Вопросы философии. 2018. № 5. С. ?–?

О физических и метафизических началах уголовно-правовой охраны жизни

С.А. Бочкарёв

Обоснование актуальности любой темы, связанной с жизнью и преступлениями против нее, у криминалистов, как правило, не вызывает больших затруднений. Для обозначения значимости поднятой тематики они часто ссылаются на основополагающую роль жизни во всем бытии. В то же время большинство уголовно-правовых источников заверяет, что дискуссия о жизни в определенной мере уже исчерпана. Обращают внимание на то, что исследовательской практикой накоплен значительный объем знаний как о самой жизни, так и о практике привлечения к ответственности за совершенные против нее преступления. По этому поводу еще век назад высказался И.Я. Фойницкий: «Преступление против жизни издавна обращает на себя внимание законодательства и доктрин <…> определения о нем встречаются в древнейших памятниках права. Научная разработка его всего ранее выяснила положения, которые мало-помалу стали применять и к иным группам преступлений. Ими положено начало нынешней так называемой общей части уголовного права» [Фойницкий 1916, 10]. В итоге можно уверенно сказать, что относительно продолжительным обсуждением тем, относящихся к названому объекту охраны, уже очерчен круг связанных с ним дилемм и способов их разрешения.

Однако на деле все указывает на то, что определению актуальности уголовно-правовых исследований жизни либо не придается серьезного значения, либо не уделяется должного внимания в теории. К актуальности относятся как к появлению «здесь» и «сейчас» чего-то нового и значимого. На разных исторических этапах ее связывают, как правило, с происходящими социальными переменами. Для обеспечения актуальности уголовного права и законодательства принимают меры по приведению в соответствие с реальными «интересами рабочего класса», увлечениями «всех трудящихся» либо с целями и задачами «учреждений и установлений пролетарской диктатуры – ее политической и экономической основы, установленного ею порядка управления, личности советских граждан, государственного аппарата, социалистического правосудия и т.д.» [Никифоров 1960, 41].

При этом упускается из виду, что актуальность, как отмечал М.К. Мамардашлвили, имеет свой актуалогенез, т.е. то, что выводит и связывает это понятие с бытием, где оно не принадлежит сиюминутности и не задается чьей-либо субъективностью [Мамардашвили 2012, 51]. Где под актуальностью понимается то, что во все времена остается неизменным. Где «в жизни» и «для жизни» всегда и везде является значимым и незыблемым, т.е. то основное и константное начало, единственно вокруг которого исторически группируются преступления против жизни, несмотря или даже вопреки изменяющейся обстановке. В этом плане может оказаться, что актуальность темы далеко не исчерпана. О вопросах онтологического порядка, их значении и полезности для уголовно-правовых нужд в теории и на практике известно немногое. Может так случиться, что современному познавательному процессу, который, как правило, идет по пути сбора, накопления и обобщения фактов о жизни, в принципе не под силу исчерпать актуальность проблематики в подлинном смысле этого слова.

Последователи общепринятой теории об объекте преступления, надо полагать, не согласятся с выдвинутым здесь утверждением. Своей приверженностью к естественнонаучным данным они дают знать, что ничего устойчивее законов физики не признают. В метафизических ориентирах, как им кажется, не нуждаются. Они убеждены в том, что с задачей по обеспечению теории и практики актуальными и достоверными знаниями более успешно справляются прикладные науки. Не позволят отнести жизнь к некой метафизической сущности, в области которой еще к тому же могут содержаться знания о ее подлинных основаниях. В оправдание своего эмпирического подхода укажут на тело как форму физического бытия человека, которое является объектом акта убийства. Особенно обратят внимание, как писал А.В. Лохвицкий, на противостоящего убийце живого человека [Лохвицкий 1871, 518, 529]. Именно его «живость», надо полагать, всегда давала и до сих пор дает специалистам полное право следовать по пути эмпиризма и отдавать приоритет в своих исследованиях биорефлекторной аргументации. На протяжении всей истории становления уголовного права, его теории и доктрины криминалисты особое внимание уделяли не столько понятию жизни, сколько определению признаков живости. Через их описание они раскрывали признаки самой жизни, которые, как писал Н.С. Таганцев, без сомнения являлись физиологическими [Таганцев 1873, 16, 18].

Также криминалисты сошлются на традиционный перечень вопросов, при разрешении которых, как им представляется, жизнь можно зафиксировать как определенную данность и рассмотреть в натуральном виде. Если речь ведут о преступлениях против жизни, то под ней понимают особую форму организации и функционирования биологической материи. Им кажется, как отмечал Л.Н. Толстой, что жизнь в человеке, в его теле. «Я живу в теле, стало быть, жизнь в моем теле», – писал классик [Толстой 1936, 882].

При этом к числу главных проблем относят вопросы о начале и конце человеческой жизни. Они считаются сложными и одними из самых дискуссионных в науке. Их неоднозначность обусловлена тем, что рождение, жизнь и смерть представляют собой не мгновенный акт, а длительный процесс. Полемичность же этих вопросов вытекает из исторической подвижности критериев, по которым определяют наступление названных событий. Для нужд квалификации и оценки степени виновности также учитываются этапы и процессы зачатия, внутриутробного развития эмбриона, появления человеческого плода на свет и его постродовой жизни [Попов 2013, 77–84]. Если же говорят о смерти, то имеют в виду функционирование мозга, с полным прекращением деятельности которого связывают ее наступление.

Казалось бы, вот тот круг основных понятий, с помощью которых можно в многочисленных проявлениях жизни выявить должное, т.е. наглядно представить и ощутить охраняемую правом жизнь, а также понять то, как, от кого и от чего ее требуется защищать. Однако нельзя не заметить, что в итоге в законе ничто не указывает на отмеченную наглядность. О физиологических и биологических процессах, предваряющих и сопровождающих наступление жизни и смерти, в уголовном кодексе и в одноименном праве в целом ничего не сказано. К какому бы историческому периоду они ни относились, в них почти всегда указывалось лишь на недопустимость лишения жизни. О запрете в физиологическом смысле, о противоестественном и необратимом прекращении деятельности человеческого организма, речи никогда не заходило. Очевидно, что предметно-клиническая сторона жизни и смерти отодвинута на второй план, и, как представляется, не случайно. Криминалисты, конечно, по-своему объяснят эту неслучайность. Укажут на бланкетность уголовно-правовых норм, определяющих ответственность за преступления против жизни, а также на правила юридической техники, которые всегда настроены на недопущение перегрузки текста закона.

Со всеми этими замечаниями нельзя не согласиться. Однако они на самом деле ничего не объясняют и тем более не добавляют в науку уголовного права. Только отвлекают внимание от более весомых причин, обосновывающих удаленность уголовного права от физиологии человека. Одна из них вытекает из того, что для нужд права, обоснования ценности жизни и необходимости ее защиты использование анатомической аргументации не нужно и даже бесполезно. В этом смысле закон самодостаточен. Для достижения своих целей, формулирования запрета, передачи его смысла и придания ему почти безоговорочной силы праву всегда было достаточно элементарного и лаконичного противопоставления жизни и смерти как ценности и антиценности. Показательно, что и адресатам уголовного права неизменно хватает отмеченных категорий для понимания того, что оно имеет в виду. Ни у кого не вызывает сомнений то, что «…при убийстве, – как писал Гегель, – поражается не кусок мяса как нечто единичное, а сама жизнь» [Гегель 1990, 164].

Физиологические, назовем их грубо, «детали» мало кого интересуют. Аналогично к этим деталям относится и доктрина права. Ее представителям трудно в этом признаться, но специальным знаниям она придает значение лишь в той мере, в какой они способствуют работе правоприменителя, служат для него дополнительными внешними ориентирами в вопросах начала или окончания организации защиты жизни.

Вторая причина состоит в том, что между физиологией и уголовным правом отсутствует прямая и взаимообусловливающая связь. С одной стороны, уголовное право не имеет своим назначением нормализацию деятельности человеческого организма и протекающих в нем метаболических процессов. Все эти вопросы составляют компетенцию медицины. С другой стороны, физиология лишена аксиологического контекста и никогда не была его источником. К предмету ее ведения не относятся вопросы о сути и смысле жизни, ее оправданности, подлинности и реальности, вопросы «самой жизни», как их назвал С.Л. Франк. Потенциала биологии достаточно только для того, чтобы объяснить жизнь как бессмысленный и никчемный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти человека, как всякого другого органического существа [Франк 1992, 148–149]. Именно поэтому выглядит неслучайным то, что науке уголовного права еще не удалось найти в теории физиологических процессов какие-либо мировоззренческие, нравственные, тем более правовые значения и вывести из них нормы поведения для индивида и социума в целом.

Очередное подтверждение тому, что естественнонаучное знание и позитивный метод не являются панацеей для уголовного права, не способствуют существенно его самоопределению и самовыражению, лежит на поверхности и уже долгое время остается незамеченным. Хотя из уголовно-правовой литературы недвусмысленно следует, что развитие названных отраслей науки и их новейшие фундаментальные открытия незначительно способствуют теории права в постижении, казалось бы, элементарных вопросов. Из эпохи в эпоху круг неразрешенных проблем переходит по большей части в неизменном виде и составе. По свидетельству современных исследователей, в науке уголовного права до сих пор отсутствует четкое определение жизни как соответствующего понятия. Сохраняются споры о том, чем является жизнь человека: объектом уголовно-правовой охраны, объектом преступления или предметом преступления. Не найдены границы ее уголовно-правовой охраны. Не имеется понимания того, когда начинается жизнь. Отсутствует ясность и в вопросах о ценности жизни, ее месте в системе других охраняемых уголовным правом благ и о допустимости лишения жизни в порядке исполнения наказания.

Разрешение отмеченных вопросов не под силу биологии, химии и физике. Даже если взять все эти науки, их окажется недостаточно для определения жизни и объяснения причин, в силу которых она является ценностью, безусловно нуждающейся в защите. Усердная и продолжительная работа естествоиспытателей не привела к разрешению вопроса о редукции живого к неживому, к возможности объяснения происхождения жизни и мышления, в связи с чем он был поставлен Нобелевским лауреатом В.Л. Гинзбургом в перечень особенно важных и интересных проблем физики и астрофизики XXI в. [Гинзбург 2007, 346]. Усилия команды физиков, химиков и биологов (Дж. Уотсона, М. Уилкинса, Ф. Крика, Р. Франклина и др.) во второй половине XX в. привела к расшифровке строения ДНК и фиксации параметров ее структуры, однако так и не дали ответа на вопрос «Что такое жизнь?». Все это означает, что помимо названного жизнь представляет собой что-то еще, что составляет ее имманентное качество, которое не доступно чувственному опыту и не фиксируется позитивными науками. Оно может только осознаваться человеком и обществом на ментальном уровне и иметь для них принципиальное и неизменное значение, в том числе в уголовно-правовых делах.

Естествоведы наличие этого «нечто» признают. В.П. Реутов и А.Н. Шехтер, в частности, отмечают, что, несмотря на вскрытие структуры генома человека, мы до сих пор тем не менее не можем сказать, для чего и почему ДНК так устроена. На этой почве все большее число ученых начинает осознавать, что мы не знаем чего-то самого главного. Того абсолютного, общезначимого и инвариантного, что заложено в каждой живой системе [Реутов, Шехтер 2010, 395]. Поиск главного, как написал В.А. Яковлев после обобщения всех предложенных в естествознании вариантов познания жизни, не может обойтись без выхода на метафизический уровень, поскольку за искомым «нечто» стоит некая «вещь-в-себе», имеющая онтологический статус, но познаваемая лишь в «феноменах» разнообразия. Простое накопление экспериментальных данных понимания не прибавляет и теории не создает [Яковлев 2013, 159].

Схожее положение дел сохраняется в биологии. На основе обобщения самых современных и ключевых достижений в отмеченной области Г.Р. Иваницкий пришел к выводу, что за более чем полувековой период был решен вопрос о настройке каналов и получении по ним эмпирических данных о жизни, объем которых сегодня возрастает в геометрической прогрессии. Однако, как отмечает биофизик, увеличение объема знания не привело к исключению из числа актуальных вопроса о том, чем живое отличается от неживого. Несмотря на значительное количество известных фактов о живой материи, о возникновении жизни все еще говорят лишь на уровне гипотез [Иваницкий 2010, 338–339, 366]. Специалисты сходятся во мнении, что продвижение к жизни можно обеспечить только за счет выхода в сферу парадигм и смены представлений о живых системах [Мелких 2011, 451]. Об этом же ведут речь математики. Один из крупнейших ее современных представителей Р. Пенроуз обращает внимание на то, что математики в самых великих своих открытиях наталкиваются на «творения Бога», на истины уже где-то существующие «там вовне» и не зависящие от них самих. Они их не воспроизводят своим воображением, а открывают, поскольку математические идеи – как идеи Платона – существуют вне времени и независимо от людей [Пенроуз 2005, 107].

Средств раскрытия и примеров обнаружения этого «нечто» немного. Все они, как правило, о себе не заявляют и обнаруживаются только в области пограничных ситуаций. Не обо всех этих ситуациях прямо сказано в законе. Чуть чаще о них упоминается в теории уголовного права, где они, правда, традиционно истолковываются на позитивистский лад. Поэтому фактически требуется обратить внимание на то, чему в теории не придается должного значения, но что незримо в ней присутствует. Речь идет, к примеру, о самоубийстве, которому ни слова не посвящено в действующем кодексе. О нем может напоминать лишь то, что под убийством закон понимает причинение смерти другому человеку. Ответственность за лишение жизни самого себя, как это было в царской России, не предусмотрена. Жизнь, несмотря на декларирование ее абсолютной ценности, в случае с самоубийцей фактически оставлена без защиты. Закон не интересуют обстоятельства ее уничтожения и наступления смерти.

Причин такого безразличия могут назвать предостаточно. Одни укажут на отсутствие субъекта для наказания, поскольку после самоубийства он как физическое лицо утрачивает существование. Другие сошлются на то, что даже при неудавшейся попытке суицида человека бессмысленно наказывать, так как он уже потерял всякий человеческий страх и абсолютно не восприимчив к мерам уголовно-правового воздействия. Третьи укажут на положительные и отрицательные качества субъекта, от доминирования которых предложат защитить либо оставить его жизнь без охраны. Четвертые обратят внимание на природу права в целом и уголовного права в частности, к предназначению которых всегда относилось разрешение конфликтов между двумя и более лицами или сторонами, которых в суициде якобы нет.

Скорее всего, дистанцированность уголовного закона от случаев самоубийства обусловлена тем, что проблема имеет скорее психоэтическое, чем юридическое происхождение. Однако полагаем, что исключение жизни самоубийцы из уголовно-правовой компетенции не есть результат ее автоматического изъятия в силу названных причин. Оно представляет собой сложное, сознательное и исторически выстраданное решение. Не вызывает сомнения то, что появлению этого решения и тем более его принятию должно было предшествовать разрешение широкого и глубокого круга вопросов. К примеру, почему жизнь, в физиологическом смысле у всех одинаковая, в одном случае охраняется правом, а в другом оставляется без опеки. В чем их отличие, если и убийство, и самоубийство имманентно сопровождают в окружающем мире одни и те же внешние признаки. Как в первом, так и во втором случае в наличии есть и тело человека, и его живое состояние. В чем между ними разница: в качестве смерти, в качестве убийцы, быть может, в качестве самой жизни или ее субъекта? Чем жизнь самоубийцы отличается от жизней множества других лиц? И что означает указание в законе на принадлежность жизни другому лицу? Либо проблема и критерий отличия этих жизней скрыты в чем-то другом?

Однако источники не дают ответов на поставленные вопросы. Принятие решения об исключении жизни самоубийцы из числа охраняемых благ обошлось без рассмотрения вопроса по существу. Для того чтобы оно состоялось, оказалось достаточно, как видно по литературе, обсуждения ряда второстепенных вопросов. Судя по рассуждениям А.Ф. Кистяковского, дискуссия ограничилась пониманием того, что «…объект преступления должен быть предметом, отделенным от лица совершающего преступление», отношение человека к самому себе есть нравственное, а не юридическое, следовательно нарушение их самим обладателем юридически безразлично [Кистяковский 1891, 289].

Безусловно, самоубийство, прежде всего, внутренняя проблема человека, результат его разбирательства с самим собой. Не зря в первобытных обществах под самоубийством понималось ритуальное действие по самоотречению. Закон, как видно, отдает этому обстоятельству должное и соглашается с приоритетным шефством морали, нравственности, психологии, религии и других регуляторов поведения над когнитивными процессами человеческой деятельности. Однако, с точки зрения криминалиста, данный вывод практически никак не объясняет разницу между убийством и самоубийством. Так или иначе, но сложно отрицать, что в случае с самоубийством есть и тело погибшего, и его предшествующее биологически активное состояние. В наличии имеется и палач, уничтоживший жизнь. Казалось бы, все к одному. Вместе с тем почти за полным сходством внешних признаков отличие просматривается в том, что в случае с самоубийством отсутствует жертва преступления. По тем или иным причинам не имеется того, кто в собственной жизни видел ценность и смысл, т. е. сугубо духовные начала. В наличии осталось лишь то лицо, которое утратило цель своего существования и превратило жизнь в прозябание, говоря словами Д.С. Лихачева [Лихачев 2014, 452]. К моменту самоубийства в бытии уже прекратил существование тот человек, в котором пребывал жизненный дух или, иначе, дух жизни.

Еще один убедительный пример того, что для закона имеет первостепенное значение метафизический фактор, сокрыт в институте необходимой обороны. Из его норм определенно следует, что при защите от общественно опасного посягательства, угрожающего жизни, обороняющееся лицо вправе причинить посягателю любой по характеру и объему вред. При соблюдении условия о соразмерности обороняющийся вправе лишить нападающего и жизни. Несмотря на физический исход такого противоборства, когда погибает нападавший, он с точки зрения закона жертвой не становится. Статус потерпевшего как обороняющегося лица также не меняется. Таковы логика и, если можно так сказать, отправные начала уголовно-правового мировоззрения в оценке и защите жизни. От перемены места в формулах права физиологической составляющей его выводы, как видно на примерах, не меняются. Для права всюду определяющим остается аксиологический ориентир. Оно освобождает от ответственности того, кто, ценя жизнь, защищал ее, и допускает лишение жизни того, кто пренебрег ею. Понятно, что под последним имеется в виду жизнь преступника, которая по его собственному решению (вине) утратила то, что представляло собою ценность. Он обесценил свою жизнь тогда, когда оценил ее выше жизни другого, сочтя возможным уничтожить последнюю. С тех же пор, как писал Гегель, он начал подвергать себя несчастью. Несчастье получило на него право и стало наличным бытием «моего собственного воления» [Гегель 1990, 164].

Этими элементарными рассуждениями уголовно-правовое восприятие жизни, конечно, не исчерпывается. Отмеченные вопросы и скромные ответы на них здесь выступают лишь средствами раскрытия очередных важных наблюдений, исследование которых способно существенно прояснить, дополнить и конкретизировать смысл ранее сделанных умозаключений, а также избавить от вывода из них прямолинейных суждений. Одно из таких наблюдений состоит в том, что во всех вышеприведенных случаях преступивший человек сам выступает себе судьей. Как в случае с самоубийством, субъект этого акта не оставляет в своей жизни ничего, что могло бы иметь ценность, и в итоге кончает с собой. Так и в случае с неудавшимся в силу необходимой обороны убийством, субъект нападения не оставляет в своей жизни ничего, что могло бы быть в ней ценнее жизни потерпевшего и собственными усилиями достигает своей кончины. Но что означают эти отсылки к виновнику? Не выводят ли они на еще одну параллель жизней и не указывают ли они на то, что государство в лице его конкретных институтов правосудия не вправе отнимать у человека жизнь в порядке исполнения наказания?

Казалось бы, ответ на поставленный вопрос уже дан. На двух примерах с очевидностью продемонстрировано, что не кто иной, как сам обидчик, предрешает свой конец и в итоге по собственной вине лишается жизни. Государство к наступлению его смерти отношения не имеет и, как представляется, ничто иное не указывает на оправданную возможность публичной власти лишать человека жизни. Однако другие обратят внимание на исключительность приведенных случаев и на их существенное отличие от повседневной практики обычных убийств. На основе отмеченных рассуждений они же вполне закономерно сделают вывод о допустимости применения смертной казни. Специалисты сошлются на то, что к моменту приведения данного вида наказания в исполнение жизнь убийцы, не отказавшегося от своего замысла и достигшего печального результата, по его собственному выбору уже утратила ценность и государству остается выполнить лишь «дело техники» – лишить убийцу жизни. Необходимость такого наказания дополнительно оправдывают еще и тем, что оно исключает вероятность рецидива, способствует достижению целей профилактики и удовлетворению чувства социальной справедливости.

Логику аксиологического критерия в оценке окружающих жизнь обстоятельств можно упрекнуть в инверсивности и в предрасположенности к двусмысленному истолкованию. Она не отвечает природе метафизики, каждое положение и требование которой отличается непреходящей устойчивостью и бытийным универсализмом. Вполне очевидным выглядит то, что в одном случае этот критерий предлагает закону пренебрегать жизнью и оставлять ее без своей опеки, а в другом – сохранять и защищать ее. Однако в действительности уголовное право и присутствующее в нем метафизическое начало нельзя уличить в непоследовательности. Только с метафизической позиции можно увидеть, что дополнительные аргументы не проясняют ситуацию и не наделяют государство компетенцией по отношению к жизни человека, поскольку берут свое начало из сферы быта, а не из области бытия жизни.

Для определения статуса государства метафизика предлагает задаться вопросом о том, чем жизнь палача, исполняющего от его имени наказание в виде смертной казни, отличается от жизни убийцы. В физиологическом смысле разницы между жизнями названных субъектов нет. В метафизическом плане она сохраняется и указывает на опрометчивость той логики, согласно которой за всяким актом убийства автоматически следует полное обесценивание жизни обидчика. Закон так не считает. На самом деле, для него важна жизнь всякого, в том числе убийцы. Именно поэтому при необходимой обороне закон требует соблюдения правила соразмерности, минимизации вредных последствий для преступника путем недопущения против него умышленных действий, явно не соответствующих характеру и опасности посягательства. За превышение пределов необходимой обороны кодекс предусматривает наступление уголовной ответственности. В итоге главное в этом праве остается неизменным. Оно признает абсолютную ценность жизни, ничьей смерти не желает и не допускает. Во множестве ситуаций, в которые жизнь умышленно или по неосторожности вовлекается, право учитывает их специфику и неуклонно следует отмеченному ценностному ориентиру. Несмотря на разнородность условий, ни от одной из жизней право не отказывается.

В экстремальных условиях оно из двух зол выбирает меньшее. Под влиянием криминального умысла нападающего жизни обороняющегося закон отдает первостепенное (безусловное) значение, а жизни другого – второстепенное (условное). Только в обстановке необходимой обороны право позволяет отнимать жизнь виновного. Но и здесь оно действует не произвольно, а согласно аксиологическому вектору. Допускает наступление смерти виновного во имя сохранения жизни невиновного. Такого выбора от права требуют еще, конечно, обстоятельства, в условиях которых его институты и механизмы не могут обеспечить охрану жизни потерпевшего. Правозащита и в определенном смысле правосудие в данном случае вершатся на месте происшествия, и никем кроме участников самого события не могут быть совершены.

В условиях повседневности или при совершении «простого» убийства жизнь посягателя закон также оставляет нетронутой. Смерть потерпевшего, по его правилам, не ведет к смерти виновного. Кодекс ограничивается лишением лица свободы на определенный срок. Назначает ему наказание в надежде на раскаяние, исправление и возрождение в нем духа жизни. Ф.М. Достоевский описал в романе «Преступление и наказание» классический пример результата, к которому должно стремиться и на достижение которого должно рассчитывать уголовное право. Раскольников, как известно, справился с назначенным ему наказанием в виде лишения свободы и каторги, которые он оценил как «заключение в безвыходное и тяжелое уединение». Через это уединение началась новая история Раскольникова, «…история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью». «Он даже и не знал того, – писал Ф.М. Достоевский, – что новая жизнь не даром ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...» [Достоевский 1973, 422].

В зависимости от пространственно-временных и культурно-исторических факторов примеры с убийством, самоубийством, необходимой обороной и смертной казнью можно, конечно, по-разному истолковывать. Однако при всех вариациях безусловным в них останется то, что всякая интерпретация будет дана исключительно при помощи аксиологического критерия и на метафизической почве. Такова природа ценностей и охраняющего их права соответственно.

Свой вклад в формирование исходных основ уголовно-правовой защиты жизни вносит физический критерий. Несмотря на второстепенное значение, его реальное положение в уголовном праве не умалено. Он попросту занимает в структуре отраслевого взгляда обособленное место и несет дополнительный потенциал обоснования необходимости первоочередной охраны жизни. Гипертрофированное отношение к этому критерию как единственному и исчерпывающему показателю жизни приводит к искажению его значения в праве и к тому, что определение жизни и причины ее охраны специалисты ищут не в ней самой, а в ее физических, физиологических и биологических формах выражения.

В то же время физическому критерию есть на что указать. И как это ни покажется странным для криминалистов, все его обозначения, несмотря на свое природное происхождение, в конечном счете также указывают на нефизические характеристики жизни. В первую очередь отмеченный показатель обращает внимание на то, что в случае с защитой жизни личности уголовное право оказывается на уровне охраны самых элементарных и одновременно неотъемлемых процессов ее жизнедеятельности. Своим присутствием на этом уровне уголовное право гарантирует способность человека к существованию как физиологического создания, самую простую и, по сравнению с другими функциями, примитивную возможность.

В понимании большинства юристов многое из описанного выше указывает, прежде всего, на тривиальное значение уголовного права в социуме, субсидиарную роль в общей системе юридической ответственности и на его невысокое положение в иерархии отраслей права и законодательства. Однако на самом деле речь идет не столько об отрасли, сколько о жизни как о константе всего бытия, источнике и базовой ценности. Затем о человеке как о переменной, блуждающей в промежутке между жизнью и смертью. Только потом речь должна заходить о производном от них, а по сути, об аналогичном статусе рассматриваемой отрасли права. С одной стороны, право, как и охраняемые им незыблемые ценности, призвано неустанно указывать субъектам на то, где есть жизнь, а где – смерть, и что на веки их отличает друг от друга. С другой стороны, право, как изменчивый человек, основным местом своего пребывания имеет «междурядье», где оно со своими обвинительными и оправдательными функциями вынужденно балансировать между названными ценностями. Но не всякое «междурядье», а лишь то, где в своей непосредственности сталкиваются жизнь и смерть и более ничто. Единственно в этом месте отрасль может оправданно реализовывать свое положительное назначение – запускать свои механизмы тогда, когда, выражаясь словами Н.Н. Козловой, речь идет о том, чтобы в пограничной ситуации «между жизнью и смертью» оставить человека на «стороне жизни» [Козлова 1998, 96].

Во вторую очередь отмеченный показатель обращает внимание на то, что жизнь в уголовном праве представлена в самом узком значении этого слова. В гл. 16 УК РФ речь идет о жизни как об организме, на который как на физический носитель, говоря словами Н. Гартмана, обыкновенно помещается личность. В этом, можно сказать, обнаженном виде она, по мысли философа, тем ценна и самоценна, что как сфера природного составляет корень и питательную среду человека, без которых он со своей духовностью и нравственной потенцией отмирает или остается парить в воздухе [Гартман 2002, 344–345].

С подобным восприятием жизни в теории уголовного права проблем не возникает. Трудности связаны с тем, что специалисты часто ограничивают себя пределами отмеченного понимания. Не оценивают названную узость во всей ее полноте. В теории рассматриваемого права, к примеру, не высказываются о жизни как об онтологическом базисе всего бытия. Не учитывают того, что она одновременно и единомоментно являет собой право человека и на настоящее (или сущее), и на прошлое с будущим. Без нее ничто иное невозможно. Никакое другое явление не сможет ни возникнуть, ни тем более проявить способность к существованию. С утратой этого блага человек столь же одновременно и единомоментно утрачивает всё без исключения. На этот счет исчерпывающе высказался еще Плотин, сказав о том, что «жизнь – это благо всего, что наделено жизнью» [Плотин 1996, 32].

В отмеченных качествах жизни заключена и слабость, и ее огромная сила как исходной для всего социального мира ценности. Но жизнь выступает не только предтечей всего бытия. Она же востребует право и призывает его к себе на службу. На страже своей слабости оставляет уголовное право, где оно обеспечивает выживаемость человека. А у источника силы группирует остальные отрасли права, которые призваны опекать жизнеспособность индивида, т.е. возможность воспроизводства чего-то большего, чем простое удовлетворение первичных потребностей [Ахиезер 1996, 58–59, 96]. От наличности жизни или жизненности объекта, как писал И.Я. Фойницкий, нужно отличать его способность к жизни [Фойницкий 1916, 15]. На основе жизни и других первоценностях надстраиваются более сложные, производные и в то же время оторванные от их плоти аксиологические формы, которые онтологически ориентированы уже не на сохранение существования, а на рост жизнеспособности во всевозможных конфигурациях.

Для рассмотрения теорией уголовного права жизни в названном контексте имеются достаточные основания. Она не только воплощает в себе бытие, востребует право и в самых общих чертах предопределяет предназначение его основных отраслей, но также конституирует уголовное право. При этом в силу своей всеобщности дает основания для конструирования не только определенной части кодекса, но и всех его основных положений. Уголовный закон служит тому основным подтверждением. К какой бы правовой семье он ни относился, во всех его ключевых положениях под объектом охраны, по сути, подразумевается жизнь. Если в гл. 17 УК РФ речь идет о защите физической жизни, то, к примеру, в гл. 19, 21 и 24 УК РФ – о жизни материальной, социальной и духовной, т.е. уже о тех жизнях, из которых слагается и которыми исчерпывается онтологический базис человека. Появляются основания говорить о нем не только как о физиологическом существе, но и как о человеке в полноценном смысле данного слова. При этом в каждом случае имеется в виду жизнь в сугубо узком или минимальном значении, которое дает возможность остаться индивиду человеком, не превратиться в полуживотное.

Также в уголовном праве находит отражение то, что жизнь человека протекает в двух основных формах: индивидуальной и общественной. Поэтому оно защищает не только жизнь человека как эгоцентричного существа (раздел VII УК РФ), но и как существа социального. Под охрану ставит жизнь и общества с государством (разделы IX и X УК РФ), и мира в целом (раздел XII УК РФ). В физическом смысле жизнь у этих субъектов, естественно, разная. Однако в метафизическом плане она у них идентична. Закон исторически охраняет общество и государство главным образом от тех посягательств, которые для них «смерти подобны». Учитывая их антропологическую специфику, кодекс защищает общество от массовых беспорядков и террора (гл. 24 УК РФ), государство от захвата власти над ним или слома его конституционного строя (гл. 29–32 УК РФ), т.е. от тех преступлений, каждое из которых для них характеризуются своей противоположностью, непереносимостью и ведет к необратимому разрушению.

Статья преследовала цель обратить внимание на потенциал метафизического знания, которое остается забытым либо слабо востребованным в современной теории уголовного права, но которое, как показывает исследование, несет значительные познавательные возможности, развеивает ложные надежды на естественные науки как единственно верный и исчерпывающий источник знаний о жизни.

Рассмотренный пример с жизнью как исконно уголовно-правовым объектом охраны также показал, что на статус защищаемого этим правом блага может претендовать только тот из объектов, который, как и жизнь, образует собой онтологический базис человека. В тех же случаях, когда в законе дается иная интерпретация праву человека на жизнь, то надо полагать, что она является результатом либо искажения значения этого блага, либо еще недостаточного понимания его онтологической сущности.

Источники и переводы (Primary Sources in Russian and Russian Translations)

Гартман 2002 – Гартман Н. Этика. СПб.: Владимир Даль, 2002 (Hartmann, Nicolai, Ethik (Russian Translation)).

Гегель 1990 – Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990 (Hegel, Georg Wilhelm Friedrich, Grundlinien der Philosophie des Rechts (Russian Translation)).

Достоевский 1973 – Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 6. Л.: Наука, 1973 (Dostoyevsky, Fyodor M., Crime and Punishment, (in Russian)).

Кистяковский 1891 – Кистяковский А.Ф. Элементарный учебник общего уголовного права с подробным изложением начал русского уголовного законодательства. Киев: Изд-во Ф.А. Иогансона, 1891 (Kistyakovsky, Aleksandr F., An elementary manual of general criminal law detailing the beginnings of Russian criminal law (in Russian)).

Лихачев 2014 – Лихачев Д.С. Мысли о жизни. Письма о добром. М.: Азбука-Аттикус, 2014 (Likhachev, Dmitri S., Thoughts about life. Letters of good (in Russian)).

Лохвицкий 1871 – Лохвицкий А.В. Курс русского уголовного права. СПб.: Скоропечатня Ю.О. Шрейера, 1871 (Lohvickij, Aleksandr V., The course of Russian criminal law (in Russian)).

Мамардашвили 2012 – Мамардашвили М.К. Вильнюсские лекции по социальной философии: (Опыт физической метафизики). СПб.: Азбука-Аттикус, 2012 (Mamardashvili, Merab K., Vilnius lectures on social philosophy: (The experience of physical metaphysics) (in Russian)).

Никифоров 1960 – Никифоров Б.С. Объект преступления по советскому уголовному праву. М.: Госюриздат, 1960 (Nikiforov, Boris S., Object of the crime of Soviet criminal law (in Russian)).

Пенроуз 2005 – Пенроуз Р. Новый ум короля: О компьютерах, мышлении и законах физики. М.: Едиторал УРСС, 2005 (Penrose, Roger, The Emperor`s New Mind. Concerning Computers, Minds and the Laws of Physics (Russian Translation)).

Плотин 1996 – Плотин. Эннеады (II). Киев: Уцимм-пресс, 1996 (Plotin, Enneades II (Russian Translation)).

Таганцев 1873 – Таганцев Н.С. О преступлениях против жизни по русскому праву. В 2 т. СПб.: Тип. И. Мордуховского, 1873 (Tagancev, Nicolai S., On crimes against life under Russian law (in Russian)).

Толстой 1936 – Толстой Л.Н. О жизни // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. В 90 т. М.: Худ. лит., 1936. Т. 26. С. 313–443 (Tolstoy, Leo, About life (in Russian)).

Фойницкий 1916 – Фойницкий И.Я. Курс уголовного права: Часть особенная: Посягательства личные и имущественные. Пг.: Юрид. о-во при Петрогр. ун-те, 1916 (Fojnickij, Ivan Ya., The course of criminal law: Particular: Personal and property encroachments (in Russian)).

Франк 1992 – Франк С.Л. Духовные основы общества. М.: Республика, 1992 (Frank, Semen L., Spiritual foundations of society (in Russian)).

Ссылки (References in Russian)

Ахиезер 1996 – Ахиезер А.С. Жизнеспособность российского общества // Общественные науки и современность. 1996. № 6. С. 58–66.

Гинзбург 2007 – Гинзбург В.Л. «Физический минимум» – какие проблемы физики и астрофизики представляются особенно важными и интересными в начале XXI века? // Успехи физических наук. 2007. Т. 177. № 4. С. 77–103.

Иваницкий 2010 – Иваницкий Г.Р. XXI век: что такое жизнь с точки зрения физики? // Успехи физических наук. 2010. Т. 180. № 4. С. 337–369.

Козлова 1998 – Козлова Н.Н. Витальность как социально-философская проблема // Общественные науки и современность. 1998. № 2. С. 95–107.

Мелких 2011 – Мелких А.В. Первые принципы теории вероятностей и некоторые парадоксы современной биологии // Успехи физических наук. 2011. Т. 181. № 4. С. 449–451.

Попов 2013 – Попов А.Н. О начале уголовно-правовой охраны жизни в Российской Федерации // Криминалистъ. 2013. № 2 (13). С. 77–84.

Реутов, Шехтер 2010 – Реутов В.П., Шехтер А.Н. Как в XX веке физики, химики и биологи отвечали на вопрос: что есть жизнь? // Успехи физических наук. 2010. Т. 180. № 4. С. 393–414.

Яковлев 2013 – Яковлев В.А. Экспериментально-метафизическая сущность проблемы жизни // Метафизика. 2013. № 1 (7). С. 157–171.

References

Ahiezer, Aleksandr S. (1996) ‘Vitality of Russian society’, Social sciences and modernity, Vol. 6, pp. 58–66 (in Russian).

Ginzburg, Vitaly L. (2007) ‘”Physical minimum” – what problems of physics and astrophysics seem now to be especially important and interesting at the beginning of the XXI century?’, Successes of physical sciences, Vol. 177, No. 4, pp. 77–103 (in Russian).

Ivanitsky, Henry R. (2010) ‘XXI century: what is life in terms of physics?’, Successes of physical sciences, Vol. 180, No. 4, pp. 338–367 (in Russian).

Jakovlev, Vladimir A. (2013) ‘Experimental-metaphysical essence of the problem of life’, Metaphysics, No. 1 (7), pp. 157–171 (in Russian).

Kozlova, Natalia N. (1998) ‘Vitality as a socio-philosophical problem’, Social sciences and modernity, Vol. 2, pp. 95–107 (in Russian).

Melkikh, Alexey V. (2011) ‘The first principles of probability theory and some paradoxes of modern biology’, Successes of physical sciences, Vol. 181, No. 4, pp. 449–451 (in Russian).

Popov, Aleksandr N. (2013) ‘On the beginning of the criminal-legal protection of life in the Russian Federation’, Criminalist, Vol. 2 (13), pp. 77–84 (in Russian).

Reutov, Valentin P., Schechter, Alan (2010) ‘As in the 20th century, physicists, chemists and biologists answered the question: what is life?’, Successes of physical sciences, Vol. 180, No. 4, pp. 393–414 (in Russian).