Франкофоб Франсуа Везен и германофилка Жермена де Сталь: к правдивой истории франко-германского философского диалога

Статья представляет собой полемику с высказанным Франсуа Везеном, переводчиком «Бытия и времени» Хайдеггера на французский язык, тезисом о продолжавшемся два столетия отставании французской философии от немецкой в результате сатирического выпада Вольтера  против  Лейбница: позиция Ф. Везена искажает историческую реальность и страдает односторонностью. В статье особое внимание уделено  таким фигурам,  как Жермена де Сталь и Габриэль Марсель, без анализа связей которых с немецкой философией разговор о франко-немецком философском диалоге  вряд ли можно назвать основательным.

The article engages in polemics with the French translator of Heidegger’s «Being and Time» Francois Vezin. The latter’s claim that the two-century developmental retardation of French philosophy as opposed to the German one is due to the satirical attack of Voltaire upon Leibniz, misrepresents the historical facts and is one-sided. The article also offers special consideration to Germaine de Staël and Gabriel Marcel, striving to show that analysis of the relations of these figures to the German philosophy is crucial for any solid discourse on the French-German philosophical dialogue.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: французская философия, немецкая философия, Вольтер, Г.В. Лейбниц,  Ж. де Сталь, Г. Марсель, Ф. Везен.

KEY WORDS: French philosophy, German philosophy, Voltaire, G.W. Leibniz, G. de Staël, G. Marcel, F. Vezin.  

Франсуа Везен – ученик Жана Бофре, известного у нас историка  философии, благодаря педагогическому и литературному таланту которого  некоторые молодые французские философы дружно и без оглядки устремились по стопам автора «Бытия и времени», переведенного, кстати, Везеном (1986). Сразу после окончания Второй мировой войны французские интеллектуалы завязали контакты с Мартином Хайдеггером,  местожительство которого волею судеб оказалось во французской зоне оккупации. Бофре, активно пропагандировавший его философию во Франции, был, пожалуй, самым  близким из них к немецкому мыслителю. Эпоха философского диалога французов с Хайдеггером была пережита Везеном как долгожданный праздник «настоящей философии», [Везен 2002, 31], что многое объясняет в его блистательном докладе, под большинством тезисов которого я готов подписаться. Большинством, но не всеми. В одном пункте его сопоставление французской мысли с немецкой философией показалось мне некорректным, чтобы не сказать тенденциозным. 

Везен представил историю новоевропейской философии как франко-германский диалог, прерванный сатирической выходкой Вольтера против лейбницевской философии[1]. По словам французского профессора философии, «злобная война», которую Вольтер вел против Лейбница, отбросила Францию в ее философском развитии на целых два столетия назад по сравнению с далеко ушедшей за это время Германией. «Непростительная вина Вольтера, - говорит он, - в том, что, присвоив себе титул философа, он постарался оттеснить Лейбница на второй план, выставить его на посмешище и окончательно убрать из французского интеллектуального пейзажа» [Там же, 23][2].  «“Кандид”, – продолжает Везен, – подорвал на целых два века философский диалог между Францией и Германией» [Там же, 25]. Скромно-буржуазная, подчеркнуто приземленная концовка «Кандида» [Вольтер 1985, 241-242][3] с гегелевско-хайдеггеровских высот представляется Везену настоящим «историческим и философским бедствием» [Везен 2002, 23].

Действительно, в «пост-вольтеровской  философии» Франции ХIХ века Везен находит только две более или менее значительные фигуры – Огюста Конта и Виктора Кузена. Традиция французского спиритуализма, начатая Мен де Бираном (1766 – 1824), им не упоминается. Если бы она была им принята во внимание, то он не стал бы говорить об устранении Лейбница «из  французского интеллектуального пейзажа» и вряд ли бы сформулировал свою концепцию о двухсотлетнем перерыве во франко-германском философском диалоге. Основоположник спиритуализма во Франции ХIХ века осознавал  свою связь с метафизикой автора «Монадологии»[4].

Подобная «избирательность» поражает и в рассказе Везена о парижских лекциях Гуссерля. В 1929 г. по приглашению Льва Шестова в Париж для чтения лекций приехал Гуссерль, учитель Хайдеггера и потому уже философская величина, в глазах Везена сопоставимая с Гегелем и Ницше. Вот этим моментом Везен фиксирует возобновление франко-германского философского диалога, прерванного сатирой Вольтера.

«Кто в Париже 1929 года, - говорит он, -  был способен следить за философскими докладами на немецком языке? Очень опасаюсь, что среди уважаемых парижских коллег Гуссерля, <…> некоторые были просто статистами. В эти счастливые дни франко-германского философского диалога, возможно, самые значительные со времени пребывания в Париже Лейбница, там было, по крайней мере, одно ухо, способное уловить то, что приехал сказать Гуссерль» [Там же, 29 – 30]. Им, считает Везен, был Ян Паточка, молодой чешский феноменолог. Но почему не упомянуты слушавшие Гуссерля французские философы, понимавшие его немецкий язык, равно как и его мысль? Я имею в виду, например, Габриэля Марселя. Он с энтузиазмом слушал лекции немецкого коллеги. Но вскоре они его разочаровали. Вот о нем и о традиции, с ним  связанной, Везен хранит полное молчание. Создается впечатление, что в хайдеггерианствующих кругах имя этого французского мыслителя, кстати глубокого знатока германской культуры и философии, как бы табуировано, запрещено к упоминанию. Почему? – еще один недоуменный вопрос, вызванный этим докладом. Недоумение наше только возрастет, если вспомнить, что как раз Габриэль Марсель был одним из тех французских философов, кто встречался с Хайдеггером вскоре после окончания войны. Во  Фрайбурге в 1946 г. у них была, по слову Марселя, «долгая беседа». Летом 1955 г. во время  очередной декады в Серизи-ля-Саль он снова встречается с Хайдеггером и ведет с ним интенсивные беседы [Визгин 2007, 135 – 136; Визгин 2008, 407 – 409]. Почему об этой стороне франко-германского диалога (а ведь именно он – в центре размышлений Везена) автор доклада ничего не говорит?

Столь же симптоматичным является умолчание и о другой известной фигуре в истории франко-германского диалога. Я имею в виду госпожу Жермену де Сталь (1766 – 1817), которая встречалась с великими мыслителями и писателями Германии как раз тогда, когда, можно сказать, все они, кроме Канта и Гердера, были в расцвете своей  деятельности (она путешествовала по Германии в 1803 – 1804, а затем в 1807 – 1808 гг.).  Трудно найти более показательный материал для размышления над историей франко-германского философского диалога, чем содержащийся в ее книге «О Германии» (Лондон, 1813) и в вызванной ею интеллектуальной волне по обоим берегам Рейна. Франция, быть может, впервые основательно познакомилась с немецкой философией благодаря книге мадам де Сталь, а Германия получила импульс к размышлению над своей собственной культурной и национальной идентичностью тогда, когда для нее пробил час радикальных метаморфоз. Книгу госпожи де Сталь Наполеон считал  антифранцузской, и поэтому тираж ее был уничтожен, а новое издание на европейском континенте было запрещено. И повелитель французов и Европы был по-своему прав: ведь, по слову Гете, книга эта «должна укреплять веру немцев в самих себя»[5], сплачивая их в национальное единство в борьбе с французской гегемонией.  

Госпожа де Сталь сравнивает характеры двух народов на фоне истории и географии их стран. Базовой оппозицией выступает у нее дихотомия Севера и Юга. Философская мысль в ее характерных особенностях определяется, как мы бы сказали сейчас, «ментальностями» немцев и французов, зависящими от среды их обитания, образа жизни и истории. Вот некоторые ее опорные тезисы: «Француз умеет хорошо говорить даже тогда, когда никаких идей у него нет. У немца же в голове идей всегда больше, чем он может выразить» [Сталь де 1844, 63]. И еще: «Меряться силами с идеями нужно по-немецки, а с людьми – на французском языке» [Там же, 78].  И соответственно: «Во Франции изучают людей, а в Германии штудируют книги» [Там же, 81].  Итак, автор «О Германии» подводит нас к такому выводу: французская мысль социальна и, более того,  антропологична и персоналистична, она исходит от человека и обращена к нему. Характерная же сторона германского духа – в способности глубокого погружения в движение абстрактных идей, в отвлеченные представления о мире, которые он стремится представить в целостной системе. Иными словами, немец как философ – теоретик par excellence, кабинетный ученый, нацеленный на создание единой концептуальной системы всего сущего. Если философию оценивать исключительно  по мерке ее теоретичности, то мы, видимо, вынуждены будем признать, что немецкая мысль более философична, чем французская, для которой теоретический систематизм указанного типа не является ее сущностным определением. Действительно, у мадам де Сталь мы найдем такого рода суждения: «В Германии философский дух (génie) далеко опережает все остальные страны», «французский язык более беден и ограничен во всем, что относится к воображению и философии» [Там же, 97 – 98; 76].

Итак, зафиксируем главное в особенностях философского стиля этих стран, опираясь на анализ, проделанный де Сталь: если немецкие мыслители стремятся к синтетическому постижению в отвлеченных категориях всеединства, то во Франции преобладает аналитическая методология и гуманитарная моралистическая, социально ориентированная мировоззренческая установка, согласно которой человек и общество образуют центр мироздания.

 Следующий важный момент касается сферы художественного вкуса, который, считает Жермена де Сталь, выше у французов, чем у германских народов. Француз ориентирован социальной реальностью с ее нормами и условностями, диктующими ему в качестве первостепенной заботу о форме выражения своих мыслей. Немец же озабочен содержанием мысли, ходом ее внутреннего развития, а не условностями ее подачи и передачи другим. Поэтому форма выражения мысли у немцев неизбежно страдает. Мысли у них могут быть глубокими и оригинальными, так как сила внимания и способность к абстракциям и теоретизированию высоки, но озабоченность формой представления результатов мышления при этом незначительна. «Талант высказываться методически и ясно, – говорит  мадам де Сталь, –  достаточно редко встречается в Германии: спекулятивные штудии его не развивают. Ведь для того чтобы судить о форме, которую необходимо им придать, нужно, так сказать, посмотреть на свои собственные мысли со стороны» [Там же, 486][6].

Хайдеггер однажды заметил, что философии не до красоты выражения, так как она стремится развить содержание трудной и глубокой мысли, что в его шкале ценностей, безусловно, выше достоинства ясной формы ее выражения[7]. Для человека французской культуры такая иерархия ценностей неприемлема. Для него красота, совершенство формы выражения мысли ценны сами по себе и абсолютно неотделимы от содержания: если мысль выражена небрежно, недостаточно ясно и отчетливо,  то ее значительность не может не восприниматься представителем французской традиции как нечто в высшей степени сомнительное. Но достоинство красоты выражения может легко превращаться в недостаток. Ведь вкус и требовательность к изяществу формы без труда оборачиваются склонностью к пустой, но внешне блестящей фразе, подобно тому, как безудержная погоня за глубоким и оригинальным содержанием мышления грозит превратиться в нечто нечленораздельное при невнимании к качествам его артикуляции и трансляции.

 Картина германской культуры, в том числе – философской, данная Жерменой де Сталь, сочетает изящество формы с продуманностью содержания. Как мыслитель и писатель она сумела соединить французскую культуру позднего Просвещения с восприимчивостью к новой германской культуре, в которой проницательно угадала мощный подъем, долженствующий обновить творческие силы других народов. Такое соединение было знаком глубокого преобразования культурных ориентиров. Ее книга «О Германии» стала настоящей библией французского романтизма. Путь для восприятия немецкой философии во Франции был теперь широко открыт. Молодые  писатели, историки и философы, в том числе упоминаемый Везеном Виктор Кузен, пойдут по выстроенному Жерменой де Сталь культурному мосту через Рейн. По своему происхождению  и воспитанию[8], судьбе и миссии она была европейской космополиткой, связующей культуры разных стран что, впрочем, не мешало ей любить Францию (нигде, кроме Парижа, она не чувствовала себя на своем месте, хотя десять лет ей пришлось провести в изгнании и объездить почти всю Европу, включая Россию).   

Собственная философия мадам де Сталь –  это философия возвышенного чувства. «Чувство, – говорит она, – подлинное чудо существования» [Сталь де 1844, 475], «только чувство раскрывает нам бесконечное, не объясняя его нам» [Там же, 479]. Кстати, здесь мы не можем не отметить определенного интеллектуального резонанса между взглядами  мадам де Сталь и Якоби,  который был ее другом и информатором о немецкой философии. «Немец до мозга костей,  он говорит почти то же, что и я», - пишет она о нем Шарлю де Виллеру, эмигранту и страстному германофилу, главному редактору гамбургского журнала  «Spectateur du Nord», издавшему  первую французскую книгу о философии Канта [Виллер, 1801]. «Вселенная, – продолжает развивать свой сентиментальный идеализм госпожа де Сталь, – больше напоминает поэму, чем машину» [Сталь де 1844, 503]. Ум, склонный к абстракциям, видит во вселенной, напротив, машину. Но для подобной онтологии чувства мир скорее уподобляется поэме, постигаемой на волне энтузиазма. Вот ключевое слово в философском лексиконе мадам де Сталь.  Материализм, утилитаризм, атеизм, механицизм ею решительно не приемлются. Назначение человека, считает она,  не в эгоистическом счастье и  служении личной пользе, а в совершенствовании, которое невозможно без энтузиазма: «Энтузиазм животворит незримое и сообщает интерес к тому, что лишено непосредственного отношения к нашему благосостоянию в этом мире» [Там же, 623]. Энтузиазм – отличительное свойство немцев, особенно ярко проявленное ими в их научном, литературном и философском творчестве.

Подобно представителям германской философской культуры мадам де Сталь увлечена общими идеями и понятиями, а не художественными образами. Но теоретизирует она во французской манере, будучи искусным наблюдателем культурной и общественной жизни, озабоченным прежде всего тем, чтобы влиять на мнения людей, которые в конце концов меняют мир.

Книга «О Германии» – лучшее произведение Жермены де Сталь, наделенное необыкновенной судьбой. Она и сегодня может служить введением в философию и литературу Германии. Но ее историческую функцию мы видим не столько в этом. Задумывая свою книгу, мадам де Сталь в качестве образца имела в виду «Английские письма» Вольтера[9]. В его лице Франция, пресытившись собственной культурной гегемонией и в поисках более эффективной в практических делах идеологии, поплыла к берегам Альбиона и, оттолкнувшись от них, действительно покинула метафизическое русло европейской философской традиции. Пересекая Рейн, мадам де Сталь совершила обратный вольтеровскому жест: она вернула французскую мысль к европейской метафизической традиции, продолженной  в новых условиях немецкими мыслителями. Если контакты Вольтера с Англией привели к снижению ценностной высоты философского сознания, то диалог Жермены де Сталь с культурой Германии, напротив, вернул европейскому сознанию утраченную им в вольтеровском просветительстве высоту[10]. «Если бы французы, –  пишет она в этой книге, – следовали по пути метафизики своих великих людей ХVII века, то сегодня бы они разделяли те же взгляды, что и немцы» [Сталь де 1844, 435]. Это суждение показывает, что позиция автора книги «О Германии» имеет точки соприкосновения с тезисом Везена. Однако в них совершенно по-разному оценивается длительность и степень отрыва французской мысли от высоких метафизических образцов, заданных ХVII столетием.

 «Потребовалось много, страшно много времени – пишет Везен, – чтобы французы оценили их важность (речь идет о трех “Критиках” Канта. – В.В.), восприняли их плодотворный импульс. Лишь в 1849 году Жюль Барни делает первый французский перевод “Критики чистого разума”» [Везен 2002, 19].  Да, перевод в самом деле сильно запоздал. Но понимание новаторского значения философии Канта во Франции было, пусть и у немногих интеллектуалов, и возникло оно довольно скоро[11]. Кем же именно по достоинству был оценен Кант во Франции, кроме упомянутого Шарля де Виллера? Да,  прежде всего самой мадам де Сталь[12]. Мы не можем говорить, что вся философия Канта оказалась близкой  мадам де Сталь, что она  вполне усвоила его теоретико-познавательное учение. Однако Кантова концепция морали вполне адекватно была ею усвоена, оказавшись близкой ее собственным взглядам.

Естественно возникает вопрос, почему Везен не упоминает Жермену де Сталь, книга которой не только стимулировала разработку темы его доклада, но и сама непосредственно свидетельствовала о встрече двух философских традиций.  Напрашивается простое объяснение: если бы Везен рассказал об этой странице франко-германского философского диалога, то выдвинутая им концепция его прекращения вследствие вольтеровской сатиры просто не смогла бы удержаться. Конечно, можно допустить, что книга  Жермены де Сталь не была принята им во внимание, потому что он отнес ее в разряд литературных произведений.  Но странно, в особенности для историка, отрицать ее философскую значимость, признавая при этом таковую за другим литературным произведением, а именно за вольтеровским «Кандидом». Кстати, задолго до французского переводчика Хайдеггера Жермене де Сталь было точно так же ясно, что Вольтер написал своего “Кандида”, чтобы опровергнуть Лейбница[13]. Эта книга, говорит она, пронизана поистине «инфернальной насмешливостью» (ouvrage d`une gaieté infernale) [Сталь де 1844, 441]. Везен же называет вольтеровского «Кандида» «памфлетом дьявольски остроумным» [Везен 2002, 23]. В подобной близости выражений трудно видеть одно лишь случайное совпадение.

Еще одна, на наш взгляд, некорректность доклада Франсуа Везена состоит в том, что значение для французской философии диалога именно с германской философской традицией им преувеличено. Франко-германский диалог, безусловно, был очень важным, но все же не единственно значимым. Конечно, ситуация  с географией плодотворных контактов меняется со временем. И в период небывалого взлета немецкой философской мысли, разумеется, ценность диалога с ней становится более весомой. Кстати, если внимательно отнестись к истории, то помимо Шарля де Виллера и самой де Сталь, можно указать как на пример франко-германского философского диалога в «пост-вольтеровскую» эпоху на диспут, организованный в Париже в 1798 г. В ходе него Вильгельм фон Гумбольдт, по слову одного современного исследователя, «стремится оторвать “идеологов” от традиции сенсуализма и обратить в кантианство» [Эспань 2002, 195][14]. Так что, не правильнее ли будет сказать, что этот диалог практически не прерывался? Хотя, конечно, «адское остроумие» Вольтера не могло не остаться без негативных для французской философии последствий. Но  ведь Жермена де Сталь не попала под его воздействие. И не она одна. На наш взгляд, негативный потенциал вольтеровского выпада против Лейбница все-таки сильно преувеличен, и мы не можем согласиться с Везеном в том, что вплоть до встречи французских интеллектуалов с Хайдеггером в философии Франции царила пустыня. 

Итак, тезис Везена о длительном  «отставании» французской философии от германской, вызванном насмешкой Вольтера над Лейбницем, представляется нам методологически некорректным.  Философская мысль не спорт, и поэтому для ее оценки линейный, количественный подход не подходит. Национальные традиции, в рамках которых она развивается, дополняют и обогащают друг друга.

Как мы уже сказали, пагубность  «адской насмешливости» фернейского мудреца не осталась незамеченной мадам де Сталь. Но она не построила на этом теории о губительном для французской философии прекращении франко-германского диалога, ибо сама была его живым воплощением. Внутренняя связь различных направлений культурного творчества была для нее очевидной. Учась у немцев, манией философического высокомерия она не заразилась.

Жермена де Сталь близка к  кругу предшественников французских романтиков. К нему принадлежали и упоминаемые Везеном Шатобриан и Бернарден де Сен-Пьер (1737 – 1814), на которого он с особым рвением изливает свой сарказм.  Обратим на это наше внимание, чтобы представить себе градус антифранцузской  «ангажированности» Франсуа Везена.

В 1790-м  выходит в свет «Критика способности суждения» Канта. «Знаете ли вы, – вопрошает Везен, – каким “философским” – приходится брать в кавычки – трудом в 1790 году вдохновлялась французская публика? - “ Этюды о природе”  Бернардена де Сен-Пьера. И спустя десять лет в такой знаменательной исторической книге, как “Гений христианства” Шатобриана, опять нет ничего о Канте. Подобная философская  слепота нам сегодня кажется чем-то ошеломляющим. Есть от чего встать в тупик. В какую же летаргию, в какой догматический сон была погружена французская философия? И это в исторический момент, когда Франция, культурная страна, намеревалась указать путь всему миру. Если у нас некого противопоставить Канту, кроме Бернардена де Сен-Пьера, то с французской философией покончено, можно даже смело говорить, что ее с тех пор просто не существует» [Везен 2002, 19 – 20].

Антифранцузский пассаж написан по-французски лихо, но сказанное в нем слишком пристрастно, чтобы быть справедливым. Философии развиваются не так, как бегут, соревнуясь, спортсмены на стадионе. Качественно разные национально локализуемые культурные волны, интерференция и взаимодействие которых рано или поздно приносят свои плоды, не следует противопоставлять друг другу[15]. Каждая из них делает свое дело и обогащает тем самым мировую культурную «копилку».

Французской культурной традиции (как и русской) несвойственно непомерно превозносить философию, пренебрегая литературой. Да, мадам де Сталь – литератор, публицист, писатель, и вместе с тем она и теоретик, у нее есть свое продуманное миропонимание.  И если мы не намереваемся высокомерно замыкаться в философском специализме, противопоставляя философию литературе, то нам нельзя обойти вниманием книгу Жермены де Сталь.

Однако вернемся к Бернардену де Сен-Пьеру. Сопоставляя его с Кантом, Франсуа Везен, как ему представляется, наносит coup de grâce всей французской «пост-вольтеровской» философии, низводя ее, как сейчас бы сказали, «ниже плинтуса». Но такие приемы некорректны. Сравнение автора «Этюдов о природе» с Кантом ничем, кроме совпадения указанных дат, не мотивировано.

Бернарден де Сен-Пьер был последователем Руссо – настоящего гения, кстати, повлиявшего и на Канта. Подобной гениальностью сам он не обладал. Однако свой особый талант у него был. Повесть «Поль и Виргиния», которую он еще до публикации читал в салоне Неккеров, действительно шедевр, и не только по оценке Жермены де Сталь. В век растущего престижа научного знания Бернарден де Сен-Пьер мог в глазах ученого выглядеть ретроградом, защищая, например, тезис о вращении Солнца вокруг Земли.  Но публики, наделенной настоящими научными знаниями, было в те годы не так уж много по всей Европе, и не она им восторгалась. Его читали, причем не без воодушевления, широкие литературно образованные круги, испытавшие воздействие Руссо. Популяризатор руссоизма? Да, но не только. Столь принижаемые Везеном на кантовском фоне «Этюды о природе» (1784) замечательны прежде всего живописностью, передачей пережитых автором встреч с явлениями природы. Он действительно далек от научного естествознания, на которое с такой строгостью ориентировался кенигсбергский  философ. Но французский писатель, назначенный Людовиком XVI управляющим парижским Ботаническим садом (Jardin des plantes), помимо литературного таланта имел богатый опыт путешественника, которого, к слову сказать, был лишен Кант. Поэтому Бернарден де Сен-Пьер мог так выразительно передать  колористическую музыку природы, как мало кому до него удавалось. Он обогатил лексикон французской литературы, смело вводил в него  новые слова, чего классицистская эстетика не позволяла делать. Если мы заглянем в оглавление его «Этюдов», то увидим там темы, которые разовьет затем Шатобриан (“Plaisir du mystère”, “Du sentiment de la mélancholie”, “Plaisir de la ruine”, “Plaisir de la solitude” etc)[16]. Путь от Руссо к Шатобриану проложил именно Бернарден де Сен-Пьер.

Наконец о публике, вдохновлявшейся сочинениями Бернардена де Сен-Пьера. Читающая французская публика в конце ХVIII в. не была  однородной. Сентиментальный пред-романтический руссоизм действительно был популярен накануне Революции. Литература во Франции многим амбициозным молодым людям казалась самым прямым путем к славе, к чему склонны, конечно, не одни только французы, но они, быть может, особенно страстны в этом отношении. Настоящей философией, к создателям которой Бернардена де Сен-Пьера действительно нельзя отнести, интересовались в тогдашней Франции немногие. Мен де Биран был, пожалуй, самым одаренным среди них.  

           И если уж искать «французского Канта» в начале ХIХ в., следует вспомнить, что этим титулом не без основания был увенчан Мен де Биран [Кениг 1889][17], являющийся, по оценке одного историка, самым французским после Декарта и самым значительным философом Франции ХIХ в. [Лавалетт  Монбрен 1927, 44][18].

Литература

           Бернарден де Сен-Пьер 1784 – Bernardin de Saint-Pierre. Etudes de la nature. Paris, 1784.

           Везен 2002 – Везен Ф. Философия французская и философия немецкая; Федье Ф. Воображаемое. Власть. / Пер. В.В. Бибихина. М., 2002.

Визгин 2007 – Визгин В. П. Марсель и Хайдеггер // Вопросы философии. 2007. № 8.

Визгин 2008 – Визгин В.П. Философия Габриэля Марселя: темы и вариации. СПб., 2008.

Виллер – Villers C. de. Philosophie de Kant, ou  Principes fondamentaux de la Philiosophie transcendentale. Metz, 1801.

Вольтер 1985 – Вольтер. Философские повести. М., 1985.

Вольтер 1988 – Вольтер. Философские сочинения. М., 1988.

Дельбос 1919 – Delbos V. La philosophie française. Paris, 1919.

Жан де Панж 1929 – Comtesse Jean de Pange. M-me de Staël et la découverte de l`Allemagne. Paris, 1929.

Кениг 1889 – König E. Maine de Biran,  der französische Kant // Philosophische Monatshefte. Bd. 25. 1889.

Кротов 2000 – Кротов А. А. Философия Мен де Бирана. М., 2000.

Лавалетт Монбрен 1927 – Lavalette Monbrun A. de.  Introduction // Maine de Biran. Journal intime 1792-1817. Voi. 1. Paris, 1927.

Лассон 1902 – Lasson G. Histoire de la littérature française. Paris, 1902.

Робине 1969 – Robinet A. La philosophie française. Paris, 1969.

           Сталь де 1844 – Staël G. de. De l`Allemagne / Nouvelle édition avec une préface par Marmier X. Paris, 1844.

Хайдеггер 1998 – Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. Томск, 1998.

Эккерман 1934  –  Эккерман И.П. Разговоры с Эккерманом.  М.-Л., 1934.

Эспань 2002 -  Эспань М. О Германии // Кануны и рубежи. Типы пограничных эпох – типы пограничного сознания. Материалы российско-французской конференции. Ч. 1. М., 2002.  

Примечания