Рец. на кн.: Гальцева Р., Роднянская И. Summa ideologiae

Автор Сендеров В.А.

11.12.2012 г.

Р. ГАЛЬЦЕВА, И. РОДНЯНСКАЯ. Summa ideologiae: Торжество «ложного сознания» в новейшие времена. М.: Посев, 2012, 128 с.   Шёл тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый. Будущее казалось безоблачным и простым. Плюралистический и гуманный, не ведающий идеологического диктата Запад. Освободившийся Восток, благодарный Европе, прилежно врастающий в западный ценностный мир. Конец идеологии! Конец истории! Крепчавшему оптимизму предстояло отлиться вскоре в программный фукуямовский труд-монумент.Книга, о которой ниже пойдёт речь, вышла как раз в это время в издательстве ИНИОН. Это могло быть годом раньше или парой лет позже – не стоит увлекаться мистикой цифр. Но появление труда именно в этот период закономерно. В разливах всезатопляющего оптимизма без берегов авторы предупредили: всё обстоит далеко не так.Идеологии наступают на Европу; век идеологий только начинается. Ибо причина его – обнищание цельного мировоззрения в постхристианском мире. Неверно, что идеология – секулярный вариант религии: «Замыкаться на сходстве беспрецедентного феномена идеологий с типами веры, которые родились в глубине исторических времен, значит идти по пути поверхностных аналогий, не ухватывающих существо предмета… Религию трудно представить себе без психологического плацдарма веры, в то время как в составе идеологии вера может быть лишь преходящим компонентом… “расколдовывание” идеологии не означает ее упразднения: вера в ее составе может терять содержание, становиться “правилом игры”, но положение и функция идеологии остаются не подорванными. На этой стадии влиятельность идеологии обеспечивается не столько тем, что она пользуется исключительным доверием, сколько тем, что с ней не конкурируют альтернативные способы восприятия реальности» (с. 11). Однако главное даже не в этом. Все идеологии «игнорируют тот ближайший принцип, который закладывает в основу государственно-правового устройства некий этический позитив. Этот принцип со времен стоиков и христианизировавшего их учение Фомы Аквинского известен под именем естественного закона, или естественного права, - базирующегося на представлении о разумной человеческой природе…» (с. 109). Но именно изменение человеческой природы – главный закон любой идеологии. Как бы ни зачиналась идеология, она порабощает разум и душу. С тем, чтобы вскорости подчинить себе всю духовную, социальную, политическую жизнь. Категоричные выводы, приведенные нами, в книге многосторонне мотивированы. Авторы детально проанализировали сотни европейских и американских философских, социологических, политологических работ: концепции К.Мангейма, Р.Арона, Х.Арендт, Х.Зедльмайра, Ш.Эйзенштадта, С.Хука, Х.Ортеги-и-Гасета проходят перед читателем. Перед нами, разумеется, - различные, часто диаметрально противоположные подходы. Полифония голосов, пестрота мнений… Но объективный итог звучания оказывается неожиданно однозначным.Были ли выводы книги восприняты читателем? Издана она была в специфической «нумерованной» серии. Издавая из «своих» соображений нестандартную общественно-политическую литературу, власти пытались максимально ограничить круг ее читателей. Трудно сегодня и объяснить – но на популярность труда в нашем Зазеркалье это не влияло. Сегодня, четверть века спустя, авторы и издательство «Посев» решили вернуться к этой книге: перед читателем – первое открытое издание ее. Выводы труда нимало не устарели. Рассмотрим – по необходимости вкратце – некоторые сюжеты и мотивы насыщенного текста.«Внутренняя динамика идеологии». Так озаглавлен первый раздел книги. «Введение в понятие идеологии» - можно было бы озаглавить и примерно так. Взгляд на идеологии как постренессансное, качественно новое явление европейской политической культуры проводится в книге последовательно и глубоко. Авторы, по сути, дают содержательное определение понятия. Такое определение, естественно, может быть только феноменологическим. Мазок за мазком – перед читателем вырисовываются контуры тучи, по-прежнему обволакивающей российский и европейский горизонт.Из рассмотренных авторами характерных – и характеристических – примет идеологии лишь одна вызывает несогласие. Авторы, как мы видели выше, настаивают, хотя и с некоторыми оговорками, на рационалистичности понятия идеологии.«Наряду с моральной риторикой, даже у явно иррациональных идеологических построений имеется вторая ось – наука, с ее непререкаемым для современного сознания авторитетом разума. Как напоминает Биддис, национал-социалистический режим, при всем его презрении к объективному знанию и академическим свободам, крепко держался за декорум научной эрудиции. Ведь нацистская идеология претендовала на постижение мирового общественного процесса, рассмотренного сквозь призму биологических законов…» (с. 17).Но в том-то и дело, что на постижение чего бы то ни было гитлеровский «магический социализм» в принципе не претендовал. «Всесильно, потому что верно», - может, хоть в этом и позволительно усомниться, этот подход для современного сознания и непререкаем. Но такому сознанию нацизм как раз и объявил войну. «Верно, ибо всесильно», - такова фактически была волевая формула нацизма: постижение он заменил строительством. Строительством из мистически-иррационального ничего: «материалом» должны были служить грубо фальсифицированные тезисы псевдоницшевской «Воли к власти». И эта полная «провисаемость» идеологии поражала даже отнюдь не рационалистически настроенных её попутчиков. Иррациональность, непостижимость разумом духовных глубин нацизма в Рейхе постоянно подчёркивались, культивировались. Делалось это на высшем – гитлеровском – уровне, порой весьма художественно. Другой вопрос, что это не отменяло также и «научные» подходы. Авторы книги справедливо подчёркивают органическую всеядность тоталитарных идеологий. Но и это ещё не всё. Изрядная доля иррационального в почвенных и псевдопочвенных идеологиях всё-таки не удивляет нас. «Левые» же теории – экономические и социальные – мы наблюдаем обычно при свете рацио. Но «для современных авангардистских левых Фурье актуальнее Маркса именно ввиду его большей утопичности». Это констатирует непререкаемый авторитет – Герберт Маркузе. Он призывает заменить развитие социализма «от утопии к науке» его развитием «от науки к утопии».Срыв тоталитарных идеологий в иррациональное налицо. Изучение его – задача следующего уровня сложности. «Рождение и пути идеологической политики», - так озаглавлен второй раздел. «Независимо от того, далека ли «идеологическая эпоха» от своего «конца», трудно усомниться, что она имеет историческое начало» (с. 8). Во втором разделе авторы приступают к доказательству этого новаторского – и отнюдь не только по отношению, как они констатируют, к «либерально-позитивистской» традиции – тезиса. Логика доказательств выглядит непререкаемо. При этом некоторые рассуждения и умозаключения приобрели новую значительную ценность именно за последние двадцать лет. «Уже на раннем этапе «активистского стиля» (то есть во второй половине XVIII века – В.С.) было изобретено «перманентно-революционное» государство, «живущее увековечением революции»» (с. 36). Так формулируют авторы книги не расходящиеся между собой выводы исследователей Ж.Мере и О’Салливена. Такое напоминание представляет сегодня уже не только академический интерес: в наши дни «настоящее» сталинское государство представляется многим альтернативой революционному разрушительству, «исправлением» его. Однако один немаловажный вопрос при чтении раздела всё-таки возникает. Касается он не логики авторов, а одной из их хронологических оценок.«Новоевропейская этатистская мысль стала формироваться в XVI-XVII вв., когда в обстановке крушения социально-регулирующего авторитета церкви, в разгар религиозных войн и гражданских междоусобиц страх и бессилие привели Европу к тому, что она, по словам Уоткинса, в обмен на необходимый минимум мира и порядка готова была вытерпеть от государства всё что угодно» (с. 37). Так пишут авторы. Резонно ли, однако, считать XVI-XVII века существенной точкой отсчёта? Свою аргументацию авторы основывают на двух трудах: на «Государе» Макиавелли и на «Левиафане» Гоббса. Но в Англии – стране с естественными географическими границами – особое этатистское мышление так и не сложилось: она сделалась родиной экономических и социальных учений. Простодушно-циничный же трактат Макиавелли вряд ли стал подспорьем реальным средневековым «государям»; да и его популярность в декоративной атмосфере муссолиниевской Италии – не свидетельство политической действенности…«Заявленная в это время идея суверенности «Государя» или государства-«Левиафана» ещё не достигла своего максимума, так как в абсолютистских монархиях она продолжала сосуществовать с прежним религиозно-санкционированным оправданием власти», - уточняют авторы (с. 38). И далее. «Государственническая идеология, освободившись в лице Макиавелли или Гоббса от средневековой авторитарности, пройдя долгий исторический путь и войдя в сочетание с «активистским стилем», попадает в инструментарий тоталитаризма» (с. 39). Попадает. И именно при зарождении «активистского стиля»: во второй половине XVIII в. В это время во Франции и в Германии – в двух ведущих европейских странах – этатистская и националистическая идеологии зримо слились. И на рубеже веков как раз и начал сбиваться зловещий коктейль для будущего… Было бы справедливо в явном виде отметить это в книге.Всякое рождение тоталитарной идеологии – результат взаимодействия интеллигенции и массы. В первом действии выступает, конечно, интеллигенция. Она творит изысканные теории «для избранных», и она же формулирует общедоступные тезисы и лозунги: нельзя же, допустим, представить, что тысячная толпа вдруг начнёт скандировать неведомые ей, возникшие из ниоткуда призывы. Формально – вроде всё так. И роль тоталитарной толпы выглядит и второстепенной, и достаточно пассивной (хотя бы до времени). Так что некоторая «стилистическая тенденциозность» заголовка следующего раздела даже не бросается в глаза - «Идеологизация человеческих масс». В принципе, идеологизация может произойти и изнутри массы. Но ясно, что естественное прочтение заголовка – несколько сострадательное по отношению к «тоталитаризуемому» объекту. И это не случайно: заголовки разделов этой книги концентрированно отражают суть.Авторы упоминают и о втором действии драмы – «встречном импульсе» толпы: без такого импульса изобретённая интеллектуалами идеология остаётся достоянием их письменных столов. Но всё-таки… «Скос» в рассмотрениях – скос, так сказать, в пользу массы – на наш взгляд, налицо. Идеология в некотором роде оказывается эманацией «варваризованного» массового сознания (Ортега-и-Гассет). Этот волнующий Ортегу повседневный «диктат масс», однако, плохо вяжется с их удалённостью от политической власти… Очевидно, популярную формулу «век масс есть век идеологий» можно толковать лишь в том смысле, что под «веком масс» подразумевается «господство» не их самих, а их человеческого уровня» (с. 45).Признаемся: эти рассуждения нам непонятны. Ортега вовсе не говорит лишь о политической власти. Навязывать же волю и вкусы в экономике, культуре и т.п. (а значит, к слову, в конечном итоге и в политике) через материальное (например, покупательское) давление очевидным образом возможно. Это – при «триумфе супердемократии». В отсутствии же её массы от политической власти тем более не удалены. В тоталитарном государстве массы властвуют над свободой, имуществом, жизнью миллионов людей. Доносы и погромы – проявление и форма практически неограниченной политической власти. Даже самое чудовищные «верхи» бывают ответственны за преступления лишь наполовину. Плановое НКВД было завалено доносами сверх достаточно щедро спускаемой нормы; а не заинтересованное в «плане» парижское гестапо даже вывесило объявление: «Доносы на соседей не принимаются». Век масс – это именно век масс. Век господства масс и их преступлений. И смягчения эта ситуация без уклонения от истины не допускает. Заметим ещё, что в идеологической паре «интеллигенция – народ» возможны самые разные комбинации. В том числе и не рассматриваемые обычно. Нацизм, к примеру, - детище университетов и рафинированных интеллектуалов. Французский революционный национализм, с его антихристианством и антисемитизмом, - рангом пониже, но всё же – детище городов. А вот в нашей стране ситуация посложнее. Были две мощные революционные силы – и к вопросу о том, которая из них была «главнее», споры о революции обычно как раз и сводятся. Но для наших рассмотрений важно иное. Русский марксизм, включая и ленинские коммунистические доктрины, - безусловно, детище интеллектуалов. Но столь же очевидно и другое: поднявшийся из недр огромной страны большевизм не имел при зарождении вообще никаких теоретиков-стимуляторов. Он и никогда не получал их: не считать же адекватными выразителями до сих пор непознанного явления космического масштаба Устрялова с Савицким. И интеллигенция ни малейшего воздействия на идеологию большевизма не оказала. Бандитскую вольницу полюбила и восславила лишь русская литература. Но – к счастью для неё – на почтительном расстоянии. Обратной связи не было: слабо обученные грамоте «апостолы» блоков не читали…Народолюбие – благородное качество, им с очевидностью обладают авторы книги. Но объективности анализа оно, на наш взгляд, способствует не всегда.Почва. История, народ, традиция, раса, культура… Мало найдётся идеологий, не обращающихся к ценностям этого ряда: ссылки на органику, на почвенные корни придают идеологии вес и солидность, настраивают на доверие к ней. И протекающие при этом процессы психологического «укоренения в прошлом» заслуживают серьёзного внимания. Они многослойны. Сегодняшнее идеологическое сознание проецируется на прошлое, многопланово деформирует его – и тем самым в некоторых отношениях действительно делает предшественником идеологического «сегодня». Эти и близкие феномены изучаются в одном из самых глубоких разделов книги. «Идеологическая трансформация «почвы»». Для изучения таких трансформаций авторы успешно применяют введённое О. Шпенглером понятие культурно-исторического псевдоморфоза. «Между радикально-преобразующей идеологией и преднаходимыми ею духовными обстоятельствами, - пишут авторы книги, - не может быть… созвучия… плавного врастания её в старые мировоззренческие ценности… «Большая идеология» в тактическом плане не игнорирует сложившуюся до неё расстановку духовных сил, но и не подпадает под их контроль: она избирает во временные попутчицы те из них, которые при давней своей влиятельности склонны к идейному компромиссу с новыми  задачами, а остальные элиминирует либо оттесняет на задворки истории. Если в этой динамике выделить основные составляющие – традиционное религиозное мировоззрение, национальную идентификацию, либеральные ценности западного происхождения и радикальный идейный фактор, то можно представить себе ряд вариантов идеологической трансформации «почвы», притом что реальность каждого из них удостоверяется историческим опытом XX века» (с. 73).Таков вывод авторов. Приводимые ими далее «модели» - российская, германская, испанская праворадикальная, латиноамериканская – содержательны, информативны, охватывают и описывают множество вариантов и ситуаций.О пятой – иранской – модели этого сказать нельзя. «…Здесь революционный всадник садится на шиитского коня, поскольку это течение ислама… поддалось предварительной политизации…» (с. 74). Этот зачин-постулат – основополагающий при построении модели. Всё в нём приблизительно, всё неясно. Революция, возглавляемая аятоллами… Кто здесь конь, кто всадник? Кто кого оседлал? Предполагается, конечно, что революция «политизировала» ислам. Но говорить об исламе в европейских категориях и терминах не совсем корректно. «Неполитизированного» ислама просто не существует в природе. Бросим беглый взгляд на самое начало исламской истории. Коран (9:60) чётко определяет круг лиц, которых должно субсидировать из общественных фондов: в него входят, в частности, те, чьи сердца и преданность должны быть завоёваны мусульманами с помощью материального поощрения. Пророк выделял на это деньги на протяжении всей своей жизни, что полностью соответствовало ясным и определённым текстам Корана. Однако Омар, второй халиф и один из главных Сподвижников Пророка, отказался платить неверным, разъяснив, что раньше мусульмане были слабы и субсидировали их лишь потому, что нуждались ещё в их поддержке. И подобный отказ следовать прямым указаниям Корана распространялся Омаром не только на одних лишь неверных. Так, халиф отказался распределить земли, захваченные в Сирии и Ираке, между воинами, хотя они имели на них право. Недовольным же Омар разъяснил, что если он раздаст земли, то государство лишится ресурсов, необходимых ему для дальнейшего развития армии.Конечно, и в мусульманской, и в христианской истории правители совершали поступки и похуже. Для нас здесь существенно то, что для исламских юристов и богословов поведение одного из главных Сподвижников Пророка – теологически позитивный прецедент. Политическая выгода поставлена, таким образом, выше ясных указаний Корана. Но, с другой стороны, сама выгода эта – для распространения Корана и его власти… В дальнейшей истории ислама политическое и религиозное столь же неразделимы. И именно рафинированный шиизм несколько отступает от этого правила. В нём всё-таки «не было того предельного слияния религии и политики, которое было характерно для суннитов» (Васильев Л.С. История Востока. Т. 1. М., 1993. С. 307). С иными оценками специалистов нам сталкиваться не доводилось. В существенной, «европейской» своей части раздел «Идеологическая трансформация “почвы”» представляет несомненную ценность и интерес. «Путешествие» же «на Восток» не состоялось.     На исторической сцене идеологии всё реже выступают в чистом, беспримесном виде: с каждым десятилетием заметней процесс скрещивания, сращивания их. При этом к сращиванию склонны именно формально полярные, ещё вчера казавшиеся непримиримо враждебными идеологические системы. Перед Второй мировой войной политическое сближение советской и нацистской государственных систем воспринималось почти всеми как апофеоз идейной беспринципности. Сегодня такие оценки вряд ли уже кому придут в голову: сближение в идеологии КПРФ крайней левизны с национализмом видится вполне естественным. На интуитивном (как минимум) уровне очевидна именно принципиальная справедливость такого сближения. В чём же дело? Почему «измена идеалам» на глазах перестаёт ею быть? Собственно, главный ответ дан уже в начале книги. Подлинное, высшее содержание любой идеологии негативно: глубинная её цель – окончательное сокрушение христианского мироустройства, искоренение последних остатков христоцентричного личностного сознания. И пришло уже время, когда тоталитаристы-идеологи и не думают как-либо вуалировать это. Следующий за «Идеологической трансформацией…» раздел книги - «Филиация новых идеологий». Но ценность этого раздела - в рассмотрении конкретных ярких фигур и ситуаций. В этом книге удалось предварить время: в ней рассмотрены феномены и личности, всё ярче обозначающиеся на идейной арене России именно в наши дни. Ограничимся лишь одним выразительным примером. «Среди европейских правых конца XX века наибольшую известность приобрела французская группа во главе с А. де Бенуа и Л. Повелем… Опорные понятия здесь: культурная традиция, порядок, раса, «народная душа», почва, жизнь – казалось бы, не содержат в себе ничего антиконсервативного… Однако под предлогом борьбы с восторжествовавшими в новоевропейском сознании концепциями «линеарного прогресса» и «эгалитаризма» тот же Бенуа готов обесценить и элиминировать всю многовековую культуру христианизированной Европы; вопреки собственным уверениям в традиционализме, он по сути пробивает огромную брешь в культурной преемственности…Поскольку описанный комплекс представлений европейских правых (родоплеменное начало, сублимированное в архаических образах языческого пантеона, культ уходящих местных традиций и т.п.) складывается как мифологема, оторванная от текущей действительности, - он предполагает волевое обращение с наличным миром и являет с этой своей стороны один из вариантов радикального авангардизма.В глобальной культурной ассимиляции европейских народов,  которую А. де Бенуа приписывает католической Церкви, он усматривает проявление ненавистной ему уравнительной идеологии и предъявляет счёт христианскому монотеизму…» (с. 92-94).Эти непреложные выводы из безукоризненного анализа с каждым годом становятся всё актуальнее. Злостное язычество французских «новых правых» - непременный компонент российского идеологического «новоправого» коктейля. Взбивающие его приверженцы т.н. «политического православия» рекламируют своё варево как истинно православный, истинно национальный продукт. «Замаскированным идеологиям» - мировоззренческому либерализму и плюрализму посвящён последний раздел книги. Авторы ясно разграничивают «близкие» (в демагогических сближениях) понятия - мировоззренческий плюрализм и плюрализм гражданский. «Вместо подлинного многообразия общественных мнений и начинаний, в идеале обеспечиваемого гражданским плюрализмом, плюралистическая идеология предлагает разнообразие мнимое, пустое – ибо мнение, которому не дано шанса доказать свою правоту перед высшим судом истины, ничтожно в буквальном понимании этого слова – в нём нет общезначимого зерна ценности и смысла…Сколько бы ни стремились антиидеологи-плюралисты обойти со своих прагматических флангов факт конфронтации «ложного сознания» и истины, он остаётся ключевым посреди эпохального соперничества идеологий» (с. 116).На этой оптимистической ноте завершается книга.Можно соглашаться либо не соглашаться с нашими попытками возражений книге и дополнений к ней. В любом случае – они несоразмерны реально содержащимся в труде анализам и результатам.Хотелось бы, чтобы непреложные грустные выводы куда-нибудь «отошли». Чтобы эта книга стала ценным лишь для специалистов исследованием европейского прошлого. Но шансов на это в обозримом будущем нет. В.А. Сендеров