Воспитанный в лучших традициях отечественной науки, А.Ф. Лосев был чрезвычайно щепетилен и внимателен в изучении и цитировании источников. Зачастую примечания в его трудах превращаются в самостоятельные исследования проблемы, а из замысла небольшой статьи рождается не только монография, но и обширная библиография: лучшим примером тому может послужить история создания книги «Проблема символа и реалистическое искусство» [Лосев 2014]. Интерпретация отношения автора к цитируемым текстам могла бы вырасти в многотомное исследование, но не всегда помимо научной – философской или филологической – стороны вопроса мы можем вычленить цельный биографический сюжет, как в случае с лосевским обращением к работам его немецкого коллеги и практически ровесника, выдающегося немецкого филолога-классика Бруно Снелля (1896–1986).

Снелля можно без преувеличения назвать одним наиболее значительных и влиятельных филологов-классиков второй – третьей четверти XX столетия. Родившийся в Хильдесхайме в семье психиатра, он сначала изучал право и экономические науки в Эдинбурге и Оксфорде, а затем классическую филологию в Лейденском, Берлинском, Мюнхенском и Гёттингенском университетах. После защиты в 1922 г. в Гёттингене докторской диссертации «Выражения для обозначения понятия знания в доплатоновской философии» ([Snell 1924]; руководителями выступили философ Георг Миш и филолог-классик Макс Поленц), он уже в 1925 г. защитил в Гамбургском университете габилитационную диссертацию о трагедиях Эсхила (любопытно отметить, что лосевский путь в классической филологии начался как раз с изучения эсхиловских трагедий). После публикации обеих диссертаций (соответственно в 1924 г. и 1928 г.) Снелль приобрел репутацию одного из самых ярких немецких антиковедов и в 1931 г. был приглашен в Гамбург на должность профессора классической филологии. Растущий научный авторитет Снелля, чьи работы сочетали скрупулёзность анализа и смелость историко-культурных обобщений, и его незаурядные научно-организаторские способности выдвинули его в ряд ведущих фигур в академическом мире Германии. Большую роль в научной биографии Снелля сыграла и его безупречная нравственная и политическая позиция: остававшийся в течение всего периода нацистского правления решительным противником национал-социализма, он стал в 1945–1946 гг. первым деканом философского факультета Гамбургского университета, вступившим в должность после крушения национал-социализма, а затем в 1951–1953 гг. дважды избирался ректором университета. Благодаря широкому международному признанию, которое принесла ему прежде всего изданная в 1946 г. (и переизданная в 1955) книга «Открытие духа. Исследования о возникновении европейского мышления у греков», а также множество других работ от узкоспециальной «Греческой метрики» (1955) до ставящего общетеоретические и философские вопросы трактата «Строение языка» (1952), он сумел за сравнительно короткое время внести огромный вклад в восстановление связей немецкой филологии и немецкой гуманитарной науки в целом с академическими сообществами других европейских стран. Масштаб организаторской деятельности Снелля был огромен. В 1944 г. он основал «Архив греческой лексикографии», впоследствии переименованный в «Thesaurus Linguae Graecae» – научный институт, объединивший усилия множества ученых и сделавший возможными такие многолетние масштабные исследовательские проекты, как создание «Словаря раннегреческого эпоса» или «Гиппократовского индекса». В последующие годы он участвовал в основании целого ряда научных журналов и книжных серий, сыграл решающую роль в создании Моммзеновского общества (в память об ученом общество с 1989 г. регулярно присуждает специальную премию Бруно Снелля).

Несомненно, ученый такого масштаба, к тому же работающий, подобно самому Алексею Федоровичу Лосеву, на стыке философии, филологии и истории понятий, не мог не привлечь его внимания. О трудах Снелля Лосев, по его собственному свидетельству, узнал от своего научного руководителя академика Н.И. Новосадского еще в начале 1920-х гг. (см. публикуемые нами письма Лосева). Существовало даже устное предание о том, что Снелль приезжал к Новосадскому в Россию для консультаций, изучая орфические рукописи [Тахо-Годи 2015, 1076]. Хотя это только легенда, всё же само наличие её весьма красноречиво. Как бы то ни было, уже в ранних лосевских трудах 1920-х гг. мы находим ссылки на его немецкого коллегу. Уже тогда Лосев прочел и высоко оценил диссертацию Снелля об обозначениях понятия «знание» в доплатоновской философии, опубликованную в 1924 г. Он отсылает к ней в примечаниях к вышедшей в 1927 г. книге «Античный космос и современная наука», подчеркивая, что «…небезынтересно проследить, как назревала строгость диалектических понятий, и прежде всего диалектической “эпистемы” в доплатоновской философии», и что «это недурно сделано» у Снелля [Лосев 1993^а, 322]. Эта же работа Снелля цитируется и в предарестных «Очерках античного символизма и мифологии» (1930) в связи с изучением терминов σοφία, ἐπιστήμη, ἀρετή у Гомера, Пиндара, Геродота, Платона [Лосев 1993^б, 91, 94, 95].

Как только Лосев получает возможность публиковаться, в его работах вновь всплывает имя Снелля: Лосев учитывает издания, в которых участвовал Снелль [La notion du divin depuis Homère jusqu’à Platon 1954; Лосев 1963–1994, I, 565], или ему посвященные [Festschrift B. Snell 1956; Лосев 1963–1994 VIII (2), 524]. Но, судя по всему, первостепенными для него по-прежнему остаются первая диссертация Снелля и «Открытие духа» – необходимое подспорье при изучении античной философской терминологии, прежде всего платоновской [Лосев 1963–1994 III, 310] (см. также библиографию к «Античной философии истории» [Лосев 1977]).

Обращение Лосева к работам Снелля связано с интересом русского мыслителя к истории идей и понятий, проявившимся наиболее явственно в его монументальной «Истории античной эстетики» (ИАЭ), особенно в заключительных томах – «Итоги тысячелетнего развития» (см.: [Тахо-Годи, Тахо-Годи 2016]). Неслучайно в ИАЭ упоминаний Снелля больше всего. В первом же томе, «Ранняя классика», в обзоре библиографии по античной эстетике Снелль фигурирует неоднократно: в разделе «Эстетика и отдельные искусства. Эстетика и поэзия» Лосев приводит работу Снелля об Аристофане и эстетике [Snell 1937; Лосев 1963–1994 I, 559]; в библиографии по общей терминологии – его диссертацию 1924 г. о выражениях для обозначения знания, подчеркивая, что «…особо близкое отношение к эстетике имеют термины sophia и epistēmē)» [Лосев 1963–1994 I, 560; Snell 1924]; в разделе «Миф и логос» особо выделена работа Снелля «Притча, сравнение, метафора, аналогия: развитие от мифического мышления к логическому» [Snell 1946] (включенная в качестве одной из глав в книгу «Открытие духа»)  – она рассматривает чрезвычайно значимый для Лосева аспект: «переход мифа к логосу», связанный с зарождением античной философии «на лоне мифологии и последующая борьба с нею на путях развития рационального мировоззрения», с постепенным переходом «мифа на путь логического и, в частности, натурфилософского мышления» [Лосев 1963–1994 I, 565].

Как и в «Очерках античного символизма и мифологии», в ИАЭ Лосев вновь отмечает, что первая диссертация Снелля содержит «…различные интересные материалы относительно чувственной семантики глагола gignōscō и существительного noēma в доплатоновской философии» [Лосев 1963–1994 II, 454; Snell 1924], а также «о термине epistēmē, “знание”, “наука”» [Там же; Ibid.] и «мудрость» у Платона:

 

Для понятия мудрости у Платона существуют термины: sophia, “мудрость”; sophos, “мудрый”; sophistes, “мудрый”, “ученый”, “софист”; sophisma, “проявленная мудрость” или “знание”, “умная или хитрая мысль”; sophidzomai, “умствую”, “измышляю”, “хитрю”; sophisticos, “софистический”. Для уяснения всей этой терминологии сохраняет значение работа Б. Снелля, который установил практически-техническое значение этого термина в качестве основного с последующим развитием этого термина на путях уже и отвлеченного мышления. Но Снелль пользовался доплатоновскими источниками, к которым мы сейчас добавим некоторые сведения из Платона, не входя, однако, в исчерпывающее изучение этого предмета, поскольку при настоящем состоянии науки оно было бы пожалуй, излишним [Там же, 478].

 

Надо сказать, что в дальнейшем, обращаясь к истолкованию того же термина «мудрость» у Плотина, он подчеркнет, что благодаря работе Снелля 1924 г. «…практически-технический характер понятия мудрости у греческих философов можно считать доказанным» в отношении не только всех досократовских текстов, но и платоновских; и только, вероятно, «…ко времени Аристотеля стали размежевываться понятия теории и практики» [Лосев 1963–1994 VI, 423]. Что касается книги «Открытие духа», то на ее тезис, что в управляемом философами идеальном государстве Платона «высшее теоретизирование объединяется с высшей практикой» и «теория пронизана практическими интересами», ссылается и А.А. Тахо-Годи в статье «Миф у Платона как действительное и воображаемое», которая вошла в сокращенном виде в заключительный том ИАЭ [Лосев 1963–1994 VIII (2), 359].

Активно используются в работах Лосева и те книги Снелля, которые не содержат обобщений в духе истории идей или истории понятий, а представляют собой филологические труды в самом узком смысле этого слова, то есть критические издания древних текстов. Так, в комментариях к собранию сочинений Платона именно по изданиям, одним из редакторов которых выступал Снелль, регулярно приводятся ссылки на оды Пиндара [Pindari 1975–1987] и фрагменты греческих трагиков [Tragicorum 1964]^[1], а еще раньше в книге «Античная мифология в ее историческом развитии» (1957) цитировался Вакхилид по изданию, подготовленному Снеллем [Лосев 1996, 892; Bacchylidis 1934].

Снелль фигурирует и при анализе понятийного аппарата другого древнегреческого философа – Гераклита. Говоря о его стиле, Лосев опирается на статью Снелля о языке Гераклита [Snell 1926] и в книге 1960-го г. «Гомер» [Лосев 2006], и в ИАЭ [Лосев 1963–1994 III, 311]. На всем протяжении обширного раздела о Гераклите в первом томе ИАЭ Лосев постоянно возвращается к толкованиям Снелля, по большей части беря его себе в союзники при обосновании тех или иных полемических тезисов. Так, при обсуждении вопроса об «отсутствии отвлеченных построений у Гераклита», Лосев замечает: «Гипноз и трафарет гераклитовского “становления” ослепляет умы огромного большинства философов, которые, приступая к интерпретации и к переводу Гераклита, забывают даже строгие правила своей филологии. Конечно, невозможно отрицать, что Гераклит учит о всеобщем становлении. Но это Гераклитово становление, несомненно, раздуто до неестественных размеров, поставлено на первое место» [Там же I, 353]. Убежденный, что такая «филология давно требует коренного пересмотра», критически разобрав интерпретации Г. Дильса и Ф. Уилрайта, Лосев считает целесообразным «…усомниться в гераклитовском учении о “воспламенении” и знаменитый мировой пожар Гераклита уже не интерпретировать так гностически, как это до сих пор делалось…» и предлагает вслед за Б. Снеллем «…в информации доксографов о “сгущении” и “разрежении”… видеть стоическую интерпретацию, растворившую Гераклита в милетском натурализме и забывшую, что у Гераклита "принципом" является не только огонь, но и “единое мудрое” (В 32), которое к тому же “ото всего отрешено” (В 108)» [Там же,  356].

Снелль вновь становится для Лосева необходимым союзником при обсуждении вопроса о смысле гераклитовского термина «этос»:

 

Гераклит учит о демоническом характере (В 119), сводя человеческую индивидуальность к “Демону”. Б. Снелль правильно подчеркивает, что если индивидуальность человека и есть его демон, это значит, что в таком суждении “преодолевается древнее мифическое понимание”, согласно которому все в человеке вкладывается сверху богами, и что сам он ничто. Если ēthos человека и есть демон, тогда на первый план выдвигается именно сам человек, его личность и внутреннее содержание этой личности [Там же, 383].

 

В примечании к этому рассуждению Лосев привлекает авторитет Снелля и для подтверждения собственного интерпретирующего перевода гераклитовского ēthos:

 

Обычно переводят это слово “нрав”, “характер”. Но дело в том, что “характер” указывает на волю человека, на тип его поведения, а в дальнейшей античной эстетике и искусствознании слово это означает попросту “стиль”. Поэтому надо исключить тут у перевода волевой момент и подчеркнуть момент смысловой, так что в общем следует похвалить и Г. Дильса, и Б. Снелля, предлагающих для этого слова перевод Eigenart, т.е. “своеобразие”. Мы бы перевели “индивидуальность”, “индивидуальный характер” [Там же].

 

Аналогична апелляция к Снеллю при обсуждении значения гераклитовского sēmainei. Учитывая указанные Снеллем примеры употребления слова sēmainō из Геродота и Ксенофонта, «где оно значит просто “сообщаю”, “извещаю”», Лосев пишет:

 

Другую установку Гераклита для эстетического субъекта надо видеть в В93: дельфийский бог “не говорит, не скрывает, но символизирует (sēmainei)”. Еще со времен Шлейермахера установился обычай переводить этот фрагмент в том смысле, что Апполон намекает (deutet an). Так переводят Дильс и Маковельский. Перевод этот не выдерживает критики, sēmainō нигде не значит “намекаю”. Оно значит “даю знак”, “говорю символами”, “символизирую”. Достаточно вспомнить известный рассказ Геродота (I 53) об оракуле Креза: “Если ты перейдешь Галис, ты разрушишь великое царство”. Поскольку здесь не сказано, какое именно царство разрушит Крез (может быть, и свое собственное), постольку оракул этот тут не просто “говорит”, как не просто “скрывает”, но именно “говорит символами”, дает нечто среднее между знанием и незнанием. Б. Снелль очень удачно вспоминает тут старые и весьма толковые комментарии Ф. Лассаля (I 20 слл.), понимавшего аналогично и самый логос Гераклита (т.е. как видимый, например огненный, символ невидимого единства и разумной общности всего мира). Для Гераклита эта черта, действительно, весьма характерна [Там же, 383–384].

 

Но еще более важен Лосеву Снелль там, где речь заходит о древнегреческом эпосе, и в первую очередь о Гомере. Отсюда ссылки на Снелля в разделе «Эстетика Гомера» в первом томе ИАЭ «Ранняя классика» и в вышедшей за три года до этого монографии «Гомер». И так же, как в случае с Гераклитом, наблюдения Снелля, как правило, служат Лосеву одновременно и подкреплением его собственной позиции в полемике, и отправной точкой для уточнения, углубления выдвигаемых положений. Он не просто упоминает книгу Снелля «Открытие духа» при реконструкции архаического представления о космосе на основе интерпретации гомеровских сравнений [Там же, 251], но обосновывает с ее помощью специфику гомеровского мировидения:

 

Космос Гомера, напротив, нисколько не тронут такого рода “обработкой” – ни теоретической, ни практической. Космос этот – эпический. Его пластика и его мифология даны в своем полном непосредственном явлении, и еще никто не посягнул его разумно понять или осмыслить. Его только жадно созерцают, в него страстно всматриваются, впервые открыв на него свои наивные и удивленные глаза.

Такова художественная природа того самого первого, самого большого, самого основного и самого главного бытия у Гомера, которое называется космосом.

Отметим ряд современных работ, которые подводят нас к намеченному выше пониманию космоса у Гомера. Прежде всего необходимо назвать работу Б. Снелля “Открытие духа” (B. Snell. Die Entdeckung des Geistes, 1955), в которой исследуется непрерывное развитие от античной мифологии к античной философии [Там же, 176].

 

На содержательных аспектах снеллевского понимания гомеровской мифологии Лосев останавливается в монографии о Гомере, сочувственно давая подробное изложение позиции автора «Открытия духа» [Лосев 2006, 378–379], ссылается на нее и в ИАЭ, говоря «об отсутствии у Гомера цельного представления о душе, как и o теле, и о личности» [Лосев 1963–1994 I, 571]. В книге о Гомере он подробно останавливается на снеллевской концепции человека [Лосев 2006, 264–265], приветствуя стремление немецкого исследователя «…восстановить подлинного Гомера, снимая с него те напластования, которые фиксировались в нем многочисленными исследователями в стиле зрелой классики» [Там же, 265]. Однако, изложив точку зрения Снелля, Лосев считает необходимым внести существенные уточнения:

 

Автор этот, несомненно, увлекается и преувеличивает непонимание Гомером человеческой личности и человеческого тела. Автор не учитывает того, что гомеровские поэмы во многих отношениях являются стилизацией под древний эпос и что формальное отсутствие тех или иных терминов или образов еще не говорит об отсутствии у него и соответствующих понятий. Психея у Гомера действительно еще не есть личность. Тем не менее Ахилл у него – уже личность. Гектор у него – тоже личность и т.д. У Гомера очень глубокая психология. Однако эта психология стилизована под древний эпос, и поэтому психологизм и антипсихологизм перемешаны у него в трудно анализируемые образы. Если учесть это преувеличение Снелля, то в основном его характеристику гомеровского человека необходимо считать весьма глубокой и проницательной. Кроме того, и сам автор считает Гомера началом европейской цивилизации, чего нельзя было бы признать, если бы мы отказали Гомеру решительно во всяких элементах представления о личности и ее судьбе [Там же].

 

При этом Лосев, как и Снелль, связывает зарождение понятия «исторического» именно с гомеровским эпосом, подчеркивая, что оно «впервые получило большое значение в мировой литературе у Гомера» [Лосев 1963–1994 I, 570–571] и что это позволяет считать «гомеровские поэмы первой ступенью греческого исторического сознания» (Лосев указывает на статью Снелля Homer und die Entstehung der geschichtlichen Bewußtseins bei den Griechen [Snell 1952], где выразились те же идеи, что и в его книге «Открытие духа» [Лосев 2006, 242–243]). Демонстрируя нерасторжимость знания и зрительного восприятия в термине «historia», автор вновь отсылает к диссертации Снелля [Лосев 1963–1994 I, 571].

Анализируя понятие «вечности» (aiōn) у Прокла, Лосев будет полемизировать с данной Снеллем интерпретацией гераклитовского понимания «вечной игры космоса с самим собой» [Snell 1926; Лосев 1963–1994 VII (2), 80]. Однако он все равно сошлется на «Словарь раннегреческого эпоса» (Lexikon des frühgriechischen Epos) Снелля, чтобы подтвердить, что значение длительности занимало в слове aiōn лишь второе место, а изначально (в том числе у Гомера) оно связывалось с расцветом жизни и жизненными силами [Там же, 76]. В примечаниях Лосев специально подчеркнет: «Из множества общих словарей по Гомеру мы особо рекомендовали бы лексикон Бруно Снелля, где имеется большое исследование слова aiōn с исчерпывающим приведением гомеровских текстов» [Там же].

Именно с выходом первых трех выпусков этого «Словаря» и связана история личных взаимоотношений Лосева и Снелля, запечатленная в переписке, частично сохранившейся в лосевском личном архиве и в Мюнхенском архиве Снелля (Brief von Alexis Lossew an Bruno Snell // Nachlass Bruno Snell, B. Korrespondenz [Bayerische Staatsbibliothek, 490, IV]; Brief von Bruno Snell an Alexis Lossew // Nachlass Bruno Snell, B. Korrespondenz [Bayerische Staatsbibliothek, 490, II]), а также в написанной по-немецки лосевской рецензии 1962 г. на «Словарь» [Losev 1962].

24 августа 1959 г. Лосев при посредничестве Ганса Иоахима Метте (1906–1986) обратился к Снеллю с письмом, где сообщал о давнем, еще с 1920-х гг., знакомстве с трудами Снелля и одновременно сожалел о недоступности столь нужного для него в ходе работы над книгой о Гомере «Словаря». В обмен на выпуски словаря Лосев выражал готовность выслать необходимые Снеллю книги. В качестве визитной карточки он приложит к следующему своему письму только что вышедшую книгу «Античная мифология в ее историческом развитии». Но русскоязычные издания не могли пригодиться его немецкому коллеге. Поэтому, отвечая Лосеву 3 октября 1959 г., Снелль заговорил о рецензии как самом реальном способе получения от издательства необходимых Лосеву выпусков. Лосев подхватывает эту идею и в письме от 28 декабря 1959 г. предлагает обсудить направление и характер предполагаемой рецензии. При этом он весьма критически отзывается о появившейся в 1957 г. журнале Philologus: Zeitschrift für antike Literatur und ihre Rezeption рецензии на «Словарь» итальянского филолога-классика и историка античной литературы Бенедетто Мардзуло (1923–1993) как о несправедливой и принижающей огромную работу, проделанную под руководством Снелля. 9 февраля 1960 г. Снелль сообщает Лосеву, что три выпуска «Словаря» уже высланы издателем в Москву и повторяет эту информацию вновь в письме от 2 июня 1960 г. В этом же письме он интересуется у Лосева, знаком ли ему профессор Макаев, почти синхронно с Лосевым обратившийся к Снеллю с аналогичной просьбе о получении первых выпусков «Словаря» и с предложением обмена книг. Снелль и ему предложил написать рецензию. С Энвером Ахмедовичем Макаевым (1916–2004), известным лингвистом и знатоком литературы Серебряного века, юношей зачитывавшимся И. Кантом и общавшимся с поэтом-символистом Андреем Белым (см.: [Тахо-Годи 2008; Тахо-Годи 2009]), Лосев был действительно хорошо знаком. Поэтому не исключено, что Макаев мог услышать о выходе «Словаря» и о предложении по обмену книгами именно от Лосева (на это косвенно указывает дата макаевского письма к Снеллю – 15 сентября 1959 г., т.е. через три недели после лосевского письма тому же адресату). Как бы там ни было, а обещанная Лосевым рецензия появилась в февральском номере журнала Deutsche Literaturzeitung за 1962 г. Судя по воспоминаниям А.А. Тахо-Годи (см. ее интервью в настоящем номере журнала), лосевским публикациям в этом издании, выходившем в ГДР, содействовал другой известный немецкий филолог-классик, член Академии наук ГДР Иоганн Ирмшер (1920–2000).

Рецензия писалась, конечно, не просто ради получения выпусков «Словаря». С лосевской точки зрения, «…эстетику Гомера невозможно изучать без исследования языка Гомера, и особенно без его исторического исследования» [Лосев 1963–1994 I, 240]. Недаром высказанные в рецензии идеи были вновь озвучены в первом томе ИАЭ в разделе, посвященном гомеровским словарям. Сославшись на анализ гомеровских словарей в своей работе «Эстетическая терминология ранней греческой литературы» [Лосев 1954], автор специально останавливается и на словарях XIX в. (Эбелинга и Геринга) и на изданиях, вышедших в ХХ столетии – Р.Дж. Кэнлиффа (1924) и под редакцией Снелля и Метте. Последнему словарю посвящен следующий пассаж:

 

В этом издании авторы стремятся разрешить универсальную задачу, анализируя гомеровский язык с точки зрения фонетики, морфологии, синтаксиса, этимологии, метрики, истории, мифологии, географии гомеровских реалий. Составители словаря восстанавливают звуки, утраченные уже у Гомера (например, дигамму в начале, середине и конце слова, спиранты), некоторые окончания, которые в тексте Гомера отсутствуют, но могли бы мыслиться. Составители предлагают целый ряд конъектур, которые, однако, мыслят как нечто очевидное и доказанное. Громадная работа над текстом Гомера, тщательная и кропотливая, рассчитана на долгие годы и представит собой в конце концов нечто вроде нового текста гомеровских поэм. Данный труд, согласно плану авторов, должен быть одной из основ для издания Thesaurus linguae Graecae, т.е. всей сокровищницы древнегреческого языка. К некоторым нововведениям составителей надо подходить критически. Так, они иной раз увлекаются восстановлением утраченных у Гомера звуков, делают выводы на основе неточных указаний древних грамматиков и схолиастов, приводят слова, наличие которых можно предположить у Гомера, но которых нет в тексте поэм; некоторые этимологии могут вызвать сомнение (например, происхождение города Афины – Athēnai); иной раз допускается произвольное написание собственных имен (например, вместо Aias Oiliadēs – Aias ho Iliadēs), приводящее к сомнительным результатам.

Очень суровая и не вполне справедливая критика этого словаря дается в статье “Zum Lexikon des frühgriechischen Epos” в журнале “Philologus”, 1957, № 3–4. Громадный труд, предпринятый Снеллем и Метте, несомненно, является достижением новейшей филологии, и данный словарь в отношении научном несравним со своими предшественниками. Можно сказать, что это целая энциклопедия науки о Гомере. Жаль только, что, судя по предполагаемым размерам этого словаря, на его издание потребуется такое огромное время, в течение которого может в корне измениться сама наука о Гомере. Поэтому капитального и исчерпывающего словаря по Гомеру на сегодняшний день мы все еще не имеем [Лосев 1963–1994, I, 241–242].

 

Нетрудно увидеть прямые параллели между основными тезисами этого экскурса и содержанием немецкой рецензии на словарь Снелля и Метте, публикуемой нами впервые на русском языке. Рассчитав, что выход словаря займет около 40 лет, Лосев восклицал: «Мы, нынешние филологи, слишком завидуем нашим счастливым потомкам, которые будут располагать полным словарем, чтобы не обратить уже теперь к издателям словаря настоятельную просьбу по возможности ускорить его выпуск» [Losev 1962, 117]. В настоящее время выпуск словаря завершен, но лосевский прогноз 1962 г. оказался все же слишком оптимистичным: издание этого капитального труда заняло около 60 лет – последний его выпуск увидел свет спустя многие годы после смерти и Снелля, и Лосева, лишь в 2010 г.

 

Примечания