочевидно. На нём и основан «измышленный» и «вымышленный» характер всей цепи. Однако, являясь настолько специфическим, насколько может быть обманное, такое звено также различимо в любом мыслительном процессе, который заканчивается неудачей: оно прячется в начале ошибочного доказательства или по ходу рассуждения в форме ляпсуса. Именно на нём снова лежит ответственность за то, что дело принимает дурной оборот. Вот почему он оказывается решающим, «кайрическим»[xix] в самом себе, и достаточно его устранить «вовремя» и «кстати», то есть своевременно, чтобы избежать ложного шага или чтобы раскрыть подлог, который он таит и к которому он влечёт.

Категория обманного представляет высшую степень ложного, полностью охватывая категории с более узким логическим содержанием, а именно: необоснованное, искажённое и скрытое в смысле оккультного, замаскированного, переодетого, притворного и мистифицированного. Все эти различные категории используются с выгодой и обновляются, главным образом, соблазнителями, демагогами и шарлатанами. Я специально настаиваю на этой верховной категории, которая объединяет все прочие категории, которые я только что перечислил, так как, помимо проблем логического порядка [Янкелевич 1964, 77 и далее], которые она подразумевает, она равным образом ставит проблемы морального порядка [Янкелевич 1964, 95–102]. Лжец старается не просто спутать последовательность суждений, которые составляют аргументацию (уже в Античности софисты были признаны экспертами в этой области, поскольку разработали искусство dissoi logoi обратимых аргументов)[xx], но ещё и изобрести новые аргументы, также обманчивые до такой степени, что хотя бы и в самом начале мы ошибаемся. В действительности, чтобы лучше исследовать систему, мы довольно быстро различаем в ней критическую точку или лакуну, на которой была основана порочная аргументация, и поэтому её легко исправить. Аристотель пользовался этим с проницательностью (О софистических опровержениях, 6, 168 а 24; 176 а 23; 177 а 12-19; 20, 177 b 8; 24, 179 b 38 – 180 a 15). Ясно, однако, что наивное сознание вовремя не реагирует и, следовательно, остаётся жертвой до того момента, пока оно не осознает, скорее, случайно важность обмана. Тем временем оно будет вовлечено в неуместные действия — к удовольствию подстрекателя. В большинстве случаев логика, называемая аффективной [Мутсопулос 1961, 90-91], которая вмешивается в этот процесс, является, в общем и целом, лишь пародией на логику, определяемую как рациональная и объективная. Реклама и пропаганда используют это сплошь да рядом [Мутсопулос 1961].

Каково же положение истины в данных обстоятельствах? В результате феноменологической редукции, осуществлённой по методическим основаниям, ясно, что в качестве понятия она обладает чрезвычайно богатым логическим содержанием и несёт в себе по крайней мере частицу заблуждения, как и полноту прямолинейности в единстве последнего; кроме того, ясно, что она противопоставляется обману, который сближается с устойчивым заблуждением, возникающим вследствие злонамеренности.

*   *   *

Чем завершить этот короткий анализ проблемы истины и понятий, которые с ней связаны либо сходством, либо отношением противоположности? Истину ищут главным образом до того, как она будет достигнута. К ней приходят вслед за гипотезой: возможно, вначале гипотеза ложна, но изменение её направления, своевременное и уместное, сопровождаемое должными действиями, может направить её на прямой путь. Когда-то я сравнил этот процесс с пристрелкой артиллерии, которая ещё недавно предшествовала точному попаданию в цель [Мутсопулос 1961, 99-106],  тогда как в наши дни довольствуются прямыми «хирургическими ударами», чтобы больше не задевать соседние области. Именно в этом случае довольствуются применением формулы «приблизительного познания», которое выделил Башляр [Мутсопулос 1961, 118-120], но которое, кажется, всегда было в силе. Бесспорно, интенциональность сознания — вовсе не единственное условие опыта в том виде, как её представляли себе Гуссерль и Хайдеггер, а именно, как пассивную способность регистрации. Наоборот, она способна на это, только будучи активным стремлением, источником чистых и простых интенций: так её понимали Бергсон или, например, Морис Блондель. Она определяет цели, которых старается достичь, и страстно желает при этом благоприятного случая, который облегчит ей доступ к целям. По ходу этого движения, в принципе рассчитанного как нельзя лучше, сознание сталкивается с непредвиденными обстоятельствами, которые могут затруднить его работу, но которые оно часто способно преодолеть – как в случае с ляпсусом[xxi]. Или оно даже может увидеть в них новую благоприятную возможность, указывающую изменение направления для лучшего достижения цели – как в случае с заблуждением, поддающимся исправлению, но также и с заблуждением, которое не может быть исправлено: либо из-за того, что задевает нашу честь, воодушевлённую добросовестностью, либо наоборот, из-за нашего эгоизма, подчинённого влиянию злонамеренности, сходной с той, которая подталкивает лжеца действовать вопреки. Однако возможной жертве обмана надлежит обнаружить и открыть узловую точку[xxii], на которой был возведён обман, чтобы разоблачить и привести в замешательство обманщика.

Все эти различные категории отражают существование позитивных и негативных ценностей, одни из которых, хотя бы в принципе, должны быть приняты, другие – отброшены, потому что категория заблуждения, например, выражает, в частности, ценность свободы в смысле отсутствия подчинения какой-либо строгой норме: позитивной – как корректное, или негативной – как обманное. По большей части они содержатся в области истины, которая подвержена, таким образом, успехам и поражениям, последовательным или переменным. Истина не является ценностью, которая спонтанно предлагает себя тому, кто желает ей обладать; она представляет собой ценность, которую надо завоевать, и поэтому она так дорога — в той же степени что и свобода. Я позволю себе процитировать два знаменитых стиха Данте, немного переиначив их:

verità vo cercando ch’è si cara

come sà chi per lei vita rifiuta —

Он истины желает, столь бесценной,

Как знают те, кто жизнь ей отдаёт[xxiii].

Достичь истины, каким бы ни было её убранство, означает овладеть по меньшей мере хотя бы одной частью её сущности и, следовательно, исходить из её реального присутствия. Напрасны попытки скрыть её и исказить её облик: в качестве прямолинейности она сопротивляется этому в науках и в философии, а в качестве заблуждения и пред-истины – в искусстве. Она блистает как искра, внезапно вылетающая из-под золы, а может неожиданно явиться и как извержение вулкана, который считали потухшим.

Будучи склонной к волнениям, которые сопровождают приключения разума, и проявляясь в различных видах, соответствующих ментальным категориям, истина незаметно сопровождает всю деятельность человеческого сознания: познание, поведение и творчество, служит для них основанием и укрепляет их успех. Мой краткий анализ всего лишь указывает, более или менее поучительно, на реальность ценности, к которой стремится всякое сознание.

Литература

Башляр 1928 – Bachelard G. La connaissance approchée. Paris, 1928.

Бергсон 1925 – Bergson H. Le rire. 24^e éd., Paris, 1925.

Брошар 1789 – Brochard V. De l’erreur. Paris, 1879.

Вильтаниоти 2008 – Viltanioti I.-F. De la causalité à la notion d’errance // Philosophia. 2008. № 38. P. 100–115.

Дюсерф 2012 – Ducerf D. L’éthique du mensonge. Paris, 2012.

Казенёв 1961 – Cazeneuve J. La mentalité archaïque. Paris, 1961.

Кант 1985 – Kant I. Fondements de la Métaphysique des Mœrs / Kant I. Œuvres. Т. II. Paris, 1985.

Кулубарицис 1990 – Couloubaritsis L. Le status transcendental du mythe / Florival G. (ed.) Figures de la rationalité, Louvain, Paris, 1990. C. 14–44.

Леви-Брюль 1922 – Lévy-Bruhl L. La mentalité primitive. Paris, 1922.

Леви-Строс 1962 – Lévi-Strauss Cl. La pensée sauvage. Paris, 1962.

Мах 1905 – Mach E. Erkenntnis und Irrutum. Wien, 1905.

Мутсопулос 1961 – Moutsopoulos E. La pensée et l’erreur. Athènes, 1961.

Мутсопулос 1972 – Moutsopoulos E. La connaissance et la science. Athènes, 1972.

Мутсопулос 1984 – Moutsopoulos E. Sur l’origine possible de l’univers aristotélicien // Diotima. 1984. № 12. С. 175–177.

Мутсопулос 1991 – Moutsopoulos E. Sur le modèle platonicien du système ontologique plotinien // Diotima. 1991. № 19. С. 9–12.

Мутсопулос 1996 – Moutsopoulos E. Les catégoties esthétiques. Introduction à une axiologie de l’objet esthétique, 2^e éd., Athènes, 1996.

Мутсопулос 2001 – Moutsopoulos E. Le vrai et les valeurs affiliées // Giornale di Metafisica. 2001. № 26. С. 293–300.

Нордау 1911 – Nordau M. Les mensonges conventionnels de notre civilisation. Trad. fr. Par Aug. Dietrich. Paris, 1911.

Пиаже 1970 – Piaget J. L’épistémologie génétique. Paris, 1970.

Фиске 1874 – Fiske J. Outlines of Сosmic Philosoghy. Based on the Doctrine of Evolution, with Criticism (etc.). T. I. London, 1874.

Фрейд 1953 – Freud S. Le mot d’ésprit et ses rapports avec l’inconscient (trad. fr.). Paris, 1953.

Хайдеггер 1948 – Heidegger M. De l’essense de la vérité (trad. fr. Vom Wesen der Wahrheit, 1930). Paris, 1948.

Янкелевич 1964 – Jankélévitch Vl. L’ironie. Paris, 1964.

Ясперс 1947 – Jaspers K. Von der Wahrheit. Philosophisce. Logik. T. 1. München,