Вопросы философии. 2018. № 6. С. ?–?

Разотчуждение: от философской абстракции к социокультурным практикам

Л.А. Булавка-Бузгалина

В статье вводится и раскрывается понятие «разотчуждение», показывающее, как именно и в силу каких социокультурных процессов происходит снятие отчуждения, превращение Человека в творца истории, его социальное освобождение, позволяющее дополнить «негативную» свободу «позитивной». Выводы автора базируются не только на критическом анализе широкого круга работ по проблемам социального отчуждения и его снятия, но и на обобщении практик социокультурного творчества, в первую очередь, в период становления советской системы, когда противоречия прежних и новых, специфически советских форм отчуждения, с одной стороны, и практик социального и культурного творчества, высвобождавших человека из-под власти капитала и бюрократии, с другой, показали с максимальной остротой и яркостью противоположность сил отчуждения и разотчуждения. В основе статьи лежит проведенное автором ранее и отраженное в ряде книг и десятках статей исследование практик социального и культурного творчества в нашей стране в 1920-е гг.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: разотчуждение, отчуждение, диалектика, противоречия, культура, социальное творчество.

БУЛАВКА-БУЗГАЛИНА Людмила Алексеевна – доктор философских наук, профессор Научно-образовательного центра современных марксистских исследований при философском факультете МГУ имени М.В. Ломоносова.

bulavka81@inbox.ru

Статья поступила в редакцию 8 февраля 2018 г.

Цитирование: Булавка-Бузгалина Л.А. Разотчуждение: от философской абстракции к социокультурным практикам // Вопросы философии. 2018. № 6. С. ?–?

Тема отчуждения когда-то, в 1960-е гг. была одной из ключевых в философской литературе, причем и в нашей стране[1], и за рубежом[2]. Сегодня положение с этой темой обнаруживает странное противоречие: по мере утверждения господства глобальной гегемонии капитала[3] и, соответственно, нарастания тотальности отчуждения на теоретическом поле не только отечественной, но и зарубежной философии следы этой проблематики становятся все менее и менее заметны, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Почему? Это предмет специального исследования.

Переходя к самой проблеме, напомним, что философы давнего и совсем недавнего прошлого дали достаточно объемную и развернутую характеристику феномена «отчуждение». В их работах эта категория получила, прежде всего, но не исключительно, социально-философскую определенность: отчуждение – это социальный процесс, характеризующийся превращением человеческой деятельности, ее результатов, а также самого ее субъекта во внешнюю, самостоятельную, господствующую над человеком и неподвластную ему силу.

В условиях позднего капитализма добавляются и совсем новые формы отчуждения: человек становится объектом корпоративного и государственного манипулирования, все более ориентированным на приращение симулятивных ценностей и подчиненным законам брендов и трендов (автор уже немало писал об этом ранее [Булавка 2012^а]). Не менее значимыми, хотя и относительно менее исследованными, являются отношения отчуждения, разворачивающиеся в политической и идеологической сферах. Но для автора еще более актуальной является проблема отчуждения, связанная с областью культуры.

Запрос на разотчуждение

То, что мы живем в условиях нарастания тотальности отчуждения, кажется едва ли не самоочевидным, но от этой кажущейся очевидности очень далеко до строгого определения разотчуждения как феномена, противостоящего и метафизически, и гносеологически своему оппозиту.

Начнем наше исследование разотчуждения[4] с фиксации всем хорошо известных альтернатив. Так, творческая деятельность человека во всех ее видах характеризуется тем, что (1) субъект самостоятельно формирует цели и средства их достижения, (2) строится по определению как субъект-субъектный диалог (этот тезис доказан в работах М. Бахтина, В. Библера, Г. Батищева) и является (3) самоценностью (труд как потребность, самореализация человека в труде и т.п. – все это хорошо известные атрибуты творчества). Как таковая творческая деятельность – деятельность по созиданию мира культуры – является по своему содержанию неотчуждаемой от ее субъекта. Так мы сделали первый шаг к определению разотчуждения: в основании этого феномена должна лежать творческая деятельность человека. Но этот шаг столь же необходим, сколь и недостаточен.

«…Не продается вдохновенье…» – справедливо сказал поэт устами героя. Но тут же добавил: «…но можно рукопись продать». Последняя ремарка важна для нашего исследования: во все времена и во всех общественных системах силы отчуждения находили социальные механизмы, позволяющие в некоторой мере подчинить себе если не «вдохновенье» (содержание творческой деятельности), то хотя бы внешние формы творческой деятельности. Такими механизмами были и остаются внеэкономическое принуждение, деньги, политико-идеологическое манипулирование, потребительский фетишизм, религия и многое другое.

Так мы подходим вплотную к противоречию между неотчуждаемым содержанием творческой деятельности, созидающей мир культуры, и господством в подавляющем большинстве существовавших доныне систем отчужденных форм общественной организации творческой деятельности и, более того, всего социального бытия мира культуры. Это противоречие кажется «дурным», неразрешимым, ведущим исследователя, казалось бы, в тупик, создаваемый господствующими в «царстве необходимости» формами общественного бытия: творческая деятельность, осуществляющая разотчуждение существующего мира, сама оказывается закована в формы отчуждения... И все же, как можно разрешить это противоречие?

Культурные и исторические практики дают всем хорошо известный ответ на этот вопрос: бегство из сферы наличного социального бытия не высвобождает индивида от власти связанных с ним сил отчуждения. Ключевая проблема – разотчуждение социального бытия человека – так решаться не может. Остается только один выход – снятие отчуждения через творение неотчужденных социальных отношений, т.е. в полном соответствии с 11-м тезисом о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Нацеленность на борьбу за снятие отчуждения или хотя бы смягчение его форм можно видеть в общественных практиках буржуазных реформаторов и революционеров, стремившихся к практическому воплощению идей демократии, справедливости, свободы слова, преодоления рабства, крепостничества, сословного неравенства и преуспевших в этой борьбе; профсоюзных активистов и «зеленых», социал-демократов и коммунистов, боровшихся за социально-экологическое ограничение рыночно-капиталистических форм отчуждения и достигших на этом поприще немалых результатов. Так сама жизнь, ее общественные практики указывают нам на возможный путь снятия противоречия между неотчужденным содержанием и отчужденной социальной формой творческой деятельности.

Этот путь – соединение в едином процессе творчества Культуры и Истории – и есть «тайна» категориального определения разотчуждения. Это разотчуждение мира культуры (снятие с него внешних ограничений, высвобождение творческого тела культуры из-под ее социально-отчужденных оков) и ее социального бытия в их диалектическом единстве.

Рынок и культура: власть отчуждения

Но в какой мере это может быть применено к сфере современной культуры, которая сегодня как никакая другая испытывает на себе всю полноту уже новых сил отчуждения? В чем состоит их новизна и специфика общественной природы и форм? Чтобы ответить на эти вопросы, прежде зафиксируем некоторые характерные моменты тех общественных условий, в которых сегодня существуют и культура, и человек.

Первое. Актуальность феноменов культуры сегодня обусловлена их бытием как товаров, как меновой, а не потребительной стоимости. Императив «Все на продажу!» стал универсальным модусом бытия культуры. Сегодня товаром стала не только «рукопись», но и само вдохновение, ибо дух отношений купли-продажи закрепил свою власть не только в социальных формах культуры, но уже и в ее содержании.

Второе. Но рынок XXI в. – это не просто рынок товаров. Культура сегодня оказалась в ситуации нарастающего диктата современного рынка, который являет собой синкретичное единство симулякров всех сфер: в экономике – товара как бренда; в политике – принципиальности позиции как политического жеста; в культуре – художественного феномена как артефакта. Основа этой синкретичности – бытие каждого из этих симулякров в качестве товара, причем в его превратном бытии – знака. Именно в силу этой синкретичности рынок симулякров, подчиняя себе функционирование информационного пространства и торговлю, межличностные отношения и формальные институты, сферу творчества и искусство, обретает силу тотальной власти. Так культура, человек и общество подпадают под тоталитарную власть рынка, определяющего не только социальную форму бытия каждого из них, но и их содержание. В итоге эта рыночная синкретичность экономики-политики-культуры упрочивает еще больше власть глобальной гегемонии капитала.

Третье. Власть глобальной гегемонии капитала сегодня захватывает человека своими рыночными, бюрократическими, масс-медийными и социальными сетями и затягивает его именно в потребительскую онтологию. Потребительство сегодня стало сущностью и образом жизни, суть которых – комфортное отчуждение от реальности (кроме рыночной) и бессубъектность (как основа уже самоотчуждения). Этот лавочный онтологический императив выдвигает и свое требование к искусству – оно должно «цеплять, но не грузить». Закономерный результат такого положения – распад и разложение личности индивида.

Четвертое. Используемое здесь понятие «потребление» не совсем точно отражает суть того, что под этим имеется в виду. Дело в том, что современный рынок привнес новый – симулятивный – тип «потребления», главным при котором становится не потребительная стоимость и даже не меновая стоимость, а знак последней. И здесь речь идет уже не просто о товарном фетишизме. При симулятивном потреблении приобретенные товары и услуги важны не столько степенью своей полезности, сколько тем, в какой мере они могут служить атрибутами престижного потребления, через которое только и может в рамках этой парадигмы замеряться ценностное значение человека. Кроме того, здесь даже само потребление становится не столь важным, сколько сам акт покупки (я покупаю, значит, я существую). Эта новая – лавочная – онтология, отчужденная даже от самой сущности потребления как такового, рождается как продукт рынка симулякров.

Пятое. Развитие специализации современного рынка товаров и услуг предполагает наличие у человека и соответствующих им специальных потребностей, которые в свою очередь связаны с теми или иными конкретными функциями человека. А если их нет, то рынок их быстро сформирует. В итоге личность индивида со всеми ее составляющими (сознанием, интересами, культурой) расщепляется на целый ряд «потребительских» функций, на которых как раз и играет рынок. В результате когда-то целостный индивид теперь сводится лишь к функции потребления, постепенно сбрасывая с себя все архаичные, с его точки зрения, формы сознания (историческое, гражданское, этическое, эстетическое, художественное и т.д.), а потребление, будучи одной из функций индивида, становится его онтологическим императивом, определяющим в итоге образ его жизни.

Вот почему современный капитал и рынок уже давно взялись за личность как основной объект эксплуатации. Это подтверждает и Марк Эрлс – автор книги «Стадо»: «Ежегодно в Великобритании тратят порядка 2 миллиардов фунтов стерлингов на изучение того, что думает и делает отдельный человек» [Эрлс 2008, 32]. И это неслучайно: перспективу превращения человека в основу нейромаркетинга власть современного капитала делает все более и более реалистичной. В итоге господствующим местом обитания современного индивида стало пространство купли-продажи, в котором история лишена движения, а культура – живых отношений.

Таков современный мир, который еще в XIX в. был назван «царством необходимости», но сегодня – в XXI в. – он стал еще более жестким: господствующие в нем отношения отчуждают от человека его труд, продукт и средства производства, культуру, отношения общения и их смыслы. Как следствие, человек становится отчужден не только от общества, но и от самого себя... Поставив здесь многоточие, мы можем сделать следующий шаг в нашем исследовании и выдвинуть центральную для данного текста проблему – проблему альтернативы силам отчуждения.

Разотчуждение: природа феномена и определенность категории

Итак, введенное автором в научный оборот понятие «разотчуждение» может быть определено как снятие конкретно-исторических форм отчуждения посредством особого вида творческой деятельности, созидающей не только некий готовый результат («вещь»), но и новое общественное отношение, несущее в себе развернутую логику его сотворения (становления). Другими словами, разотчуждение есть такой вид творческой деятельности, результат которой, «овеществляясь» в том или ином социальном, культурном или художественном феномене, в то же самое время сохраняет в себе логику своего становления, т.е. логику самой породившей его общественно-человеческой деятельности. Зафиксируем важнейшие сущностные характеристики феномена «разотчуждение», прямо вытекающие из сформулированного выше его определения.

Первая: результат разотчуждения – новое общественное отношение – существует в неразрывном единстве с самим процессом его становления.

Вторая связана с его субъектом: высвобождая действительность от власти тех или иных сил отчуждения и тем самым преобразуя ее, индивид сам становится продуктом собственной деятельности. Эту закономерность заметил еще К. Маркс: «В революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств» [Маркс, Энгельс 1955, 201].

Тем самым – и это третья характеристика разотчуждения – субъект этой преобразующей деятельности становится еще и персонифицированным (конкретно-историческим и конкретно-культурным) выражением созданного им нового общественного отношения.

И самое главное – все эти моменты существуют в целостной диалектической взаимосвязи друг с другом как единство (1) процесса разотчуждения, (2) его результата и (3) его субъекта. Целостность взаимосвязи всех этих трех моментов как раз и подтверждает творческую природу разотчуждения как особого вида деятельности.

Вот почему процесс разотчуждения, как и любой другой акт творчества, принципиально неповторим. Из этого положения проистекает и одно из его имманентных противоречий: закономерности, выявляемые всякий раз при каждом акте его осуществления, не могут быть формализованы как некое общее правило для последующих случаев. «Инструкции по разотчуждению» как некоего свода общих правил нет и не может быть в принципе. Вот почему эта деятельность требует всякий раз нового творческого акта распредмечивания существующих конкретных форм отчуждения и, соответственно, всякий раз нового конкретного (авторского) метода их снятия. Именно в силу этого как раз и рождаются новые общественные отношения, которые могут возникать лишь как продукт творчества (разотчуждения), а не как результат партийно-бюрократических решений, реализации бизнес-проектов или политических технологий со всем арсеналом механизмов общественного манипулирования.

Не поэтому ли плагиат в сфере творчества возможен лишь по отношению к его результату, но не к самому процессу творчества? Социально-творческую деятельность нидерландских гезов или Ганди так же невозможно сплагиатировать, как невозможно присвоить, например, художественную органику, талант и стиль фортепианной игры С. Рихтера; это уникальное выражение творческой активности нередко определяют через такое понятие, как «поступок».

Этот тезис, в принципе, знаком отечественной философии. На нем настаивал еще Э.В. Ильенков: «Человек не может передать другому человеку идеальное как таковое, как чистую форму деятельности. Можно хоть сто лет наблюдать за действиями живописца или инженера, стараясь перенять способ их действий, форму их деятельности, но таким путем можно скопировать только внешние приемы их работы и ни в коем случае не сам идеальный образ, не самую деятельную способность» [Ильенков 1984, 183].

Другая особенность разотчуждения состоит в том, что оно является таким типом общественного отношения, которое предполагает хронотоп настоящего (здесь и сейчас). А это значит, что этот процесс не может осуществляться ни в модусе прошлого – как его фактическая свершенность (завершенность), ни в модусе будущего – как конструктивное намерение. В разотчуждении главным является именно сам процесс разрешения действительных противоречий, за которым стоит переход из модуса конструктивных намерений (преодоления тех или иных форм отчуждения) к модусу их фактической свершаемости (новому общественному отношению). Здесь делается акцент именно на самой процессуальности разрешения противоречий, и в этом как раз и состоит суть перехода.

Итак, «разотчуждение» есть такое общественное отношение, которое предполагает особый вид творческой деятельности, ориентированной на разрешение конкретных противоречий, лежащих в основе тех или иных форм отчуждения, и порождающей в итоге альтернативное им новое общественное отношение. Причем это новое отношение, несущее в себе альтернативу отчуждению, представлено в этом процессе не в виде некоего застывшего социально-политического и/или художественного феномена, а – и это очень важно – как процесс их живого становления, являющегося всякий раз в форме нового общественного и/или художественного действия-поступка-образа.

Все эти интенции остаются, однако, не более (но и не менее) чем философскими абстракциями, пока они не «заземлены» и не привязаны непосредственно к общественным реалиям. Именно эту задачу в первом приближении мы и постараемся решить ниже, обратившись к анализу тех противоречий, которыми были столь богаты практики созидания нового общественного бытия и новой культуры в СССР в первое десятилетие его жизни – период уже рождавшегося, но еще не изуродованного мутациями сталинщины нового мира – «царства свободы».

Разотчуждение и его alter ego: еще раз к вопросу о противоречиях генезиса СССР

Всякая новая категория только тогда чего-нибудь стоит, когда она позволяет глубже, точнее и полнее понять общественные практики. Поэтому предлагая новую категорию, важно показать, как она может быть применена для исследования тех или иных реалий. Автор данного текста, как мы уже отметили, намерен ниже очень кратко показать, опираясь на материалы своих предыдущих исследований, гносеологический потенциал категории «разотчуждение» применительно к анализу социально-освободительных практик первого десятилетия генезиса СССР, советской культуры и метода социалистического реализма.

Но сначала о противоречиях этого процесса. Нам уже давно пора пояснить упомянутое принципиально важное утверждение о двойственности социальных практик и культуры СССР (см. [Булавка 2007^б]). Эта двойственность вырастала из противоречий генезиса советского мира как системы переходных отношений, что в свою очередь определило двойственность и советской культуры. Именно противоречия генезиса СССР предопределили двойственность и социального, и культурного содержания этой системы. Выделим наиболее важные из них.

Первое. Переходный характер советской системы задавал два противоположных вектора развития общества и человека. С одной стороны, деятельностное освобождение (снятие через социальное творчество) от власти действительных форм отчуждения, именуемое автором освободительной тенденцией; с другой, подавление субъектности индивида не только доставшимися от прежнего уклада, но и специфически-советскими формами отчуждения, нашедшими свое выражение прежде всего в системе патриархально-теологической модификации социализма – сталинизме.

Эти два вектора развития советской действительности (освободительный и отчуждающий, сталинистский) одновременно задавали и два принципиально разных онтологических императива бытия индивида: субъектно-деятельностный и отчужденно-функциональный. При этом существовали они не изолированно друг от друга, а в тесном диалектико-антагонистическом переплетении, что как раз и определяло трагедийность бытия Нового человека в истории и драматургичность художественной культуры СССР. Именно диалектическое переплетение этих двух тенденций определяло становление и социализма, и советской культуры, и советского искусства, и Нового человека как творца истории и культуры.

Мера и характер разрешения онтологического конфликта этих двух тенденций развития (освободительной и отчуждающей) общества, культуры и индивида выявляли степень подлинности или превратности как самой советской культуры (тех или иных ее явлений), так и соцреализма как художественного метода. Кстати, здесь хотелось бы обратить внимание на один важный момент: метод соцреализма не мог родиться в литературе, равно как и не мог быть порожден ею, он вышел из революционных практик истории. Поэтому внедрение соцреализма как общеобязательного литературного метода, в обход творческой субъективности художника, неизбежно оборачивалось принуждением. Это не только рождало «серость» в литературе, но и разрушало личность творца и его потенциал.

Второе противоречие. Революционные преобразования, вызванные Октябрьской революцией, стали еще и формой перезагрузки субстанции общественного бытия индивида. Существуя до этого преимущественно в качестве функции капитала, сословно-имущественной иерархии, бюрократических институтов и патриархальных традиций, индивид в процессе революционных преобразований, затрагивающих качественное изменение самих основ общественной системы, замахнулся на становление себя как субъекта исторических преобразований и – что особенно важно – в массовом, широко общественном масштабе, что можно рассматривать как новый онтологический императив и утверждение субъектного принципа бытия.

Это становление происходило, во-первых, в форме его личного участия в борьбе за освобождение действительности от власти многообразных сил отчуждения. Во-вторых, в условиях его многомерного противостояния попыткам реставрации самодержавия, капитализма, патриархальности и одновременно развития уже советского бюрократизма. В-третьих, становление принципа субъектного бытия в период 1920-х гг. осуществлялось в форме социального творчества – особого вида творческой деятельности, связанной с таким решением социальных проблем, которое, основываясь на снятии действительных противоречий, рождало новый тип общественных отношений, свободных от власти тех или иных конкретно-исторических форм отчуждения. Значение социального творчества заключалось еще и в том, что оно создавало возможность для становления разных форм субъектности: как для отдельного индивида («Я»), так и для широких масс («Мы»). Более того, социальное творчество в этих условиях являлось едва ли не единственно возможной формой преодоления отчуждения революционных масс от культурного наследия (ниже мы еще не раз будем возвращаться к этому тезису).

Но наряду с процессом становления субъектности индивида имела место и другая тенденция – развитие многообразных форм социального и культурного отчуждения (от патриархальности и мещанства до товарного фетишизма, наемного труда и власти старой и новой бюрократии). Этот тренд формировал индивида лишь как функцию государственно-партийного аппарата, определяющего все формы его социальной жизнедеятельности. С позиции этого функционального подхода любая творческая общественная инициатива воспринималась не иначе, как посягательство на сам миропорядок социализма, его основы; более того, приоритетное право на реализацию социальной инициативы все более подчиняли себе различные партийно-государственные институты.

Вот из этих практик трагического противостояния и борьбы между освободительным (социалистическим, разотчуждающим действительность) трендом советской действительности, нашедшим свое выражение в социальном творчестве революционных масс, и трендом отчуждения, мощно подпитываемым не только сохраняющимися отношениями старого мира, но и формировавшейся в недрах СССР теологической модификацией социализма (сталинизмом), из этих противоречий и выросли советские общественные отношения, советская культура и соцреализм. Перефразируя Я. Беме, можно сказать, что советская культура родилась из муки (Qual) становления социалистической материи ХХ века, из ее трагических противоречий, в основе которых лежали исторические вызовы эпохи, давшие начало Октябрьской революции и на которые она сама же пыталась дать ответы своими попытками прорыва из мира отчуждения. Именно из этой борьбы рождались содержание и дух советской культуры, полифонизм ее противоречий, соединяющий все многообразие ее идейно-художественных (нередко взаимоисключающих) направлений в единое целое.

Существенно: советская культура – это не просто слагаемое мировой культуры. Советская культура выразила, выражаясь языком Гегеля – Лукача, «родовую сущность» культуры и потому она стала формой всемирной культуры. Другая ее особенность состояла в том, что становление советской культуры происходило по мере снятия в ней (как в особой форме идеального) острейших противоречий советской действительности. Снимая в себе логику ее зарождения, развития и распада, советская культура явила себя как идеальное советской системы, причем – что важно – в ее развитии (см. [Булавка 2013; Булавка-Бузгалина 2014]).

После этих принципиально важных отсылок к теории противостояния двух сторон становления СССР и советской культуры – разотчуждения и отчуждения – мы можем наконец перейти к характеристике проявлений первой стороны в социальных практиках и культуре, взяв в качестве примера реалии становления советской системы.

Генезис СССР: социокультурные практики разотчуждения

Будучи конкретно-всеобщим отношением первого из двух противоположных трендов разворачивания советской действительности (прогрессивного, социально-освободительного и консервативно-регрессивного), разотчуждение стало сущностью не только ее общественно-исторических процессов и культуры[5], но еще и советского искусства и прежде всего его соцреалистической тенденции. Отметим в качестве важного замечания: в серии своих предыдущих работ автор показал, что метод социалистического реализма включал, как и все остальные феномены социокультурного бытия СССР, два тренда.

И если первый – творческий – соцреализм обостренно проявлял в своем искусстве противоречия советской действительности, а его драматургия являла собой художественную логику их развития, то второй – казенный – соцреализм был ориентирован на создание очищенного от каких бы то ни было противоречий «образа» советской жизни. И чем более отфильтрованным от противоречий был этот образ, тем более социалистическим он считался. Это в конечном итоге приводило к вытеснению художественных критериев правды в искусстве формальными критериями политической актуальности, за которой стояла необходимость казенно-идеологического соответствия официальным директивам.

И самое главное: казенный соцреализм являл превратную картину мира – образ реальности, претендующий на то, чтобы быть больше чем правда – быть абсолютной истиной, оставаясь при этом отчужденным от самой действительности и ее противоречий. Но ведь истина, не имеющая конкретно-исторического выражения, всегда абстрактна. Казалось бы, ничего страшного нет, любая абстракция имеет право на существование, но в случае, когда она сознательно отождествляется уже с самой реальностью и выдает себя за нее, эта абстракция становится вполне конкретной ложью.

Конечно, любое произведение искусства всегда в той или иной степени отражает напряжение идейной коллизии своей эпохи, даже если говорит не о ней. Но у революции особый запрос: она требует, чтобы искусство говорило о ней «во весь голос» эпохи и в тесной связи с ее действительностью, а не сводилось к казенно-идеологическому символизму, как это было в случае с казенным соцреализмом. В парадигме этого «искусства» любое явление, событие, отношение обретало значение не в силу внутреннего развития – оно исключалось в принципе, а только в меру того, как каждое из них «работало» на укрепление его главного символа, воплощенного в образе Сталина. Казенный соцреализм, изымая диалектику становления художественного образа, превращался в схематичную конструкцию, не поддающуюся развитию, что нельзя было сказать про его символ. Как показала история, имя Сталина поначалу являлось символом власти, затем субстанции власти и, наконец, субстанции всего сущего и должного мира социализма.

Существенно, что в большинстве случаев произведения советского искусства – как их лучшие творческие образцы, так и феномены казенного соцреализма – отражали (хотя и в разной мере) оба эти тренда. И мера доминирования первого становилась мерой культурной значимости того или иного произведения советского искусства, его разотчуждающей правды и художественности, что спустя десятилетия прекрасно чувствуют даже те, кто никогда не жил в эпоху СССР.

Творческий соцреализм стал попыткой ответа на тот род беспокойства о литературе, который не раз выказал еще А.П. Чехов, например, в одном из своих писем А.С. Суворину: «Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше – ни тпрру, ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником.<...> Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут...»

Разотчуждающий, освободительный тренд советских социальных практик и советской культуры явил принципиально новое – критическое – отношение к отчуждению, несущее в себе его снятие, причем осуществляемое не как проявление объективистски-безличных сил истории, а как поступок-событие в мире культуры. Именно это снятие противоречий отчуждения в форме поступка-события, свершаемого его субъектом, и стало основой начавшегося тогда, вопреки всем ловушкам феодально-буржуазных сил отчуждения, прорыва из «царства необходимости» в «царство свободы». Социально-творческие и социокультурные силы тогда подхлестнули историю, поставив в центр бытия принцип «Время, вперед!».

Запрос на такое «опережение реальности» был заявлен в искусстве задолго до Красного Октября. Еще в 1900 г. А.М. Горький писал в одном из своих писем к Чехову: «Право же – настало время нужды в героическом: все хотят – возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее…» Ответом на эти ожидания прорыва из исчерпанности настоящего в опережающую реальность в сфере социального действия стала Октябрьская революция, в сфере искусства – творческий соцреализм.

Подчеркнем: социалистическая революция 1917 г. – это результат отнюдь не только российских проблем. Она стала результатом резкого обострения всемирных противоречий, пронизывавших все сферы общественной жизни: от экономики и политики до морали и культуры. Неслучайным результатом этих противоречий стала Первая мировая война (подчеркну – Первая! Мировая!). В результате не только возникла необходимость, но и появилась возможность качественного изменения всей ткани общественно-культурной жизни – возможность общества и Человека быть творцом истории, свершать то, о чем автор этих строк писал не раз в своих прежних работах: «возможность отстаивать свое право на то, чтобы (1) самим (2) практически включаться в (3) обустройство (4) общественной реальности, что позволяло ему определять не только формы, но и смыслы своей жизнедеятельности» [Булавка-Бузгалина 2016 web, 44].

Октябрь 1917 г. со всем его преддверием стал выражением всеобщего взрыва противоречий всемирной истории, сущность которого уже выбивалась за рамки лишь политического события. Революция заявила себя как поворотный вызов в логике общественного развития. Революционный индивид тем самым исторически определил свое новое и главное предназначение – быть субъектом практического разотчуждения социального бытия общества, культуры, человека.

Но для такого изменения должны были возникнуть особые условия: был необходим субъект как исторического, так и культурного прогресса, новый человек, человек поступков. Да, именно Новый человек, а не Сверхчеловек (Übermensch), для которого утверждение себя во властных отношениях есть главная цель.

Противоречивое становление Нового человека, являющегося субъектом разотчуждения и мира истории, и мира культуры, и стало смыслом освободительной тенденции революции. Подчеркивая огромное значение социального творчества эпохи генезиса советской системы, необходимо постоянно помнить о противоречиях этого процесса. Красота творилась из социальной грязи, царство свободы создавалось из распадавшейся конструкции мира отчуждения, и создавали его не херувимы революции, а вчерашние акторы царства необходимости, еще недавно бывшие рабами отчужденных сил общественного бытия. Потому этот новый мир рождался в глубоких противоречиях, между авангардной социально-творческой ролью нового общественного субъекта и его низким культурным потенциалом. И эти противоречия далеко не всегда находили адекватные формы разрешения.

Тем не менее, следствием пусть противоречивых, но реальных поступков масс, осуществлявших практическое разотчуждение общественного бытия, становилось то, что они непосредственно включались в практики не только социального, но и культурного творчества (последнее было реализовано особенно отчетливо в деятельности рабочих клубов Пролеткульта) [Булавка 2012^б].

Акцентируя созидательно-преобразующую сущность и культурный эффект разотчуждения, социального творчества[6], надо помнить о противоречивости этого процесса. Во-первых, растущее снизу социальное творчество было не только созиданием нового общества, оно одновременно было субъектно детерминировано мировоззрением, пониманием законов реальности, поступками, культурным потенциалом социального актора. За ошибки этого актора платили не только отдельные личности, но и широкие общественные массы.

Во-вторых, амбициозность этих социальных акторов, игнорирование объективных законов общественного развития могло приводить к вырождению социального творчества в самоуправство, результатом которого становились как трагические ошибки, так и – будем откровенны – вандализм.

Завершая наш текст, посвященный проблемам теории разотчуждения и его практик, мы не можем пройти мимо художественных практик СССР, где разотчуждение проявило себя как мощный художественный тренд. Мы неслучайно выше упомянули о творческом соцреализме. Основанное на этом методе искусство и, прежде всего, кино, ставшее одновременно общедоступным и высоким искусством, дало примеры художественного разотчуждения.

Разотчуждение как художественный метод: кино соцреализма

Почему кино, да еще и советское? Какое оно имеет отношение к социально-философскому исследованию феномена «разотчуждение»? Как ни странно, прямое. Содержанием фильма соцреалистического направления, как правило, является некая киноистория, которая представлена на экране не столько как история борьбы сил добра и зла, сколько как драматургия столкновения разных онтологических императивов (не) деятельностного бытия его героев, проявляющихся через его не/поступки.

В концепте творческого соцреализма суть поступка есть то, что автор статьи определяет как «принципиальность бытия» индивида, понимая под этим самоопределение индивидом принципиальной основы каждого акта своего деятельностного бытия. Кроме того, этот метод, выражаясь языком М. Бахтина, есть способ преодоления отчуждения между «содержанием-смыслом данного акта-деятельности» разотчуждения и «исторической действительностью», между «миром культуры» и «миром жизни». А это преодоление возможно только в форме поступка как «единственного события свершаемого бытия» [Махлин 1990, 32–33]. Можно сказать, что «принципиальность бытия» – это, в сущности, и есть онтологический императив, который определяется его субъектом в каждом акте своего бытия. Эта проблема для героя соцреализма оборачивается не столько этическим вопросом выбора между «хорошим» и «плохим», сколько проблемой самоопределения той принципиальной основы, которая дает ответы на вопросы – как жить, т.е. действовать – относиться – поступать?

Быть или не быть? Этот вопрос здесь встает несколько иначе: «Как быть?» Как строить свои отношения с миром, людьми и самим собой? И, наконец, во имя чего быть? Перекличка этих вопросов с вызовом, перед которым стоит Гамлет, неслучайна: именно советская культура стала прямой наследницей субъектного гуманизма Ренессанса [Булавка-Бузгалина 2017]. Но ответ на этот вопрос каждый должен найти для себя сам. И в этом принципиальное отличие творческого соцреализма от казенного, в котором все ответы на все вопросы предопределены соответствующими цитатами из «Краткого курса истории ВКП(б)».

Но помимо содержания и формы в искусстве соцреализма есть еще и то новое, что он привнес в искусство кино, имея в виду метод диалога героя и зрителя. Подобно тому как когда-то романы Достоевского привнесли в мировую литературу диалоги автора и героя, философское осмысление которых нашло свое выражение в замечательных работах М. Бахтина, соцреализм – подчеркнем еще раз это специально – привносит диалог героя кинофильма и зрителя.

Формой диалога зрителя и героя в искусстве соцреализма является феномен, который автор этого текста назвал «зрительским соцреализмом», который в своем развитии представляет собой драматургию внутреннего диалога зрителя с самим собой (через диалог с героем фильма) по поводу самоопределения уже собственного принципа бытия (онтологического императива уже своей жизни). Это деятельностное со-переживание не/поступков героя (Другого) как своих собственных, как раз и делает зрительское с ним со-бытие фактом уже культурного события его жизни. Еще М. Бахтин в «Философии поступка» писал, что утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию – значит войти в бытие именно там, где оно не равно себе самому – войти в событие бытия.

Что еще важно – императив разотчуждения как деятельностный принцип в искусстве соцреализма становится конкретно-всеобщей основой диалектической взаимосвязи трех форм субъектности – автора, героя и зрителя, которую автор статьи называет диалектическим треугольником советского кино. Говоря иначе, советское кино стало особым видом идеального, отражающего диалектику взаимосвязи субъекта искусства (автора фильма) – субъекта истории (героя фильма) – субъекта культуры (зрителя).

Итак, принцип разотчуждения стал выражением сущности 1) социального творчества советской истории (что есть суть социализма), (2) освободительной тенденции советской культуры и (3) творческого соцреализма советского искусства, т.е. той конкретно-всеобщей основой, которая связала все эти три сущности (историю, культуру и искусство) в одну диалектическую взаимосвязь

* * *

Контрапункты социально-философских и социокультурных размышлений, представленных выше читателю, показывают, что категория «разотчуждение», вводимая нами в научный оборот, открывает широкие возможности обогащения нашего позитивного знания и одновременно проблематизирует многие кажущиеся едва ли очевидными и привычно-удобно-нейтральными характеристики как общественного бытия, так общественного сознания. Эта категория рождает новые вопросы и дает импульсы новым ответам, поэтому дискуссия о ее потенциале, на наш взгляд, более чем уместна и автор будет рад продолжению диалога с читателем.

Примечания