Рец. на кн.: С.Ю. Рыбас. Сталин. М.: Молодая гвардия, 2009, 912 с. (Серия «ЖЗЛ»).

Автор Никольский С.А., Можегов В.И.

18.10.2010 г.

Выход книги С.Ю. Рыбаса о Сталине имеет характер общественного симптома. Всем памятны скандальные итоги конкурса «Имя России» на РТР в 2008 году, когда лишь ценой немалых усилий удалось спустить генералиссимуса с триумфального первого на почетное третье место в симпатиях российских граждан. За этим феноменом «имени» стоит то, что характерно для сталинизма, с энтузиазмом принимается частью населения и восхваляется такими апологетами «вождя народов», как С.Ю. Рыбас.   Что же такое Сталин как социально-культурный феномен?  * * * В истории мысли сталинизм не изолирован. Теоретически он вырос из ленинизма, бывшего, как известно, продолжением марксизма на русской почве. Какие же границы между ними следует определить, что признавать за новации, чтобы не смешивать родовые свойства каждого?  Говоря о марксизме, в первую очередь необходимо отметить, что размышления его творцов носили исключительно теоретический характер, к тому же были построены на основе анализа современного им европейского капитализма середины – третьей четверти ХIХ столетия. Нелепо было бы обвинять их в ужасах насильственной коллективизации на том основании, что они проповедовали идею исторической прогрессивности крупного аграрного производства, ведущегося на коллективных началах.  «…Сельские рабочие, — писал Ф. Энгельс в «Предисловии ко второму изданию работы «Крестьянская война в Германии», — могут избавиться от своей ужасающей нищеты только при том условии, если прежде всего земля, являющаяся главным объектом их труда, будет изъята из частного владения крупных крестьян и — еще более крупных — феодалов и обращена в общественную собственность, коллективно обрабатываемую товариществами сельских рабочих» . Конфискованная феодальная земельная собственность должна стать достоянием государства, а возникшее «великое общенациональное производственное товарищество», работающее по «общему плану» , — и есть коммунизм.  Через десять лет Энгельс уточнял: «Что касается рабочего времени, то нам ничто не мешает во время сева или уборки урожая и вообще всякий раз, когда необходимо быстро увеличить количество рабочей силы, ставить на работу столько рабочих, сколько потребуется. При 8-часовом рабочем дне можно установить две и даже три смены в сутки; даже если бы каждый должен был работать ежедневно только два часа — на данной специальной работе, — то, коль скоро у нас имеется достаточно людей, обученных для такой работы, можно установить восемь, девять, десять последовательных смен. …Допустим даже, что нынешнее взрослое поколение не годится для этого. Но молодежь-то можно этому обучить. Если несколько лет подряд в летнюю пору, когда есть работа, юноши и девушки будут отправляться в деревню, — много ли семестров придется им зубрить, чтобы получить ученую степень пахаря, косаря и т. п.? Вы же не будете утверждать, что необходимо весь свой век ничем другим не заниматься, что надо так отупеть от работы, как наши крестьяне, и только так научиться чему-нибудь путному в сельском хозяйстве?» .   Несомненным дополнением к марксизму со стороны Ленина было то, что он не только «творчески развил» его, но разработал политические технологии по его материализации, создал организационные формы его культурной прививки в России. Главным инструментом в этом стала партия – особый, неукоснительно выполняющий команды вождя массовый дисциплинированный отряд. В русле применения марксизма в аграрной сфере – главной для России, Ленин, в частности, предпринял следующее. Используя вековую слепую ненависть наиболее темных и беднейших слоев деревни ко всякого рода зажиточным хозяевам, в мае 1918 г. декретом о комитетах деревенской бедноты (комбеды) упразднил демократически избранные крестьянами советы и предоставил комбедам право насильственно экспроприировать «продовольственные излишки», чем распространил гражданскую войну из нескольких промышленных центров на все страну. Этим же действием он решил и сугубо политическую задачу – не дал революционному процессу «застрять» на фазе буржуазно-демократических преобразований, а вывел его на насильственные социалистические преобразования. В форме политики «военного коммунизма» Ленин впервые предпринял попытку организации коммун и государственных коллективных хозяйств на обещанной крестьянам («Земля – крестьянам!»), но не отданной им, а огосударствленной земле. Одновременно он уничтожил главного врага большевиков – созданную русским земством кооперацию, в то время одну из самых сильных в мире. Он запретил свободную торговлю, а вместо этого построил гигантский продовольственный распределительный аппарат. У неподчиняющихся отбиралось продовольствие, их заключали в тюрьмы и концентрационные лагеря, расстреливали.   Но главные усилия в рамках новой, невиданной со времен Петра, насильственной модернизации были направлены на создание «нового человека». При этом, превращая марксизм из теории в общественную практику, Ленин впервые открыл мощный механизм управления, впоследствии доведенный до совершенства Сталиным. В качестве светской религии, затрагивающей абсолютно каждого, марксизм-ленинизм как теоретико-политическая система занялся тем, что, используя современный термин, можно назвать «переформатированием сознания». На практике это означало, что любой человек ставился перед выбором: либо он, в меру своих умственных сил и способностей, но непременно сознательно станет адептом новой идеологии и практики; либо неминуемо подвергнет себя риску расплатиться за противление этой процедуре своим физическим существованием в диапазоне от потери необходимых условий существования до утраты жизни как таковой. В полной мере это относилось и к интеллектуальной элите общества – интеллигенции, которая, к тому же, согласно ленинской установке, была вовсе не интеллигенцией, а «г…-ном».   Вновь обращаясь к марксизму, нужно напомнить, что проявляемый Марксом в последние годы жизни интерес к русской общине позволил ему сделать в отношении русских мировоззренческие выводы, значимые для Ленина как преобразователя социально-культурной реальности. В общине, полагал Маркс, «общая собственность на землю» и «привычка русского крестьянина к артельным отношениям облегчила бы ему переход от парцеллярного хозяйства к хозяйству коллективному», что и должно было составить «естественную основу коллективного производства и присвоения» . Таковы были начатые при Ильиче работы по «выведению нового человека», которые в течение следующих десятилетий неукоснительно продолжал и совершенствовал «замечательный грузин».   Столкнувшись с широким сопротивлением народа и прямой угрозой голодной смерти в 1921 г. (голод 1920 - 1921 гг. стал не только результатом стихийного бедствия, но и следствием того, что не желавшие даром отдавать продотрядам хлеб крестьяне резко сократили посевы), Ленин от плана первой социалистической «модернизации» на время отступил. От того, что «антоновцев» травили газом в тамбовских лесах, хлеба больше не становилось. Кроме того, стало ясно, что для масштабного «переформатирования сознания» требуется неизмеримо больше времени.   Впрочем, облегченно вздохнувшая в следующие семь лет страна радовалась рано. Работа по большевистскому плану «перековки» - от курсов по ликвидации неграмотности и закрытых партийных школ до экспериментов по созданию «нового быта» - шла каждодневно и в гигантских масштабах. Сталин постепенно «брал в руки» партию и страну.  * * * Впрочем, в монографии Рыбаса нет исследования истоков сталинизма. «Вождь» изображается сам по себе и с первых строк предстает персонажем почти религиозным, в ореоле триумфа и восторга народа и соратников. Иногда автору приходится сдерживаться и даже мягко журить, как он любовно выражается, «нашего (невиновно-виноватого – sic!) героя». Да, иногда он был слишком строг, бывало, суров, но всегда справедлив! «Наш герой» - то и дело повторяет автор полюбившийся рефрен, подмигивая читателю, который, конечно, догадывается, - речь не просто о герое книги, но о герое времени, герое прошлого, настоящего и, даст Бог, будущего.   В книге Сталин и в самом деле творец нового мира. Пусть не всей вселенной, но ее главного звена – человека. Он завершает начатое Лениным дело - создает нового Адама. В начале у большевистского первочеловека ничего нет: нет прошлого, нет знаний, нет, наконец, умения делать дело. И вокруг него только враждебный мир, который желает его гибели. Поэтому, получив от Ленина только схему и простую модель механизма «перековки» (например, расстрела каждого десятого из отказывающихся участвовать в принудительных работах), Сталин вынужден заняться его усовершенствованием и содержательным наполнением. Так, общественная собственность должна не просто потеснить, а уничтожить собственность частную, понятие о коллективном – стереть мысли о личном, интересы государства воздвигнуться над личными интересами, человек из цели превращается в средство для решения государственно-партийных задач. Что же до самих целей и задач, то с каждым расстрельным процессом становилось яснее: они должны формулироваться исключительно вождем.  Но человеческое, как дрожжевое тесто, не покоилось в кадке, а все время выползало наружу и потому для его обуздания понадобились крепкие руки и беспрекословная исполнительность новых опричников, в советской реальности - славных учеников «железного Феликса». Впрочем, и их, временами дававших слабину, приходилось «чистить». Поэтому творцу новой цивилизации, сочувственно сообщает нам автор, приходилось быть всем – прилежным учеником, пламенным борцом, волевым аскетом, рачительным хозяином, гениальным полководцем, инженером, хлеборобом, изобретателем, филологом и философом. С великим почтением С. Рыбас, например, повествует о том, как Иосиф Виссарионович, узнав о фундаментальном законе философии Гегеля «о единстве и борьбе противоположностей», в его справедливости для текущего политического момента усомнился и стал вынашивать проект внесения изменений в… марксизм. В новой редакции речь должна была идти не о единстве и борьбе, а только о борьбе противоположностей, ведь в мире по мере усиления классовой борьбы единство исчезает, а остается только борьба.   Одно из заветных открытий Рыбаса состоит в том, что Сталин был абсолютно адекватен и органичен для России. Эта мысль повторяется неоднократно. «Главные обстоятельства, веками определявшие ход тысячелетнего государственного строительства, - это климатические и почвенные особенности территории», - заявляет автор с первого абзаца (с. 6). Кроме того, «непрерывно защищаясь от угроз с Запада и Юга, русские вынужденно выбрали соответствующую политическую традицию. Если на Западе фундаментом общества являлись договорные отношения внутри элиты, …то в России сложился порядок, при котором скудные ресурсы не могли быть разделены между собственниками и отдавались исключительно в распоряжение высшего руководителя. …Поэтому Россия практически всегда была военной структурой, ее режим был мобилизационным, на демократическое согласование интересов элиты лишних средств не имелось» (с. 6-7), а «советская тоталитарность … была наиболее эффективной формой сохранения государства» (с. 497). Что касается апелляции к природно-климатическим условиям, то очевидно, что в мире есть страны с более суровыми условиями существования, равно как и такие, которые воевали не меньше России. Рыбас, однако, прав в том, что одна из наших политических традиций, унаследованная от самодержавия и укрепленная сталинизмом, заключается в мании непрерывного приращения территории и, как следствие, в необходимости постоянного отстаивания целостности государства. При этом, в отличие от традиционной колонизаторской политики, оригинальность политики российской состояла в том, что в качестве внутриколониального рабского ресурса использовалось население собственных территорий.  Так вот, даже отказавшись от одной из любимейших идей своего учителя Ленина и непримиримого врага Троцкого о мировой революции, в том числе и посредством ее экспорта из России в Европу с последующим превращением нашей страны в сырьевой придаток развитых стран, Сталин при любом удобном поводе территорию, тем не менее, расширял. Так было в 1939 и в 1945 гг. Так было и после создания «социалистического лагеря», львиная доля усилий по поддержанию целостности которого легла на Россию как центр, скрепляющий это образование. В этом свойстве не изжитый сталинизм аукнулся в 1956 г. в Венгрии, в 1968 – в Чехословакии, в 1980 – в Афганистане.   Создав альтернативный остальному миру социально-экономический уклад, тоталитарный по своей природе и агрессивный по своим целям и практике, занявшись и преуспев в «выведении нового человека», ленинизм и сталинизм тем самым задали параметры существования страны. Это существование требовало постоянного напряжения, непрекращающейся идеологической подпитки и периодической мобилизации.  Однако то, что этот уклад в своем внешнеполитическом проявлении опирался на длительную самодержавно-тоталитарную отечественную историю, вовсе не доказывает его вечности и неизбежности. В противном случае (чего, к счастью, не происходит), мы были бы обречены на вечную конфронтацию с остальным человечеством.   «В российской государственной идеологии, - пишет С. Рыбас, - главным была идея жертвенного служения Отечеству, а в православии, в отличие от католицизма, где подразумеваются договорные отношения с Богом, доминирующим понятием является любовь и милость Господа. Потому Россия всегда была отчасти мистическим государством с особым культурным кодом» (с. 7).  Это важный момент, из которого хорошо видно, чем вдохновляется автор в своих исторических изысканиях. «Мистическое государство с особым культурным кодом» наиболее ярко явило себя в царстве Ивана Грозного (прототипа и любимого культурного героя Сталина), этого уникального культурного симбиоза «татарщины» и «византийщины». Сам же этот «особый культурный код» берет начало в Византии эпохи Юстиниана. Действительно, византийскую «культурную матрицу» Русь восприняла вместе с христианством и упорно воспроизводила ее и в царстве Грозного, и в империи петербургских самодержцев ХIХ в., и, быть может, наиболее красноречиво, в империи Сталина.  «Империя» (ключевое слово, старательно обходимое певцом «нашего героя») - это необозримые пространства, неодолимая военная мощь, великое государство во главе с богоподобным вождем и единой верой. Все то, что и сегодня заставляет замирать тысячи сердец в иллюзорном ощущении своей приобщенности к великому, идеальному, вселенскому. Дело, похоже, в этом, а вовсе не в «скудных ресурсах» и «эффективной форме сохранения государства». Ведь именно Византия и изобрела этот «культурный код»: отчужденное от почвы и народа бюрократическое государство с закрепощенным населением, кружащимся в едином потоке навсегда заданного церемониала. Мир, измышленный практически одним -единственным человеком, императором Константином, мир «обожествленной бюрократии», в котором «светлое завтра» уже наступило, а «эсхатологическое будущее - по меткому слову С. Аверинцева – оказалось подменено политическим настоящим» . Сущность византийского тоталитарного общества - в полном сращении имперской власти и священной идеологии. В эпоху Юстиниана это называлось «симфонией» Церкви и государства. В сталинскую и послесталинскую советскую эпоху превратилось в единство Партии и народа. Но в обе эпохи бесправные граждане страны приносились в жертву идее «служения империи» с одинаковым энтузиазмом.  Однако самой идее «симфонии» уже в то время существовала альтернатива, изложенная в трактате Блаженного Августина «О Граде Божием», на фундаменте которой формировалось западное средневековое общество. Если, согласно теории Юстиниана, смысл существования человека сводился к «жертвенному служению» империи, то, согласно Августину, государство в истории являет собой, как правило, лишь «шайку разбойников». Человеку же в этом мире предлежит сознательный духовный выбор между «Градом земным» (мирской государственностью) и «Градом небесным» (духовной общностью в Боге). При этом, гражданин «небесного отечества», считал Августин, не в силах прижиться в земном, как и сама Церковь («странствующий, бездомный град»), немало страдающая от врагов, внешне принадлежащих ей. Из трезвой исторической реальности Августина и имперской мечты Юстиниана и вытекают различия двух «культурных кодов»: «личность выше государства» и «государство выше личности». Дело в этом, а вовсе не в «любви и милости Господа» и «договорных» с Ним отношениях, которых католицизм, кстати, вовсе не исповедует.   Несомненно, и в имперском «единстве» Юстиниана была своя метафизическая правда – правда вечно недостижимого, завораживающего идеала. Но в исторической реальности стремление к государственному идеалу неизменно оборачивалось лишь тотальной тиранией и геноцидом, вплоть до ХХ века с его собственными «великими мечтами»: «Третьим Римом» Муссолини и «Третьим Рейхом» Гитлера. «Третий интернационал» Ленина - Сталина занял в этой печальной триаде подобающее место.   Впрочем, к счастью для России, она никогда не была чисто «азиатским царством» или «московским Римом». В ней, несомненно, всегда существовал и иной «культурный код», отличный от ее же византийских реминисценций «татарщины» и «московщины». Можно вспомнить античную Ольвию – самый северный эллинский город на берегу Днепровско-Бугского лимана (территория современной Украины) – нашу так и не реализованную возможность приобщения на заре исторической юности к высокой демократической культуре. Но были у нас и отчасти реализованные возможности: свободный Киев и демократический Новгород; просвещенный правитель Владимир Мономах; гениальный митрополит Илларион с его «Словом о законе и благодати»; преподобный Андрей Рублев, чья великая «Троица» поет о свободе, человечности и жертвенности, ничего общего не имеющих с тем конвейером геноцида и гекатомбами жертв, которые и сегодня продолжают славить творцы всевозможных тоталитарных «симфоний». И, конечно, Пушкин, открывающий нам безграничную божественную свободу личности, ограниченную (уравновешенную) лишь «милостью к падшим».  Итак, берем на себя смелость утверждать, что и в древней русской культуре (еще не задавленной татарщиной), и в русской классической культуре, начиная с Радищева и Грибоедова и кончая Чеховым и Буниным, высшей ценностью, возвышающейся над государством, всегда была личность, свободный человек. Конечно, самодержавная действительность пыталась утвердить в жизни обратное. Однако культура никогда не переставала этому сопротивляться, никогда не теряла терпения и не терпела поражения.   С воцарением большевиков положение меняется. Николай Островский и Владимир Маяковский, с одной стороны, Михаил Шолохов, Андрей Платонов и многие иные, с другой, фиксируют это прямо противоположным образом. И тогда, когда одни говорят об этом с восторгом («единица – ноль», партия – сгрудившиеся в «массу» «малые»), другие с ужасом заключают: «народ жить хотел, но жить было нельзя».   Отсутствие четко выраженных идеологических направляющих в современной России заставляют С. Рыбаса политически «скользить», за что, полагаем, ему бы не поздоровилось от «его героя» в иные времена. Так, желая примирить «вождя» со «злобой дня», он утверждает, что Сталин хотел «реформировать политическую систему…, создать многопартийность», однако замысел «…провалился из-за огромных внешних и внутренних угроз» (с. 496-497). Автор доходит до очевидного абсурда: ведь если тоталитарность «наиболее эффективна», то зачем ее реформировать?   В своем государственническом восторге автор преодолевает не только границы разума, но и нормальной человеческой морали. Так, систему сталинских лагерей он сравнивает… с монастырями русского севера: «русская многовековая «борьба с географией» отразилась в системе ГУЛАГа. …Опыт освоения Севера путем свободного найма рабочих и инженеров оказался неуспешным: люди не выдерживали суровых условий и уезжали». Но суровая необходимость в условиях назревающей войны требовала подвига. И к счастью была у нас в запасе «экономика ГУЛАГа». Героические советские заключенные под чутким руководством пламенного НКВД выполнили задание партии: «В 1940 году доля НКВД в освоении централизованных капиталовложений (как изящно, оказывается, можно выразиться об уничтожении миллионов – С.Н., В.М.) достигла 14 процентов» (с. 544). И «если не брать во внимание моральную сторону вопроса (!), то построенные заключенными каналы, железные дороги, гидроэлектростанции, порты, заводы, рудники, шахты, нефтепромыслы можно сравнить с очередным этапом культурной колонизации российского Севера, перекликающейся с «Северной Фиваидой» Сергия Радонежского (!)» (там же). В этой же логике и два с половиной миллиона послевоенных заключенных (цифры, приводимые автором), вовсе не зло, а… правильно: героическая экономика. Ведь «если смотреть на дело с точки зрения исторической перспективы, страдания миллионов несправедливо посаженных в лагеря людей, преждевременная смерть, вероятно, доброго миллиона прекрасных коммунистов – исторически преходящий эпизод» (с. 819).