Розин В.М. «Введение в схемологию: Схемы в философии, культуре, науке, проектировании».- М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011.- 256 с.

Книга Вадима Марковича Розина представляет собой увлекательное философское повествование на тему, что такое  схема. Сам факт введения в пространство академических философских изысканий и дискуссий данного предмета – схемы – представляет собой смелый шаг, поскольку философы схематизируют мало, схематизировать не любят, схематизацию как тип  философской работы в общем-то не признают. Автор же утверждает, что учение о схеме, т.е. схемология, есть такая же самостоятельная гуманитарная дисциплина, как, скажем, логика, семиотика, теория познания, культурология и т.д. И ей  давно уже пора определить ее законное место в реестре философских наук.

Схемы были всегда. Но весь парадокс состоит в том, что мы до сих пор по-настоящему не знаем, что это такое. «Действительно, схемы – это не знания, хотя могут быть использованы для получения знаний. Схемы сами по себе не являются объектами, однако, как правило, задают объекты.  Схемы – это не понятия, хотя нередко со схем начинается жизнь понятий».[1] Схемы – это не дискурсы. «Без схем ряд современных дискурсов мышления не могли бы состояться, но после того как мышление «встает на ноги», часто исследователи вполне успешно могут обходиться без схем».[2]  Схемы – это не знаки. «Можно ли утверждать, как я это делал в книге «Семиотические исследования»,- пишет В.М.Розин, –  что схема – это семиотическое образование, то есть, по сути, сложный знак? Думаю, нет. Замещения и знаки есть субстрат схем, условие их функционирования, но не сами схемы. Здесь такая же ситуация как в случае мышления мозга или биологического организма и человека. Хотя без мозга человек не может мыслить, утверждать, что мышление и есть мозг, неправильно».[3]  Чтобы окончательно развести знак и схему, В.М.Розин с самого начала вводит понятие  нарративной схемы, противопоставляя ее схеме визуальной.[4] В силу того, что схема может быть представлена в виде определенного текста, многие даже и не подозревают, подобно мольеровскому Журдену, говорившему прозой и не знавшему об этом, что они мыслят и говорят схемами. Но схема это не текст.

Так что же тогда такое схема?

Чтобы ответить на этот вопрос, автор выбирает следующий метод движения: через сопоставление разных определений,  толкований и вариантов использования схемы в текстах разных философов и методологов – к выдвижению собственной гипотезы, или понятия, о природе схемы, а затем – к уточнению выдвинутого понятия посредством апробации его на разном предметном  материале (психиатрии, культурологии, науки, философии, методологии, архитектурного проектирования и т.д.). Автор сразу же просит не путать данный метод с методом индукции, поскольку «за выбором сравниваемых случаев, а также конструированием понятия «схема» лежат, с одной стороны, проблемы, которые требуется разрешить»[5].  А этого метод индукции не предполагает (имеется в виду –  восстановления исходной проблемы, приведшей к появлению новообразования, в данном случае – схемы).  С другой стороны, В.М.Розин опирается на собственный деятельностный «опыт создания и использования схем в методологии и преподавании»,[6] позволяющий автору видеть в текстах других ученых тоже деятельность, связанную с порождением и использованием схем.  Метод индукции деятельностный аспект также элиминирует.

Свою теорию о схемах («логию» схем) автор выстраивает,  сопоставляя не только разные понятия схемы, но и разные подходы к понятию (природе, сущности) схемы. При этом автор не берется (пока – ?) исторически последовательно прослеживать эволюцию разных подходов к схеме. Он ограничивается  лишь выделением ключевых точек: в начале  некого обозримого отрезка истории, традиционного связываемого с античностью (Платон, Аристотель), в середине (Новое Время – И.Кант) и в конце (вторая половина 20-го века – Г.П.Щедровицкий, ММК), и движется не от Платона к Г.П.Щедровицкому, а наоборот. Такое выборочное, пунктирное описание рассчитано на читателя, хорошо знающего историю философии и ценящего нетривиальность в подаче материала. Лаконичность изложения   полностью отвечает поставленной задаче: в книге намечены лишь первые контуры  будущего развернутого учения о схемах. Это – только введение в схемологию, пропедевтика к ней. По сути дела, перед нами – проект создания новой гуманитарной дисциплины, предложенный для всеобщего размышления.

Какова же базисная гипотеза  автора относительно сущности схемы, на которую он опирается, строя схемологию? В.М.Розин не вбрасывает ее, но получает прямо в книге, что называется, прямо на глазах у читателя,  сопоставляя друг с другом представления о схемах у Платона и Г.П.Щедровицкого. Начинает с Щедровицкого, восходит к Платону. Этих философов разделяет более двух тысячелетий, но автор обнаруживает у них некую сходную интуицию относительно  столь сложно уловимого до сих пор для  философского сознания  предмета – схемы. «Сравнивая представления о схемах у Платона и Щедровицкого, – пишет автор, – мы можем сформулировать следующую гипотезу: схемы создаются как предварительное условие познания, они позволяют задать основные характеристики объекта изучения, подводят нас к нему, но только подводят, собственно изучение этого объекта разворачивается в сфере познания, однако, часто только на схемах мы можем нащупать основные характериситки объекта, который мы исследуем».[7]

 Далее автор существенно развивает эту гипотезу: схема нужна как средство разрешения проблемных ситуаций. Результатом  выхода является новый объект, представленный в схеме. Данное положение уточняется через  продумывание соотношения семиотического и эпистемического моментов в схематизации, а также объектно-онтологической и организационно-деятельностной «плоскостей» при работе со схемой. Сведенные вместе эти четыре «ортогонали» образуют своеобразный «верстак», на котором автор оттачивает свое представление о схеме как средстве решения проблем. Приведу в качестве иллюстрации только один  фрагмент, где это наиболее ярко представлено:   «Появляются (изобретаются) схемы в ситуациях, где возникают проблемы; именно  с помощью схем эти проблемы удается разрешить, при этом складывается новый объект (реальность). Необходимым условием формирования схем является означение, то есть замещение в языке одних представлений другими.  В этом смысле схема вроде бы является одним из видов знаков, однако, главное в схемах, - не возможность действовать вместо обозначаемого объекта, что характерно для знака, а разрешить проблемы, задавать новое видение  и организовывать деятельность. Если мы делаем акцент на новом видении, то знаковая функция схемы выступает только как условие схематизации. В этом случае схемы не могут быть поставлены в один ряд со знаками; схемы самостоятельная реальность, скорее эпистемологическое образование, о чем пишет Кант. Если же акцент делается на замещении, то схема – это, действительно, сложный знак со всеми вытекающими отсюда последствиями».[8]

Полагание проблемы в качестве сердцевины процесса схематизации приводит к тому, что дальнейшее исследование строится В.М.Розиным как  реконструкция проблем, которые могли привести к появлению разного типа схем у разных авторов –  Ф. Василюка, З. Фрейда, К. Юнга, Г. Галилея,  И. Канта, Э. Сведенборга, Ф.М.Достоевского, А.А.Зиновьева, Г.П. Щедровицкого и др. Но самым первым примером реконструкции проблемы, приведшей к появлению схемы, точнее – квазисхемы, выступает в книге анализ знаменитого фрагмента из диалога «Пир» Платона.  Проблемная ситуация реконструируется автором тут  следующим образом. Платона не устраивало широко распространенное в его время  понимание любви, красочно описанное в античной мифологии: это – попадание в человека золотой стрелы бога Эрота. Не устраивало, «прежде всего, потому, что такая любовь понималась как состояние, вызываемое богами любви и поэтому независящее от воли и желаний человека. Платон, однако, считал, что одно из главных достоинств философа – как раз сознательное участие в собственной судьбе (мироощущение, сформулированное Платоном в концепции «epimelia» – буквально, «заботы о себе»). Кроме того, обычно любовь понималась как страсть, охватывающая человека в тот момент, когда боги любви входили в него; как сильный аффект, полностью исключающий разумное поведение. Платон, напротив, призывал человека следовать не страстям, а действовать разумно. Разумное построение жизни по Платону – это работа над собой, направляющая человека в совершенный мир идей, где душа пребывала до рождения человека».[9] В.М.Розин показывает, что создание схемы (имеется в виду схема-миф про андрогинов) привело не только к созданию нового идеального объекта, коим оказывается любовь (онтологическая плоскость), позволившему из многого (многих разных смыслов) выстроить единство, но и к новой практике любви, т.к. была создана орг-деятельностная формула, позволившая античному человеку  самоорганизовывать себя по-новому и любить по-новому – платонически.[10]

Итак, в основе разных типов схем лежат разные типы проблем, которые приводят к появлению первых. Характер проблемы накладывает отпечаток на характер схемы. Это автор подробно демонстрирует  на примере   анализа  работы Э. Сведенборга «О небесах, о мире духов и об аде».  Здесь показывается, что три разные  группы проблем (разрешение противоречий в Священном писании и обновление Церкви на основе научного мировоззрения; объяснение природы посредством духовного опыта; обнаружение в алогичной повседневности логики духовного мира), которые в совокупности образуют проблемную ситуацию,[11] приводят Сведенборга к созданию трех разных типов схем – антропоморфных, натуральных, повседневных. «Анализ книги Сведенборга позволяет предположить, что антропоморфные схемы создавались им для решения следующих проблем: 1) объяснения ряда ключевых высказываний Священного писания, где Господь выглядит и действует как человек, а человек уподобляется ангелам или Богу (например, для объяснения утверждения, что «человек создан по образу и подобию Бога», 2) осмысления визуального опыта антропоморфного изображения Господа, Христа, Марии, ангелов, демонов в храмах, на иконах, в религиозной живописи, 3) обоснования перспективы спасения (или гибели), в соответствии с которой человек или приходит к Господу, или становится ангелом, или идет в ад и превращается в демона. Натуральные схемы позволяли решать другие проблемы. Во-первых, реализовать естественно-научные взгляды и мироощущение Сведенборга, что вполне понятно, учитывая его жизненный путь и многолетние занятия наукой и техникой. Во-вторых, создавая эти схемы, Сведенборг проводил свои убеждения на природу и соотношение добра (блага) и зла. Эти взгляды во многом напоминали манихейские и гностические. В-третьих, натуральные схемы позволяли Сведенборгу решать ряд проблем, среди которых не последнее место занимали проблемы теодицеи, а также свободы воли (…)».[12] Схемы повседневности были созданы в ходе попыток приспособить повседневные, «обычные представления к логике духовного мира».[13] Результатом выхода из проблемной ситуации стали три новых эпистемических продукта: «Сведенборг по-новому прочел Священное писание и по-своему увидел сакральный мир. В плане познания, он создал новую теорию, с точки же зрения внутреннего мира человека, Сведенборг открыл новую реальность (духовно-природную). Сделать это, – подчеркивает еще раз автор, – Сведенборг смог, создав три типа схем (антропоморфные, натуральные и повседневные)».[14]

Впрочем, в книге предлагается не один, а несколько  вариантов типологизации схем – не только через выделение типов проблем. Но также:

·       Через отношение к знаку: схемы бывают  визуальные и нарративные,[15] о чем уже говорилось выше.

·       Через отношение к разным рангам рефлексии: нулевой ранг рефлексии (когда схемы не осознаются как схемы и в силу этого могут отождествляться с природными явлениями) – квазисхемы; первый ранг рефлексии – предметные схемы; второй ранг рефлексии – методологические схемы, предполагающие наличие понятия схемы.[16]

·       По способу их  употребления в разных практиках в качестве средств: схема, используемая  как средство конструирования идеального объекта, позволяющая предварительно нащупать его характеристики (например, у Галилея[17]), или схема как средство соорганизации разных специалистов, участвующих в проектировании,[18] или схема, «направляющая»  сознание человека, участвующего в коммуникации,[19] – это разного типа схемы.[20]

Эти разные варианты типологизации являются разными способами распознавания схемы, которые предлагаются читателю для самых разных случаев жизни. С другой стороны, поскольку перед нами всего лишь введение в схемологию, то читатель может поспорить с намеченными вариантами типологизации и предложить свой. О чем и говорится в заключении к книге, т.е. к «введению»: «Понятно, что типов схем значительно больше, чем было рассмотрено в данной работе. Но я и не ставил себе такой задачи. Мне хотелось, прежде всего, обсудить понятие «схема», то есть как схемы можно мыслить, и показать, каким образом схемы можно анализировать».[21]

Итак,  книга В.М.Розина  с самого начала до самого конца «цепляет» своей антиканоничностью и содержательной парадоксальностью.    В силу этого она увлекательна. Она специально выстроена так, чтобы вызывать мыслительный интерес, несогласие, по меньшей мере – удивление и у философа, и у логика, и у историка, и у… методолога. Чем могут быть удивлены  и захвачены первые три профессионала – я кратко уже указала выше.  А вот для методолога  здесь подготовлен самый большой сюрприз: в книге про схемы схем нету. Всего одна – схема движения по слоям замещения!  Автор восстанавливает ее генезис в качестве образца методологической работы своих учителей, создателей содержательно-генетической логики, основателей Московского методологического кружка (ММК) – А.А. Зиновьева и Г.П. Щедровицкого. Опираясь на этот образец, автор сам потом не раз демонстрирует примеры собственной методологической работы, связанной со схематизацией схематизации.

«Как же это возможно, если схем нет?! –  спросит методолог, для которого такой поворот дел просто немыслим. –  А что есть вместо схем?»  Есть  рисунки с топами (местами), графически выраженными в виде квадратов, показывающими, ГДЕ (после чего и перед чем, в ряду чего) может быть использована схема. Эти рисунки иллюстрируют  разные случаи использования схем. Чем объяснить выбор автором именно такого – предельно простого, методологически «примитивистского» – способа визуализации? Мне думается, что автор, лично знавший Г.П. Щедровицкого,  активно участвовавший в деятельности ММК, таким вот образом попытался уйти от своей «ангажированности» СМД-методологией и занять нейтральную метапозицию по отношению к разным школам и разным подходам к схематизации, существующим в разных областях науки и практики.

В завершение я хотела бы наметить те разделы, которые в проекте построения схемологии В.М.Розина  пока отсутствуют, но, на мой взгляд, должны непременно туда войти. Это – глава про отношение схемы и идеализации.   Про построение идеализаций в книге нет ни слова. Хотя, на мой взгляд, схема есть важнейший инструмент построения идеализаций. Схема – это знак, позволяющий схватить идеальное.[22] Самой главной характеристикой схемы является то, что она позволяет схватить и удержать идеальное. Именно схема и ничто другое. В этом ее отличие от всех других организованностей мышления. На мой взгляд, в силу того, что в рецензируемой книге не строится идеализации схемы,  собирающей многое в единое, здесь все еще  нет и понятия схемы.

В рецензируемой книге подробно проводится различение схемы и знака, но никак не проводится различение схемы и знания. Получается так, что схема вбирает в себя знак и знание. Когда хочет – она знак, когда хочет – она знание. Но как развести все-таки схему и знание, если схема – эпистемическое образование? А может ли схема служить средством прозревания сущности знания? На мой взгляд, может. Может именно потому, что схема – не знание и может быть направлена на знание.

Соответственно, другой раздел, который мог бы стать составной частью схемологии, является  эпистемоэйдетика – учение о схемах, которые позволяют описывать устройство знания как организованности. Схемы дают возможность «видеть» то, как устроено знание, а именно – различные эйдосы организованности знания, т.к. только схемы способны фиксировать и выражать сугубо мыслительное, идеальное содержание в адекватной ему визуальной форме. Эпистемоэйдетика, в отличие от эпистемологии в привычном ее понимании как описательного учения о знании, является дисциплиной, показывающей, как работать со схемами, чтобы все больше погружаться в слой идеального и внутри себя проращивать «зрак» на эйдосы знания. Схемы в данном случае являются не столько объектно-онтологическими образованиями, в которых объективировано в отчужденной форме учение о знании, сколько инструментами, показывающими, что нужно видеть, на что нужно направлять свой «зрак» и как при этом нужно организовывать себя, свое мышление и сознание, чтобы стали открываться эпистемические эйдосы.  

Вводя понятие эпистемоэйдетики,[23]  я вынуждена тут противопоставиться эйдетике как одному из направлений развития психологии (Л.С. Выготский и А.Р. Лурия) и эйдетизму (Э. Йенш) как способности ясно и отчетливо видеть предмет, которого нет в поле непосредственного восприятия. Данная способность видеть на пустом экране образы представлений, возникающие благодаря  памяти, стала предметом изучения эйдетики и впоследствии начала использоваться психологами для обучения детей мышлению образами, а также  для развития самой памяти во всем многообразии ее форм. Я же говоря о схемах, позволяющих наглядно видеть устройство, идею, эйдос (от греческого  είδος[24]) знания, которое чувственному взору недоступно, имею в виду не память, но мышление и сознание, осуществляющие созерцание не вещей, но идеальных сущностей – мыследеятельностных принципов устройства знания. Этих принципов тоже нет у нас в буквальном смысле слова перед глазами, они не могут воздействовать на наши органы чувств, но мы их видим внутренним взором. И видим не в форме образов, но в форме схем. Сама эта способность видеть в схемах, на схемах и с помощью схем разные стороны знания может и должна быть тоже изучена –  не психологически, но философски. По аналогии с эйдетикой я называю данное, возможное направление построения схемологии эпистемоэйдетикой. По сей день открытым остается вопрос,  какова  роль воззрительных  форм  в  схватывании и освоении  этой сверхчувственной реальности идеального.  Как и И.Г. Фихте,  я  считаю, что для человеческой конкретной  мысли  в  структуре  акта  мышления[25] всегда  необходимо присутствует интеллектуальная  воззрительная интуиция – видение предмета  или  объекта мысли (die intellektuelle Anschauung). Следующим по отношению к И.Г. Фихте шагом  является попытка ответить на вопрос:  при помощи  каких  схем-изображений это видение  устройства знания  предъявляется  и  сообщается другим участникам коммуникации. 

Впрочем, сам автор, совершенствуя собственный проект построения новой гуманитарной дисциплины, создал к книге аж целых шесть приложений, каждое из которых может задать совершенно новый разворот для схемологических исследований.