Автор статьи полагает, что метод аналитической герменевтики и археографического комментария текста, предпринятый в современных изданиях сочинений Г.Г. Шпета, является весьма продуктивным способом выяснения ментальных стратегий Шпета и уточнения состава философского «архива эпохи». Поддерживая инициативу Т.Г. Щедриной в целом, мы приводим свои толкования ряда ситуаций Серебряного века.

 The author believes that the method of analytical hermeneutics and archaeological commentary of the text, applied in the new editions of Gustav Shpet’s works is a productive way of determining Shpet’s mental strategies and clarifying the structure of his philosophical «archive of an epoch». Supporting the initiative of T.G. Schedrina as a whole, we present a number of our own interpretations of a number of situations of the Silver Age.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Г.Г. Шпет, герменевтика, анализ текста, археография, архив эпохи, диалогическая культура.

KEY WORDS: G. Shpet, hermeneutics, textual analysis, archeography, archive of an epoch, dialogical culture.

(Работа поддержана грантом РГНФ «Методология гуманитарного исследования: Сумма технологий. № 78/09. 09 – 06 – 00 – 22 – 33А»).

Атмосфера журнальных полемик последних лет переполнена взволнованными голосами спорщиков, собравшихся вокруг проблемы «Как теперь издавать тексты высокой степени сложности и каким должно быть их герменевтическое сопровождение?»

Предлагаемые ниже заметки ставят целью предъявить читателю беглый аналитический обзор продуктивных результатов новейшего многотомного издания сочинений Густава Густавовича Шпета, подготовленного Т.Г. Щедриной.

Густав Шпет писал историю русской философии, исходя из собственной концепции философии истории. Т.Г. Щедрина идет путем своего «героя», возвышая свой комментарий и свою культурфилософскую археографию до ранга метакомментария примерно того типа, какой М. Фуко определил словосочетанием «археология культуры». Такой род комментирующего исследования значительнее ассоциативного комментария, объемнее, чем составление терминологического тезауруса, сложнее, чем всякого рода цитатно-именные расшифровки «темных мест» и персоналий. По сути, нам предложена герменевтика глубинной реконструкции авторских стратегий мысли.

Здесь важно определиться в уровнях присутствия/неприсутствия комментирующего слова относительно комментируемого материала. Шпет, осмысляя развитие русской философии, имеет дело с доксами, цитатами, переложениями и имитациями готовых форм богословского или философского дискурса. Он видит их вторичность, слишком явно напоминающую то ли плагиат в широком смысле, то ли компиляцию, то ли иные формы миметического усвоения предшествующего опыта. Как историка его это раздражает; как ценителя самостоятельной мысли вызывает иронию и сарказм. Заметим: эти интонации выдают себя независимо от того самоочевидного факта, что в первом томе «Истории…» Шпет исследует эпохи «первоначального накопления» философического узуса, изучает времена его становления и отвердевания в период поголовного ученичества и подражательного самонаучения. В этом смысле разобраться в барочной эмблематике Григория Сковороды нисколько не легче, чем в алхимической аллегорике Якоба Бёме[i] или в китайской нумерологии [Кобзев 1982, 1984].

Шпет как историк оказывается в ситуации комментатора комментирующих текстов, т.е. на «втором уровне» научного дискурса. Но коль скоро, как было замечено, «говоря об истории в России, Шпет по сути дела выстраивает свою философию русской истории и культуры» [Кантор 2008, 9], – мы присутствуем при обретении Шпетом еще одного – метаисторического и даже метадискурсивного третьего уровня, на котором его слово живет усложненной жизнью: оно призвано теперь к формированию в себе новой «внутренней формы» – не в гумбольдтианско-потебнианском духе, но в духе самостийно возросшего в нем «самосознания» [Зинченко 2000].

На этом третьем уровне история философии становится философией истории – и происходит это с той же иронической непосредственностью, о которой говорил в докладе 1942 г. применительно к своим романам об Иосифе Прекрасном Томас Манн: «Поясняющая и анализирующая авторская речь, прямое вмешательство писателя отнюдь не всегда противопоказаны искусству, – все это может быть элементом искусства, самостоятельным художественным приемом. Книга высказывает эту истину как нечто уже известное и руководствуется ею, комментируя даже самый комментарий. Книга комментирует и самое себя, – она говорит, что эта легенда, пережившая на своем веку столько разных переложений и преломлений, на этот раз преломляется в особой среде, где она как бы обретает самосознание и по ходу действия поясняет самое себя. Пояснения входят здесь “в правила игры”, они представляют собой, по сути дела, не авторскую речь, а язык самой книги, в сферу которого они включены, это речь косвенная, стилизованная и шутливая, способствующая мнимой достоверности, очень близкая к пародии или, во всяком случае, иронизирующая, ибо применять научные методы к материалу совсем не научному, сказочному – значит заведомо иронизировать над ним» [Манн 1960, 174][ii].

Разумеется, некорректно ставить рядом художественный метанарратив Т. Манна и метавербальные конструкции ученого историка. Но обратим внимание на то грустное обстоятельство, что результаты азартного расширения и эксплуатации дескриптивных интенций «слова как такового» и в художестве, и в науке оказались поразительно схожими: литература необратимо модифицировалась в металитературу, а научный дискурс – в то «состояние постмодерна», о котором говорил Лиотар[iii].

Новейшие издания трудов Шпета актуализовали еще одну ипостась философа: черновики и подготовительные записи, варианты и фрагменты статей образовали то поле, которое Т.Г. Щедриной удачно определено как «архив эпохи» и «сфера разговора» [Щедрина 2008, 5–36]. Это материал не совсем того рода, который комментировала Л.М. Розенблюм [Розенблюм 1971, 9–122] или Б.М. Эйхенбаум [Эйхенбаум 1928], показавший, как в ранних дневниках Л.Н. Толстого формировалась поэтика его художественной прозы. Это та область жития наших мыслителей, где труды и дни сосредоточенного уединения за письменным столом неотделимы от атмосферы полемического обмена эпистолярными репликами и вполне игрового литературно-музыкального и редакционно-журнального быта. Подчеркнем этот момент творческой игры в бытовой сфере; это была та «игра всерьез», о которой говорили в сдержанно-трагических интонациях А. Белый[iv] и М. Цветаева[v].

В стремлении осмыслить новые возможности комментаторского подхода Т.Г. Щедрина предлагает весьма оригинальный по замыслу и предельно масштабный по исполнению способ работы с текстом. Кратчайшим образом он сформулирован на второй встрече за «круглым столом» в «Вопросах философии», где было сказано: «…комментаторская работа должна осуществляться в нескольких направлениях. На уровне внутритекстового анализа: истолкование терминологической основы, прояснение метафорического фона, а также реконструкция системы связей и отношений между элементами текста. На уровне анализа контекстуальной обусловленности: сравнительный анализ терминологического строя текста в соотношении с существующими концепциями и идеями. Герменевтический комментарий предполагает переосмысление не только исторически сложившегося понятийного ряда, представленного в тексте. Такой способ комментирования открывает панораму существовавших в истории, но не реализованных методологических возможностей герменевтики для современной методологии гуманитарного знания» [Густав Шпет 2010, 5; Щедрина 2008, 5–36].

Установка Т.Г. Щедриной здесь вполне «шпетовская»: ее заботит не дополнение канонического текста еще какими-то фрагментами, извлеченными из письменного стола философа, но уточнение идейного и проблемного репертуара комментируемой вещи через анализ черновых записей и планов и в широком контексте «архива эпохи». Этот тип работы наглядно продемонстрирован на огромном томе в 848 страниц, из которых комментарием заняты стр. 618–832 – это объем монографии! [Шпет 2009]. Дело, конечно, не в объемах, а в той фактологической насыщенности справочного и разъясняющего материала, без которого спасение второго тома «Очерка развития русской философии» вряд ли состоялось бы.

В заключительном пассаже трактата «Христианское учение» (1898) Лев Толстой меланхолично заметил: «Мы будем такими, для которых нет места». Задачей «герменевтического комментария» нашим автором мыслится как раз прояснение уместности изучаемого текста в мировоззренческом ансамбле эпохи. Если же к реконструкции ментальных стратегий прибавить в качестве необходимого элемента анализ душевных состояний (например, в духе такого эссе, как «Скептик и его душа. Этюд по философской интерпретации», 1919), то у нас есть шанс получить целостную картину «творческого поведения» автора, говоря пришвинским словосочетанием.

Реконструкции, предпринятые Т.Г. Щедриной, требуют от комментатора не просто разносторонней осведомленности в гуманитарных и естественных науках, коль скоро археографическая работа идет с текстами, созданными энциклопедически образованным мыслителем, но и той по-особому насыщенной компетентности, что позволяет встать «с веком наравне» и вплести свой голос в хор неутомимых спорщиков Серебряного века. Если называть каких-то предшественников Т.Г. Щедриной по ее герменевтическому делу, то следует, пожалуй, назвать имя Юрия Михайловича Лотмана, который поразил когда-то своих почитателей попыткой восстановить один драматургический проект Пушкина, от которого в рукописи (на обратной стороне стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…») сохранилось только одно слово «Иисус» (примерно 1826 г.). В маленькой заметке Ю.М. Лотман обобщил громадный материал, чтобы восстановить возможную трактовку образа Христа в замысле Пушкина [Лотман 1992, 452–462]. Для этого необходимо было понять, как представлял себе поэт диалог античной и христианской культур в мировой истории[vi].

Комментировать сочинения Шпета трудно. Если сам автор расположился на трех или четырех (говоря весьма условно) уровнях творческого соприсутствия эпохи, то где же здесь топос комментатора, чья исследовательская совесть нудит его к корректному внеприсутствию (говоря бахтинским словечком)[vii] в рамках герменевтического круга? Лучший способ – спрятаться за цитату, как это тысячу лет диктовала средневековая и раннеренессансная традиция компиляций, компендиумов, «Цветников» и «Зерцал». Ныне же эта безопасная и благополучная позиция мало кого устраивает; в этом смысле историческая герменевтика, предложенная Т.Г. Щедриной в подготовленных и изданных ею восьми томах сочинений Шпета, как нельзя кстати для нашей издательской практики и научной редактуры текста. Заметим, что комментаторский план в этих книгах несет еще и пропедевтическую функцию: не составит особого труда для аспиранта или молодого преподавателя вуза подготовить на основе опубликованных комментариев несколько спецкурсов по истории философии и критики, по эстетике и теоретической лингвистике, истории этнопсихологии, семиотики, по философии истории и антропологии. Много это или мало – решать читателю.

Есть и еще один научающий момент, актуализируемый при встрече с обновленным Шпетом: это превосходная школа риторического жеста и полемической оглядки на возможного оппонента. Проза Шпета отмечена исследовательской отвагой и полемическим бесстрашием. То, что его современникам порой казалось позой ученого высокомерия и надменного всезнайства, на деле было твердым убеждением в личной правоте и спокойным сознанием небесполезности своей философической работы для науки и для людей. Наверняка он согласился бы с афоризмом конгениального ему собеседника о. Павла Флоренского: «Если истину можно искать, значит, она есть».

Мастер полемики, Шпет способен завуалировать комплимент и спрятать улыбку. Чего стоит только один пассаж из восстановленного Т.Г. Щедриной «Отзыва о книге С.Н. Булгакова “Свет Невечерний”», где защищается та мысль, что в этом труде две книги – богословская и философская, никак не соотнесенные друг с другом. Чтобы подчеркнуть эту комическую, как он полагает, ситуацию, Шпет прибегает к геометрическим и зоологическим ассоциациям, вплетая в них имя шведского химика: «Если пытаться связать “Введение” с последующим, то получается впечатление, как если бы была задана работа связать, как введение с изложением, первые положения, скажем, учения о пространстве и геометрические аксиомы с естественной историей Protozoa, переплетающейся с мифологемами à la Сванте Аррениус» [Шпет 2010, 207][viii].

В «Очерках истории…» Шпета ослаблен повествовательный момент. Он пишет историю идей как бы изнутри ноосферных сгущений, ее конфигуративных образований и стереометрических композиций. Он описывает текучие рельефы отечественной мыслительности так, как С. Лем подает в «Солярисе» ментальную моторику мыслящего океана. На фоне Шпетова «Очерка» книги о русской философии Н. Лосского, о. Г. Флоровского и Б. Яковенко выглядят «романами». Шпет – мастер плотного письма, он владеет поэтикой информативно-утесненной фразы и риторикой иронического дистанцирования от материала. Он не скрывает своих оценочных предпочтений, оставляя себе право на аксиологический приоритет авторского высказывания. В этих чертах своего стиля он – просветитель вольтеровского типа и ровно в той мере корректен и злоехидно-убедителен, чтобы доставить себе удовольствие полюбоваться на смущенного собеседника (= читателя), которому почти нечего возразить.

Ситуация, в которую ставит нас общение с текстом, отмечена неравновеликими возможностями: текст всегда больше и богаче, чем все примысленные к нему добавки. Комментаторство европейского типа родилось из библейской герменевтики; раввиническая книжность, древняя словесность арабских стран, Византия или Старый Китай и не знают другой «литературы», кроме репродуктивного в-, от-, причитывания сакральных вещей «в почтительной согбенности над текстом» (С. Аверинцев). На печатной странице Корана сура обрамлена двойным кольцом комментаторского текста; подобным образом древние тексты Китая свиток за свитком разворачивают «крылья» многослойного толковища, отражающие философические пристрастия и полемику «ста школ» (6–3 вв. до н. э.). Классический комментарий неслиянно и нераздельно соприсутствует сакральному первоисточнику.

Задача, казалось бы, благородная: приохотить глаз к адекватному прочтению и ввести текст в пространство образной и категориальной внятности. Но мы-то знаем, что текст под руками комментатора обречен на утрату семантической невинности, как только «семенные эйдосы» конъюнктурной герменевтики, с ее конфессиональными или лично-волевыми интенциями, осуществят трагическую по своим последствиям перестройку смысловой архитектоники, а текст, таковой беды не ведавший, становится генератором собственных двойников, театром теней и провокативной мотивацией для ожесточенных диспутов[ix]. Вот эта опасная грань: «экзистенциальные обстоятельства», суммирующие личную долю комментатора на данный момент, капризы «духа эпохи», стремление «стереть случайные черты», предчувствие «читателя-друга» (М. Пришвин), не лишенная гордыни заявка на приоритет в сочетании с утопией «объективного понимания» священных глаголов и смиренным следованием Традиции, – все это и еще тысяча условий способны лишить изреченную мысль исконного смыслового самостоянья и обратить ее как «героини» комментария в источник трагической вины непонимания.

Подобное положение дел способно привести в отчаяние, и можно по-человечески понять о. Павла Флоренского, когда, обставив свою магистерскую диссертацию многослойными цитатами из творений отцов Церкви, он предложил под конец только одни цитаты и оставить; авторское же – от лукавого. В некотором смысле он прав: текст и комментарий соотнесены, как судьба и проступок, как предопределение и свобода воли или как икона и портрет. Грехопадение текста свершается в порыве комментаторской свободы словоизъявления.

Академическая традиция комментаторства складывалась у нас как прикладная забота текстологии. В фундаментальном труде Д.С. Лихачева «Текстология» (2-е изд. – Л., 1983) ни в оглавлении, ни в предметном указателе нет слова «комментарий». В том же году в авторском предисловии к лучшему на сегодняшний день комментарию к «Евгению Онегину» процитирована принципиальная мысль С.А. Рейсера о служебной роли комментатора при тексте: «Комментарий – сателлит текста» [Лотман 1983, 5][x]. Однако, по смыслу термина, сателлит – не только «спутник» и «стражник», накрепко привязанный к «объекту», но еще и его «сообщник» и доверительный конфидент. Комментарий Ю.М. Лотмана стремится к информационному объему «энциклопедии русской жизни», т.е. к адекватности тексту. Универсалистское расширение жанрового горизонта комментария в свете «будущего филологии» дает плоды; как ближайший пример назовем вышедший в 2005 г. в С.-Петербурге обширный комментарий к «Преступлению и наказанию». Здесь выдвинутый Ю.М. Лотманом принцип «концепционного» пояснения произведения продуцирует ощутимые результаты [Тихомиров 2005].

Комментаторские штудии нашего времени опираются не только на академическую традицию (когда мы имеем дело с художественным наследием), но все более – на открывшийся в неизмеримом объеме опыт так называемой «философской критики»[xi]. Ее опыт показал, чем занят комментатор-философ, а чем – комментатор-филолог. Философскую критику интересует не поэтика высказывания, а его смысл, не специфика образной реальности, а слово и поступок героя, не тайны «святого ремесла», а судьба идей, не авторская стилистика, а позиция автора. Философа не феноменальное в тексте завораживает, а субстанциональное, не структура, а принцип ее порождения, ядро, а не оболочка. Филолога интересуют облики смыслового тела текста, жанровые, лексико-грамматические и интонационно-ритмические свойства его, рецепции в его исторической судьбе и типологические соотнесения.

Общая беда нашего гуманитарного сообщества: филологи не читают философов, философы не читают филологов. При этом как-то забывается, что в среде культуртрегеров Серебряного века филология заняла беспрецедентно важное место, а М. Бахтину удалось превратить науку о литературе и языке в философскую дисциплину; самые яркие теоретики культуры и мыслители второй половины ХХ в. – филологи par excellence: Ю. Лотман, В. Топоров, Вяч.Вс. Иванов. С. Аверинцев. В свое время Э. Ильенков сделал благое дело, прочитав молодым теоретикам ИМЛИ спецкурс по Гегелю; трехтомная «Теория литературы» (1962–1965), ставшая центральным событием тех лет, окрасилась в интонации диалектической логики.

Наш комментаторский опыт значительно обогащен новейшим переизданием трудов Г. Шпета с применением методологии реконструктивной археографической герменевтики. Весьма важно, что в комментаторских приложениях этих томов сохранено гармоническое равновесие «сочувственного внимания» «архиву эпохи» и вслушивания в «разговоры» такого многоголосого, такого пестрого и такого яркого Серебряного века. Вненаходимость комментатора – жанровое условие его объективности и свидетельство доверия самодостаточной смысловой полноте комментируемого текста. Правда, комментарии мало кто читает; их основной потребитель – ревностный (и ревнивый) к чужому мнению профессионал.

Хотелось бы верить, что настанет время – и комментарий станет излишним перед фактом рождения нового читателя, возросшего в природном умении интуитивного «схватывания» текста! Но если помечтать всерьез, то комментарий будущего нам видится как нечто среднее между стилистикой Шпенглера (но без его биологизма, трагического циклизма и «псевдоформ») и герменевтикой в духе М. Хайдеггера («Исток художественного творения», 1935; «Пояснения к поэзии Гёльдерлина», 1944). Feldwege (они же Hölzwege) давно протоптаны [Хайдеггер 1991], ведут далеко, но кончаются. Перспектива видится в другом: в многовекторной и многомерной развертке/свертке текста в режиме «синтеза через анализ». Здесь такие давно охаянные слова, как “комплексный метод” (язвительная шутка 1980-х гг. – «на стыке всех наук») и “плюрализм”, получают шанс на восстановление дискредитированного   методологического их статуса.

Литература

Бердяев 1989 – Бердяев Н.А. Русский духовный ренессанс начала ХХ в. (К десятилетию "Пути") // Бердяев Н.А. Собр. соч. Т. 3. Париж, 1989.

Архипов 2002 – Архипов А. Вячеслав Иванов – комментатор Нового Завета. Предварительные соображения // Europa Orientalis. Т. XXI. 2002. № 1. Вячеслав Иванов между Святым Писанием и поэзией.

Барт 1989 – Барт Р. Избранные работы: Семиотика, поэтика / Сост., общая ред. и вступ. статья Косикова Г.К. М., 1989.

Белый 1990 – А. Белый. Между двух революций. М., 1990.

Белый 1994 – Андрей Белый. Почему я стал символистом и почему не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» // Андрей Белый. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и прим. Л.А. Сугай. М., 1994.

Винокур 1927 – Винокур Г.О. Критика поэтического текста. М., 1927.

Густав Шпет 2010 – Густав Шпет и современная философия гуманитарного знания. К 130-летию Г.Г. Шпета. Встреча вторая // Вопросы философии. 2010. № 7.

Зинченко 2000 – Зинченко В.П. Мысль и Слово Густава Шпета (Возвращение из изгнания). М., 2000.

Исупов 2008 – Исупов К.Г. Внеприсутствие комментатора // Вопросы литературы. 2008. № 2.

Исупов 2010 – Исупов К.Г. Мифологические и культурные архетипы преемства в исторической тяжбе поколений // Исупов К.Г. Судьбы классического наследия и философско-эстетическая культура Серебряного века. СПб., 2010.

Исупов 2010^а – Исупов К.Г. Приключения отечественной методологии (От энциклопедизма к универсализму) // МИРгород. Журнал, посвященный вопросам эпистемологии литературоведения. Siedlce: Подлясская академия; Донецкий институт социального образования; Лозаннский университет, 2010. № 2.

Кантор 2008 – Кантор В.К. Густав Шпет как историк русской философии // Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии / Отв. ред.-сост., комм., археограф. работа Т.Г. Щедриной. М., 2008.

Кобзев 1982 – Кобзев А.И. О категориях традиционной китайской философии // Народы Азии и Африки. 1982. № 1.

Кобзев 1984 – Кобзев А.И. Методология традиционной китайской философии // Народы Азии и Африки. 1984. № 5.

Лотман 1983 – Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Книга для учителя. 2-е изд., Л., 1983.

Лотман 1992 – Лотман Ю.М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // Лотман Ю.М. Избранные статьи. В 3-х т. Т. 2. Таллинн, 1992.

Манн 1960 – Манн Т. «Иосиф и его братья». Доклад // Манн Т. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 10. М., 1960.

Мицкевич 2010 – Мицкевич Д.Н. «Реалиора» Вячеслава Иванова // Христианство и русская литература. Взаимодействие этнокультурных и религиозно-этических традиций в русской мысли и литературе. СПб., 2010. Сб. 6.

 НЛО 2004 - Новое литературное обозрение. 2004. № 66.

Новый Завет 1998 – Новый Завет. Восстановленный перевод / Планы, примечания, таблицы и ссылки Ли Анахайм Уинтесс (США). Живой поток. 1998.

Пастернак 1992 – Пастернак Б.Л. Собр. соч. В 5-ти т. Т. 5. М., 1992.

Пришвин 1957 – Пришвин М.М. Собр. соч. В 6-ти т. Т. 6. М., 1957.

Пушкин 1974 – Пушкин А.С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 1. М., 1974.

Рейсер 1970 – Рейсер С.А. Палеография и текстология нового времени. М., 1970.

Розенблюм 1971 – Розенблюм Л.М. Творческие дневники Достоевского // Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради 1860–1881. Литературное наследство. Т. 83. М., 1971.

Свасьян 1990 – Свасьян К.А. Растождествления. Густав Шпет // Литературная газета. 14 февраля 1990 г.

Тихомиров 2005 – Тихомиров Б.Н. «Лазарь! Гряди вон». Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» в современном прочтении: Книга-комментарий. СПб., 2005.

Томашевский 1959 – Томашевский Б.В. Писатель и книга. Очерки текстологии. М., 1959.

Фокин 2011 – Фокин И.Л. Учение Якоба Бёме и немецкая философия и культура XIX в. Автореферат <…> доктора филос. наук. СПб., 2011.

Хайдеггер 1991 – Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге / Пер. с нем. под ред. А.Л. Доброхотова. М., 1991.

Цветаева 1989 – Цветаева М. Искусство при свете совести // Цветаева М. Проза. М., 1989.

Шпет 2008 – Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии / Отв. ред.-сост., комм., археограф. работа Т.Г. Щедриной. М., 2008.

Шпет 2009 – Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии. Т. 2. Материалы. Реконструкция Татьяны Щедриной / Реконструкция, научн. ред., комм., предисл., археограф. работа Т.Г. Щедриной. М., 2009.

Шпет 2010 – Шпет Г.Г. Философская критика: Отзывы, рецензии, обзоры / Сост., научн. ред., предисл., комм., археограф. работа Т.Г. Щедриной. М., 2010.

Щедрина 2008 – Щедрина Т.Г. Архив эпохи: тематическое единство русской философии. М., 2008.

Эйхенбаум 1928 – Эйхенбаум Б.В. Лев Толстой. Кн. 1. М. - Л., 1928.