Пружинин: Мы собрались здесь для того, чтобы обсудить и по возможности оценить актуальность философско-методологических идей, положенных ведущими русскими историками рубежа XIX–XX вв. в основание их исследовательской работы. Причем обсуждать эти идеи мы постараемся в контексте проблем современной эпистемологии и философии науки. В ходе нашей конференции, за этим «круглым столом» мы поговорим о методологии истории А.С. Лаппо-Данилевского, Н.И. Кареева, В.М. Хвостова, Д.М. Петрушевского, В.И. Герье, Г.Г. Шпета, П.М. Бицилли. Конечно же, мы не исчерпываем этими именами весь перечень выдающихся русских историков, работа будет продолжена. У нашего «круглого стола» есть и практическая цель: подготовить, на основе материалов этого обсуждения, книгу в серии «Философия России первой половины XX в.». В рамках этой серии уже вышли 25 томов и издание, вопреки всяческим трудностям, продолжается. Совсем недавно появились два тома – о Л.И. Шестове и Н.О. Лосском. Готовятся тома о русской философии права, Я.Э. Голосовкере, о Р.О. Якобсоне. Задача серии – актуализация идей русских философов. Соответственно, концептуальная задача нашего «круглого стола» – соотнести философско-методологические идеи русских историков того времени с сегодняшней ситуацией в методологическом сознании исторической науки и гуманитарном познании в целом. В частности, чтобы актуализировать эти идеи, важно понять, благодаря каким философско-методологическим установкам сложились в России к началу ХХ в. серьезные исторические школы. Такое «сквозьвременное» соотнесение важно и для современной исторической науки, и для философско-методологического сознания науки в целом, поскольку методология науки сегодня, вместе со всей наукой, переживает серьезные трансформации. И как своего рода реакция на эти трансформации в ней все более нарастает понимание историчности оснований научно-познавательной деятельности во всех ее вариантах. Именно это сближает современное философско-методологическое сознание с исторической наукой. Историческая наука близка философии еще и тем, что в ней в качестве ее органической составной части присутствует дисциплина, весьма сходная по своим задачам с философско-методологической рефлексией над наукой – историография.

Очень многое сегодня меняется в окружающей нас социокультурной среде, и надо признаться, мы не можем определить даже направление этих изменений, не говоря уж о том, чтобы влиять на них. Мы живем во времени, которое даже собственного имени не имеет. Ведь что такое «постмодерн»? После современности? А дальше что будет? Постпостмодерн? Мы фактически теряем историческую, а стало быть, и культурную идентичность. Возникает ощущение, что европейская культура переживает довольно напряженный кризисный период. Конечно, кризис не означает обязательный крах, европейская культура уже не однажды переживала достаточно серьезные изменения. Но это отнюдь не снимает ответственности с нас, во всяком случае, с философов и историков, которые просто обязаны понять и рефлексивно осмыслить то, что мы видим, творим, и то, что происходит вокруг и внутри нас. Ведь от этого понимания, от интерпретации происходящего с нами и вокруг нас в какой-то степени зависит будущее.

История не должна превращаться для нас в бессмысленный поток событий, который мы наблюдаем как бы со стороны. А для этого необходимо вернуться в историю, вернуться, ощутив и осмыслив преемственную связь с прошлым как основу понимания своего взгляда на мир, своих задач, своих возможностей и действий. Историческая наука, пожалуй, главный для нас путь такого возвращения и потому столь важным и актуальным является обращение к опыту исторического познания, к опыту рефлексии историков. Тем более важным и актуальным является такого рода рассмотрение для философии, для философско-методологической рефлексии над социально-гуманитарным знанием. Ведь история – это не то, что было и ушло, это то, что мы, так или иначе, продолжаем своим действием или бездействием. В сфере научно-познавательной деятельности это особенно заметно. И потому сегодня очень важно присмотреться к тем философско-методологическим основаниям, на которые опиралась русская историческая школа.

Ксения Владимировна, пожалуйста.

Хвостова: Я хочу рассказать о Вениамине Михайловиче Хвостове (1865–1920). Его помнят как философа, социолога, психолога. По образованию он юрист, автор многих работ по истории римского права. Был профессором римского права Московского университета. Его монография "Теория исторического процесса", вышедшая в 1910 г., была переиздана в 2006 г. Кроме того, Хвостов был общественным деятелем леволиберального направления. В семнадцатом году он представил проект создания Института социальной психологии, в котором выразил свои основные философские, психологические и социальные взгляды. О них и пойдет речь в моем выступлении. Институт не был создан. Но вокруг проекта образовалось общество интеллектуалов, в которое кроме Вениамина Михайловича входили П. Сорокин, Н. Бердяев, М. Покровский, Р. Виппер. В 1920 г. общество прекратило существование. В этом же году не стало и Вениамина Михайловича.

Вениамин Михайлович Хвостов был приверженцем психологического направления в неокантианстве. В своих произведениях он во многом является последователем Вильгельма Вундта, психолога, лингвиста, социолога, согласно идеям которого проявления высшего психического процесса – мышление, речь, воля – подлежат изучению посредством анализа психических действий людей. Кроме того, психологизм Хвостова близок соответствующим идеям Зиммеля в какой-то мере. Вениамин Михайлович полагал, что методы познания природы и общества кардинально противоположны. Познание социума, в том числе историческое познание, понимается в терминах психического переживания людей. Интеллект не в состоянии выразить всю полноту представлений об истории. Силы разума подкрепляются мистическим откровением. Исходя из этих идей, Вениамин Михайлович Хвостов выражает сомнение в абсолютной правоте идеи Канта о двойственности истины, связанной, с одной стороны, с результатами познания вещи в себе, а с другой – с отношением науки к трансцендентным религиозным представлениям. По мнению Хвостова, религиозная истина трансцендентна только по отношению к опыту, но что же касается мышления, то оно способно помыслить и сверхчувственное. Высказывается также несогласие с позицией Риккерта, признававшего существование только логически доказанной истины и рассматривавшего трансцендентный мир как предмет веры. По мнению Хвостова, все теоретические идеи едины благодаря антропоморфному содержанию. Религиозное познание на уровне предзнания отражает весь чувственный мир. В этой связи положительно оценивается интуитивизм Бергсона. Такова краткая характеристика основных общих положений философской позиции В.М. Хвостова. Но я еще вернусь к этому вопросу при рассмотрении взглядов Хвостова, непосредственно относящихся к философии истории. Ученый резко критикует попытки рассматривать историю как науку об общем. Общее – предмет философии. Предметом историописания является только изучение неповторимых событий. Критикуются идеи Тарда, Виндельбанда, отступающих, по мнению автора, от этого правила. Задача философии истории, состоящая в нахождении общего в единичных событиях, решается путем упорядочения выводов исторической науки в соответствии с едиными мыслительными критериями, называемыми факторами истории. Такими факторами является природа, человек в обществе и общество как таковое. Нахождение временных особенностей соотношения этих факторов с событиями определяется автором как теория исторического процесса. Данные факторы упорядочения исторического процесса, как подчеркивает специально Вениамин Михайлович, суть результаты волевого сознательного мыслительного акта, позволяющего установить общее в единичном. Эта позиция, эта схема является ориентиром при изучении событий. Но она ни в коей мере не может подменить их конкретный анализ. И одновременно она не является обобщением результатов этого анализа. Это мыслительная акция. Данная схема отражает исследовательскую интуицию. Мне представляется, что В.М. Хвостов в подобных рассуждениях приближается к идеям реификации и гипостазирования общих понятий, восходящим к идеям Э. Кассирера и М. Хайдеггера и недавно конкретизированным Людмилой Александровной Микешиной. Речь идет об опредмечивании общих понятий, их уточнении в ходе конкретного анализа исторических источников. Однако при решении названных проблем в исследованиях Хвостова, в частности в его книге "Теория исторического процесса", которая явилась основой для многих его докладов во времена существования научного общества вокруг проекта Института социальной психологии, оба этих уровня рассуждения недостаточно четко увязываются друг с другом. Не прослеживается связь индуктивного и дедуктивного анализа. Далее, возвращаясь к рассмотрению историко-философских утверждений Вениамина Михайловича, следует особо отметить его вывод о несостоятельности идеи исторического прогресса, который он заменяет идеей эволюции, приближаясь в определенном смысле здесь к идеям Дюркгейма. Прогресс понимается как стремление и движение к цели. Эволюция понимается как процесс изменений при сохранении общей составляющей. Она проявляется в устойчивых тенденциях стабильности языка. Но современные исследователи, как известно, отмечают относительность неизменности языка в обществе, и подчеркивают факт многозначности лингвистических обозначений, а их употребление и смысл рассматривают как зависимый, в значительной мере, от социальной коммуникации, и от многих других факторов. Занятия римским правом повлияли на отбор материала, осуществляемый Вениамином Михайловичем. Так, отрицая идею Ницше о роли личности в истории, он признает роль масс. В качестве примера ученый ссылается на практику социально-правовых отношений в Риме. Отдельные постановления римского права не являются результатом индивидуальной инициативы правителя. Они отражают спонтанно складывающееся отношение, свидетельствующее об интересах и социальной активности подданных. То есть некоторый обычай появляется, и затем он узаконивается. Ученый дает критику исторического материализма. Естественно, ученый, склонный к расширенному пониманию значимости аксиологического и психологического факторов в историческом процессе возражает против присущего историческому материализму признания ведущей роли экономического фактора. Хвостов иллюстрирует эту идею упрощенно, характеризуя исторический материализм как исключительно экономический монизм. При этом он ссылается только на работы Каутского. Пафос исследования Хвостова, придающего решающее значение единичному, неповторимому событию, выразился в отрицании смысла истории. Этот теоретический вывод подтверждается тоже единственным примером. А именно, он ссылается на субъективные высказывания Гегеля, согласно которому мировой дух нашел свое высшее проявление в прусской монархии 30-х гг. XIX в. Однако затем вспыхнула революция 1848 г., наступил регресс, произошли многие другие события. Все это лишает значимости, по мнению Хвостова, соответствующий вывод Гегеля. Далее, Вениамин Михайлович отрицал существование исторических законов. Его обоснование этого убеждения отражает общие научные идеи во многом актуальные и сегодня. Ученый считал, что о законах в любой сфере знания можно говорить только при наличии экспериментальной ситуации, в отношении которой установлена возможность сведения всех пересекающихся причинных рядов к единому. Однако в истории он признает наличие исторической закономерности – мы бы сказали «тенденции» – которая заключается в неравномерных распределениях психической энергии, материализующейся в экономических, социальных и культурных процессах. Выражаясь современным языком, они проявляются в вероятностном характере соответствующих пространственно-временных процессов, тенденций. Возникает вопрос: в чем заключается интерес историко-философских идей Хвостова с точки зрения современного знания? Мне представляется, что он состоит, прежде всего, в акцентировке событийного нарративного характера историописания. Известно, что Хайдеггер именно события считал сущностью исторического бытия.

Хвостов не упоминает понятие «нарратив», но именно он подразумевается всей совокупностью его индивидуализирующих психологических, антропологических стратегий и методов. Я считаю, что подобный научный пафос вполне совместим с современными нарративистскими идеями в эпистемологии не только истории, но науки в целом. Подобные представления восходят, как я думаю, к идеям Пригожина о сближении нарративных, т.е. гуманитарных, и естественных наук. Эти идеи выражены в синергетике, и согласно им изменения сложных динамических систем вызываются малыми локальными возмущениями, т.е. отдельными событиями. Они, эти события, провоцируют динамический хаос системы, который саморегулируется, самоорганизуется, образуя новую стадию в развитии процесса. Однако современный исторический нарратив в отличие от того, который мыслится Вениамином Михайловичем Хвостовым, междисциплинарен. Он, в частности, подразумевает применение в истории математических методов, вероятно-статистических, дифференциальных уравнений. Но при интерпретации результатов такого исследования историк в конкретном историческом исследовании обязательно выбирает и акцентирует событийную форму, т.е. выводы нарратива всегда конкретно событийны. Другие участники проекта, прежде всего, выдающиеся философы Бердяев, Сорокин, при многих различиях в предмете исследований, были тоже убежденными сторонниками ценностно-психологических, антропологических идей в философии истории и социологии. В основе концепций участников проекта находится убеждение, согласно которому источником всех действий является мысль. Сорокин критиковал идею материализации и объективизации понятия времени, которому материализм, как он считал, придавал свою размерность, не совпадающую с содержанием понятия как, опять же, психического переживания. Многие идеи эти устарели, конечно. Но идея психического переживания как фактора социального бытия, в целом, заслуживает, на мой взгляд, внимания.

Пружинин: Спасибо. Вопросы? Реплики?

Воробьева: Ксения Владимировна, спасибо за очень интересное сообщение. А вопрос такой: вот вы сказали, что, с одной стороны, В.М. Хвостов придерживался идеи эволюции и понимал ее как движение к некой цели, а с другой, он отрицал смысл истории. Каким образом эти положения соотносятся друг с другом?

Хвостова: Он понимал эволюцию как наличие некоторой единой составляющей при происходящих изменениях.

Пружинин: Спасибо. У меня реплика небольшая. В том же номере, где будут публиковаться материалы нашего обсуждения, будут помещены размышления об историческом процессе, где доказывается тезис о том, что нет принципиальной разницы между законами истории и законами физики. Идея эта не новая, но видите, она жива, она остается в интеллектуальном арсенале современных ученых. Спасибо. Еще вопросы?

Щедрина: Я хотела спросить: а архив Вениамина Михайловича – рукописи, фотографии – сохранился?

Хвостова: Фотографий нет. Почерк остался в надписях на книгах, подаренных его брату – моему деду профессору истории Михаилу Михайловичу Хвостову. В книгах есть авторские пометы.

Мотовникова: Я хочу спросить. Вы говорили о психологии, о социальной психологии в истории. Обнаруживается ли социология как отдельный особый уровень обобщения исторической реальности? Социология и философия истории как обобщение исторического материала – это одно и то же для Хвостова? Можно так сказать?

Хвостова: Философия рассматривается как более широкое понятие. Во всяком случае, социологию он мыслил тоже как обобщающую дисциплину. История конкретна, событийна. Событие – это цепь фактов в ограниченном пространственно-временном диапазоне. История для него событийна, т.е. фактична. Социология – это уже некоторое обобщение событий. Но историю он не сводил к пониманию широких социальных проблем. История – это наука о единичных событиях.

Ольхов: Ксения Владимировна, у меня вопрос, если угодно, прагматический – о событийности мышления самого В.М. Хвостова. В его познавательном опыте пересекаются самые разные линии, которые сплачиваются его особым отношением к исторической рациональности. Достоинство рационального в историческом знании им не ставится под сомнение, а только уточняется на различных познавательных уровнях. И вопрос к вам: как вы прогнозируете, насколько возможно обращение к рациональности как некоторому событию исторического мышления Вениамина Михайловича в контексте нынешнего кризиса исторической эпистемологии, в том числе кризиса нарратологического понимания истории?

Хвостова: Это вопрос к его, так сказать, личности?

Ольхов: Нет, я имею в виду его личное наследие.

Хвостова: Думаю, конечно. Почему же нет?

Ольхов: Когда говорите об историческом знании, вы смотрите на историческое знание с точки зрения его событийности, как я понимаю?

Хвостова: Да, и он ее подчеркивает.

Ольхов: Значит, для нас важен сегодня опыт исторической рациональности Хвостова Вениамина Михайловича, как он им переживался и осмысливался?

Хвостова: Я полагаю, что опыт рациональности у него существовал потому, что он в центр внимания ставит мысль – историческую, социологическую, философскую, т.е. для него сам процесс деятельности исторических агентов является результатом мысли. Во всяком случае, чтобы получились социальные отношения, их нужно сначала «помыслить».

Ольхов: А психическая энергия? А переживания психические? Это тоже интеллектуальное?

Хвостова: И переживания, и психическая энергия, во всяком случае, весь психологический комплекс субъективных переживаний представляется ему как некая основа мысли.

Ольхов: Как рационализируемая основа?

Хвостова: Да, так как в основе человеческого бытия находится мысль.

Щедрина: Ксения Владимировна, у Вениамина Михайловича теория исторического процесса как-то обнаруживается в эмпирических исследованиях? Здесь есть какая-то коррелятивность?

Хвостова: У него очень много трудов по истории римского права. В центре внимания находится юридический смысл отдельных правовых актов, отражающих мыслительную деятельность юридических агентов. Именно юридическая мысль и ее движение – смысл его научной рефлексии. Она обусловливает авторские акценты при отборе рассматриваемого материала. Так что авторская позиция В.М. Хвостова заключается в соблюдении полноты и точности при изложении тенденции развития римского права, а следовательно, и социальной динамики общества. Такое изложение отражает его взгляд на историю как на развитие мыслительной активности, рассматриваемой на примере важнейшего и сложного социально-правового института римского права.

Пружинин: Спасибо. Давайте двигаться дальше. Кто хотел бы продолжить? Алексей Валерьевич.

Малинов: Мой персонаж – Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский. Когда речь зашла о проекте монографии: и Лаппо-Данилевский, и Петрушевский, и Хвостов, то я подумал, что всех их можно отнести к неокантианскому направлению. Кареев, конечно, немножко выбивается отсюда. Хотя даже и Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского не бесспорно можно отнести к неокантианству. Очень обидно, что историко-философские исследования русского неокантианства Лаппо-Данилевского, как правило, обходят стороной, вероятно считая, что он принадлежит только к сообществу историков. Надо признать, что и при жизни Лаппо-Данилевский стоял несколько особняком в исторической науке России. Отчасти это было следствием непростых личных отношений среди профессиональной корпорации в Петербурге. Это, прежде всего, его отношения с С.Ф. Платоновым. И его склонность к теоретизированию. Историки, по большому счету, всегда немножко сторонятся излишних каких-то обобщений, теоретических моментов, а у Лаппо-Данилевского это было. Так сложилось, что он стал читать курс методологии истории в университете. Курс был трехгодичный. Можете представить себе объем этого курса, который читался три года, обязательный курс для историко-филологического факультета. Причем Лаппо-Данилевский был доцентом, а доценты, как правило, обязательные курсы не читали. Этот обязательный курс посещали не только студенты историко-филологического факультета, но и юристы, экономисты и др., т.е. он пользовался определенной популярностью. Интерес к методологии исторической науки выделял Лаппо-Данилевского из среды историков. Хотя, конечно, он оставался историком. Работая в Академии наук, он много занимался подготовкой к печати архивных документов и т.п. К сожалению, никто из учеников Лаппо-Данилевского не продолжил его методологический путь. Прежде всего, конечно, из-за изменившегося времени. Хотя у некоторых современных ученых есть стремление считать себя такими научными наследниками (внуками и правнуками) Лаппо-Данилевского. И они, действительно, пытаются актуализировать его взгляды. Если посмотреть, какие из работ Лаппо-Данилевского чаще всего цитируются (Евгений Анатольевич Ростовцев не поленился и провел такой контент-анализ [Ростовцев, Потехина 2013, 23–28]), то это, конечно, «Методология истории». Правда, цитируется, пожалуй, в большей степени «ритуально» (т.е., обращаясь к методологическим вопросам исторической науки, нельзя не упомянуть работу Лаппо-Данилевского), да и то упоминается только в русском контексте. За пределами русскоязычной научной среды она оказалась совершенно неизвестна и не востребована. Из его работ, которые оказались востребованными, надо прежде всего назвать «Очерк русской дипломатики частных актов». Лаппо-Данилевский считается основоположником русской школы дипломатики частных актов. Его лекции были опубликованы уже после его смерти А.И. Андреевым (см.: [Лаппо-Данилевский 1920]). Востребованы также его работы по истории русской культуры XVIII в. Это его докторская диссертация, полностью так и не опубликованная до конца. В 1990 г. вышла часть первого тома. В 2005 г. Константин Юрьевич Лаппо-Данилевский в Германии издал полностью первый том (см.: [Лаппо-Данилевский 2005]). Но эта книга, конечно, малодоступна и малоизвестна у нас, поскольку была издана в Германии. Второй том совершенно не издавался. Учитывая объем материала, количество источников, которые он использовал, даже интерпретации, все это не устарело. К «Методологии истории» современные исследователи обращаются, пожалуй, в меньшей степени. Были попытки, прежде всего, в РГГУ, когда там была кафедра источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин, реанимировать методологическое учение Лаппо-Данилевского. Ольга Михайловна Медушевская была ученицей Александра Игнатьевича Андреева, а он ученик Лаппо-Данилевского. Свое учение О.М. Медушевская называла когнитивной историей. Ее ученики и коллеги М.Ф. Румянцева и Р.Б. Казаков продолжили это направление, издавали учебники, исследовательские работы.

Воробьева: Омскую школу здесь, наверное, тоже надо вспомнить, они ведь много занимались этой проблематикой. Валентина Павловна Корзун, например.

Малинов: Да, она писала в том числе о самом Лаппо-Данилевском, его семье. А если говорить об изучении теоретических взглядов Лаппо-Данилевского, то это томские уже историки – Б.Г. Могильницкий, Л.Н. Хмылев, их ученики. В Петербурге подобная традиция оказалась даже менее четко обозначена потому, что ученики Лаппо-Данилевского были связаны с Институтом истории Академии Наук в большей степени, чем с университетом. Например, Борис Александрович Романов и Сигизмунд Натанович Валк. Затем уже ученики Б.А. Романова – Борис Васильевич Ананич и Виктор Моисеевич Пониях. Учеником В.М. Понияха является Е.А. Ростовцев. Его монография о Лаппо-Данилевском до сих пор, на мой взгляд, является лучшим исследованием (см.: [Ростовцев 2004]).

Ольхов: Ростовцев – ученик Понияха.

Малинов: Да, он был аспирантом В.М. Понияха. И писал диссертацию кандидатскую о Лаппо-Данилевском. В апреле 2017 г. он защитил докторскую диссертацию по истории Петербургского университета, корпоративной структуре университетской конца XIX в. Из учеников С.Н. Валка, прежде всего, надо назвать Алексея Николаевича Цамутали и, соответственно, его работы по русской историографии, о Лаппо-Данилевском, в частности. О.М. Медушевская, М.Ф. Румянцева, Р.Б. Казаков пытались актуализировать и, может быть, даже развить то понятие исторического источника, которое давал Лаппо-Данилевский (правда, Лаппо-Данилевский дает толкование источника как результата человеческой психики), указывали, что источник – это все-таки результат объективированной человеческой деятельности, часть культуры и т.д., предлагали классификацию источников (она есть тоже у Лаппо-Данилевского, но это достаточно традиционная классификация). О.М. Медушевская, М.Ф. Румянцева старались дать более разнообразные категории источников (телеологические), компаративное источниковедение разработать. У Лаппо-Данилевского отчасти тоже присутствует телеологизм: историк знает результат процесса и может от знания результата пытаться восстанавливать, реконструировать и сам этот процесс. В меньшей степени получило развитие учение Лаппо-Данилевского об исторической интерпретации: психологическая, техническая, типизирующая и индивидуализирующая. Из последних попыток актуализации учения Лаппо-Данилевского можно, наверное, назвать учебник «Теории методологии истории», вышедший в прошлом году под редакцией Александра Ильича Филюшкина. Современные историки, вероятно, скептически относятся к подобного рода попыткам теоретизирования.

Но если в общих чертах показать, чтó Лаппо-Данилевский подразумевает под методологией истории, то надо учитывать, что «Методология истории» – это учебный курс. Лаппо-Данилевскому было важно показать студентам многообразие подходов к истории, возможности интерпретации, оценок, какие существовали концепции. Он сам подчеркивает, что изложение по школам, по направлениям, по учениям позволяет избежать догматизации самого предмета, т.е. не навязывать студентам какой-то однозначной точки зрения, а показать весь спектр возможных подходов к истории. Дальше уже пускай студенты сами выбирают, критикуют. Тексты Лаппо-Данилевского оставляют ощущение некоторой недосказанности. А сам что он имеет в виду? А он сам с чем соглашается? Это далеко не всегда видно из текста. Понятно, что если бы он старался изложить исключительно свою точку зрения, то какие-то концепции он, может быть, не упоминал бы вовсе, а привлекал бы то, что считает наиболее ценным для себя. Здесь он все-таки дает максимально широкий обзор существующих учений по методологии истории, по философии истории. Особенно это заметно в последней третьей редакции «Методологии истории», она вышла уже после смерти Лаппо-Данилевского. Это уже чисто историографический обзор. Там нет даже попыток дать концептуализацию. Но это неоконченное произведение, опубликована лишь первая часть. Что Лаппо-Данилевский предлагает? Три редакции «Методологии истории» – это, на самом деле, три самостоятельные книги. Первое издание было выполнено литографским способом в 1909 г., наиболее полное издание выходило двумя частями в 1910–1913 гг. Оно и было положено в основу современных переизданий труда Лаппо-Данилевского. В 1921 г. уже после смерти Лаппо-Данилевского вышла первая часть новой редакции. Видно, что сам Лаппо-Данилевский не мог окончательно определиться, что же он считает существенным, постоянно переписывал, переделывал, но в результате она оказалась незавершенной. Лаппо-Данилевский сознательно шел от частных исторических исследований к обоснованию истории как науки и далее к формулированию теории обществоведения. Для него методология истории – это теория исторического познания. И она, конечно, не должна противоречить тому, что философия подразумевает под гносеологией. Поэтому у него уже в «Методологии истории» заложен такой более широкий подход. Познание социальных явлений, в том числе исторических, также не должно противоречить общенаучным принципам познания, единству знания. С попытками формулирования теории обществоведения связаны его работы по социологии. Они никогда не публиковались, т.е. он сам их не намеревался печатать. Это тоже были лекции. Частично они сохранились в виде двух больших рукописей по истории социологии. Всего это более тысячи листов рукописных. В рукописи, которая называется «О социологии», сохранился план теории обществоведения. Вероятно, это проект какого-то исследования или монографии, потому что в нем указаны не лекции, а главы и параграфы перекликаются с его «Методологией истории». В «Методологии истории» он говорит о двух разделах: теории исторического знания и учении о методах исторического мышления. Лаппо-Данилевский начинает как историк с проблемы источника. Историческая реальность историку непосредственно не дана, а лишь через источник. Исходной данностью для историка будет, с одной стороны, его собственное Я, а с другой, источник как произведение человеческой психики, только чужого Я, другого Я.

Я так понимаю, что сама эта проблематика, сам этот вопрос для Лаппо-Данилевского был спровоцирован полемикой по поводу психофизического закона А.И. Введенского. В 1890 г. Лаппо-Данилевский защищает магистерскую диссертацию, выходит его книга «Организация прямого обложения в Московском государстве со времен смуты до эпохи преобразований». При этом он параллельно проходит самостоятельно курс математического отделения, т.е. он пытается выйти за пределы истории. Его младший брат, с которым он живет в одной квартире, математик, учится в университете. В 1892 г. начинается полемика по поводу статьи А.И. Введенского «О пределах и признаках одушевления: Новый психофизический закон в связи с вопросом о возможности метафизики», которая была опубликована в журнале «Вопросы философии и психологии», а затем издана отдельной брошюрой. В дискуссии приняли участие как московские историки, так и петербургские философы. Лаппо-Данилевский следил за этой полемикой и включил сюжет о «чужом я» в свою «Методологию истории». Исторический источник есть результат сознательной деятельности людей, вкладывающих в свои поступки определенные смыслы, идеи, представления. Но это же чужие идеи, чужие представления, чужая душевная жизнь. Как я могу ее для себя сформулировать, понять, представить? Он много на эту тему рассуждает, но не дает однозначного ответа. В принципе, у Лаппо-Данилевского получается как бы два варианта, которые позволяют нам признать эту чужую душевную жизнь и результат ее деятельности. Если мы от этого отказываемся, то, значит, нет источника, нет прошлого, оно непознаваемо. Значит, с одной стороны, это научная гипотеза, т.е. мы исходим из некоторого априорного допущения, что есть чужая душевная жизнь, есть единство психики, все люди мыслят примерно одинаково, ощущают одинаково, соответственно, я могу заново продумать, помыслить то, о чем думали, переживали, мыслили люди прошлых эпох. Соответственно, мне доступны результаты их деятельности. С другой стороны, вариант А.И. Введенского, который говорит о нравственном чувстве, т.е. об императивной моральной установке признания чужого Я. И тот, и другой вариант Лаппо-Данилевский пытается использовать. Мы признаем, каким-то образом допускаем существование чужой душевной жизни, ее деятельности, ее результатов, и это для нас есть источник. Дальше с источником мы работаем (историческая критика, историческая интерпретация). Историческая критика сначала устанавливает подлинность самого источника, а затем проверяет достоверность изложенных в нем сведений. Затем историческая интерпретация выявляет смысл того, о чем говорит этот источник. Здесь Лаппо-Данилевский использует уже неокантианскую терминологию. Он полагает, что история как наука должна опираться на те философские учения, которые претендуют на научность и даже на то, чтобы быть философией науки, а это позитивизм и неокантианство. Значение, смысл источника раскрывается посредством «аксиологического анализа», т.е. отнесения к ценности.

Воробьева: К ценности неокантианской…

Малинов: Да, он подчеркивает, что задача философии истории – это выявление ценностей, но для историка важны не просто абсолютные ценности. Хотя он согласен, что есть абсолютные ценности, которые должны каким-то образом признаваться, существовать постоянно. Для историка важны ценности, которые разделяют люди определенной эпохи. Иными словами, мы не должны останавливаться только на абсолютных ценностях, а попытаться выявить этот ценностный фон эпохи, эти общепризнанные ценности, относящиеся к конкретному времени. Известные нам источники, а источник говорит о факте, мы должны соотнести с общепризнанными ценностями, т.е. с тем, что имело значение, имело смысл для этих людей, для той эпохи. После установления фактов и интерпретации их смысла можно переходить к историческому построению. Исторические факты, о которых говорит источник, и их смыслы – это, конечно, фрагменты самой исторической реальности. Но максимально возможная полнота исторической реальности дается посредством ее познания, а познание истории – это ее реконструкция. Причем реконструкция не фактическая, а смысловая. В «Теории обществоведения», он выделяет два раздела: феноменологию и методологию. Феноменология изучает историческую данность, связанную с источниками и т.д., методология – это историческое построение. Мы восстанавливаем причинно-следственные ряды, пересечения этих рядов или, может быть, какие-то их соприкосновения. Это уже есть историческое событие. Реконструкция сводится, прежде всего, к воспроизведению, к восстановлению этих причинно-следственных рядов.

Пружинин: Он употребляет термин «реконструкция»?

Малинов: Он говорит «построение». Это историческое построение. Ну, и завершается работа историка, конечно, в форме повествования исторического, так сказать, в такой литературной обработке.

Ольхов: Я сформулирую вопрос с отсылкой к одной цитате Милюкова о Бестужеве-Рюмине. Милюков говорил о его осторожном эклектизме. Насколько эта оценка применима к Лаппо-Данилевскому, как вы думаете?

Малинов: Его «Методология истории» оставляет ощущение эклектического текста. Я это объясняю учебными целями.

Долгова: У меня вопрос. Большое спасибо за чудесный доклад. Как всегда, с большим удовольствием слушала вас. У меня уточнение по теме, которая в вашем докладе не была четко обозначена, но вы обращались к ней в других статьях – насчет Института социальных наук Лаппо-Данилевского. Как вы считаете, это был практический или утопический проект? Насколько реалистически, в принципе, была поставлена Александром Сергеевичем Лаппо-Данилевским задача организации этого института? Возможно, это была просто попытка в условиях военного коммунизма получить хоть какое-то финансирование?

Малинов: Лаппо-Данилевский был хорошим организатором науки. Я думаю, что из чисто утопических целей он, наверное, не взялся бы за такой проект. Кроме того, здесь была практическая нужда спасти Александровский лицей. После революции его закрыли. Осталось здание, осталась библиотека, остались преподаватели. В качестве учебного заведения он уже не мог существовать. Комиссия, которая составляла проект Института социальных наук, включала профессоров из Александровского лицея. Лаппо-Данилевский рассчитывал ввести лицей в состав Академии наук, но в другой организационной форме. Он хотел его значительно расширить, оставить государствоведение, включить сюда и социологию, и, может быть, еще какие-то социальные дисциплины, заниматься не только наукой, но и читать лекции по этим дисциплинам.

Долгова: Иначе говоря, предполагалась просто перестройка организационной структуры?

Малинов: Да. Он надеялся сохранить помещение, библиотеку, даже перевезти библиотеки министерств, которые ликвидировались.

Мотовникова: И это тоже был бы такой эклектичный институт? Я насчет теории обществознания? Соединялось ли это с организацией общественных наук?

Малинов: Есть только сам проект, т.е., что бы из него в итоге получилось, неизвестно. Были обозначены отделы, какие должны были быть в нем, и кто во главе отделов. Собственно, и все. Дальше каждый организатор отдела должен был представить свою программу. Но, поскольку новая власть не разрешила организовать новый институт, то дальше обсуждения дело не пошло. Видите ли, Лаппо-Данилевский, как и многие ученые его эпохи, тот же Н.И. Кареев, не видел принципиального различия между социологией и философией истории. Для него они были очень близки. Поэтому мы, может быть, воспринимаем это как эклектичность, но они видели единство этих дисциплин.

Ольхов: Эклектическая позиция в любом случае ценностно насыщена. Это очевидно, если мы не будем употреблять «эклектику» только в энгельсовском смысле слова, а к традиции обратимся. Почему нет? Эклектика – это ценностнонасыщенная позиция.

Мотовникова: Если она осознана, то да…

Воробьева: Если она имеет эвристический характер, то, конечно…

Бендерский: Такой уточняющий вопрос: эта рукопись по теории обществоведения производит впечатление начала какого-то учебного курса? Это учебный курс или исследование?

Малинов: Она включена в общую рукопись учебного курса, но я уже сказал, что в ней обозначены разделы, главы и параграфы, а не лекции.

Бендерский: И все же… она производит впечатление учебного пособия или это, действительно, исследование?

Малинов: Я думаю, что исследование, проспект исследования.

Бендерский: А как оно пересекается с методологией?

Малинов: Пересечения есть, но не очень много.

Мне пришлось сделать сводную версию, потому что в рукописи было несколько вариантов глав и параграфов, отчасти противоречащих, отчасти дополняющих друг друга. Если хотите, я могу кратко зачитать названия этих глав и параграфов. Два основных раздела – это «Методология» и «Феноменология». Причем, методология первый раздел у него, а феноменология второй. Но он говорит о чередовании и методологии, и феноменологии, этих двух разделов. Первая часть, методология, состоит из двух разделов (все это черновые, рабочие названия). На слух не всегда удобно воспринимать. «Субъективные данные обществоведения» – первый раздел, второй – «Объективные данные обществоведения». Дальше «Субъективные данные обществоведения» состоят из глав: «Мир явлений механических, химических и психических (движение, химическое действие и сознание)», «Человек – существо сознательное. Определение сознания. Человек поставлен в такие условия, при которых он познает лишь причинную зависимость в скобках реальное бытие социальных явлений». Это все название параграфа. Дальше следующая глава «Разновидность причинной зависимости: статическая и динамическая причинность». Следующая глава «Динамическая причинность как предмет социологического изучения (здесь же о личности)». Следующая глава «Наблюдение над развитием сознания в слове, в вещественных памятниках, памятниках словесности, письменности. Лингвистическая палеонтология, археология и дипломатика как дисциплины, производящие эти наблюдения и изучающие их результаты. Методы собирания, классификация, критика, и объяснения в этих дисциплинах». Следующая глава «Способы такого изучения». И последняя глава «Законосообразность общественных явлений». Это все первый раздел методологии, его главы. Второй раздел «Объективные данные обществоведения» состоит из глав: «Субъективные условия человеческого познания приводят к тому, что реальным объектом изучения могут служить лишь соотношения свойств или, точнее, видоизменения этих соотношений (явлений)». Следующая глава «Социальные явления и главные их особенности, выводимые из динамической причинности». Следующая глава «Разновидности социальных явлений и основные группы, на которые они подразделяются (дух, хозяйство право)». И последняя глава «Соотношение этих групп (система общественных наук)». Там есть и более подробная разбивка, но я ее не буду воспроизводить. Раздел «Феноменология». Первая глава «Общие законы неорганического мира, распространяющиеся на сферу явлений общественных», которая распадается на многочисленные параграфы и подпараграфы. Вторая глава «Социальные тяготения». Там тоже очень подробная разбивка идет. Третья глава «Показатель социального тяготения». Четвертая глава «Апогеи». И там тоже параграфы в зависимости от разных видов апогеев. Вот такой план (см.: [Малинов 2015, 54–60]).

Ольхов: А мы с Татьяной Геннадьевной в свое время интересовались возможной полемикой Г.Г. Шпета и А.С. Лаппо-Данилевского (см.: [Пружинин, Щедрина (ред.) 2013]). Эту ситуацию усугубил последующий эпистемологический разрыв отечественного исторического сообщества с герменевтико-феноменологической традицией, которую так ярко представлял Шпет. Невольный, многолетний этот разрыв до сих пор весьма осложняет понимание глубинных предпосылочных оснований методологической программы А.С. Лаппо-Данилевского, условий ее собственной познавательной событийности. Нет никакого сомнения в том, что Лаппо-Данилевский был редкостным энциклопедистом. Но вот смысловые начала, сплачивающие его энциклопедизм, – предмет разговора, далеко не завершенного. Если мы отнесемся к «Методологии истории» Лаппо-Данилевского с некоторым герменевтическим усилием, как к источнику по интеллектуальной истории России, то увидим, что энциклопедизм историка и методолога здесь весьма и весьма индивидуалистичен. Он дает себя знать в интерпретациях самых разных текстов и групп текстов, не образуя между тем никакой закрытой интерпретативной позиции. Вот сегодня интересно уже говорил Алексей Валерьевич о неокантианстве Лаппо-Данилевского. Но вопрос о его неокантианстве открыт, хотя и сам Алексей Валерьевич, как известно, много по этому поводу написал, и Марина Федоровна Румянцева подхватывала, и другие исследователи. Но вопрос открыт. Никто из нас не обнаружил никакого чистого, или «партийного», следования Лаппо-Данилевского неокантианским установкам Г. Риккерта или кого-то еще. Этого нет, но есть, воспользуюсь понятием Алексея Валерьевича, «сложное целое» – некоторое эпистемологически сложное целое мышления Лаппо-Данилевского, неокантиански ориентированного. И есть то, что доминирует в этом целом как некоторое его собирающее, констеллятивное начало. Во второй части «Истории как проблемы логики» Шпет указывает, что он не согласен с теми комментариями, которыми Лаппо-Данилевский сопровождает изложение эмпирической методологии Бэкона, с тем, что у Лаппо-Данилевского эмпирическая позиция Бэкона идентифицируется с началом истории идиографического метода. Почему не с Аристотеля, который, насколько вы помните, заметил в «Метафизике», что «о текучем знания не бывает» (история как раз дерзает быть знанием о текучем)? Реплика Шпета указывает вполне точно на привычку Лаппо-Данилевского индивидуализировать свой энциклопедический интерес, придавать ему интерпретативную остроту и определенность.

Мотовникова: Значит, энциклопедизму Лаппо-Данилевского не стоит доверять?

Ольхов: Скорее, уточнять меру этого доверия. Лаппо-Данилевский не только энциклопедичен, но и решительным образом отзывчив, ответен по отношению к тем событиям в истории исторической мысли, которые образуют фактическую полноту его методологической программы. Его энциклопедизм нельзя сводить к объективирующему пониманию исторического знания как такового, хотя прямых и конкретных оговорок насчет условности своего энциклопедизма у него не так много. Не буду сейчас вдаваться в то, почему это так, насколько мешала таким оговоркам дидактическая нацеленность «Методологии истории» и т.д. Важнее припомнить, что 10-е гг. ХХ в. в России – это время тематически и проблемно открытого историзма, обширное познавательное пространство исторических исследований, в котором у Лаппо-Данилевского своя энциклопедическая локализация. Недостаточно поместить его энциклопедизм в контекст некоторой истории идей, идентифицировать идейные компоненты неокантианства в нем и т.п.; Лаппо-Данилевский сам занимает вполне активную позицию историка идей. Поэтому важны смысловые контуры разговора, своего рода диалогической эпистемологии истории, которая вырабатывалась и могла состояться в форме публичной полемики со Шпетом (именно поэтому нам интересно реконструировать, исследуя лабораторные тексты Шпета, возможную смысловую диспозицию этой полемики), или не состоялась и не могла состояться между Лаппо-Данилевским и С.Л. Франком или М.И. Каганом и т.д. У Иосифа Львовича Беленького есть эпистемологический афоризм в отношении Франка и Лаппо-Данилевского, который звучит примерно так: удивительно, пишет Беленький, что Франк не заметил «Методологии истории» Лаппо-Данилевского, содержательно не заметил, не высказался по этому поводу. Это очень интересный сюжет, как мне кажется. Интересный не только в специальном, узкоэпистемологическом отношении, но и в смысле преемственности внутри различных неокантианских движений, в смысле встреч (или невстреч) некоторых социально-феноменологических и идейно-методологических контекстов исторических исследований и т.п.

«Индивидуальное одушевление» (по словам И.М. Гревса), свойственное мышлению Лаппо-Данилевского, особенно остро дает себя знать в его интерпретациях историков исторической критики XIX в., предпосылки которых фиксируются как идейно завершенные. Лаппо-Данилевский последовательно стремился зафиксировать идейное начало, скажем, в немецкой историографии – у Ранке или у Дройзена, или Гервинуса, а то и Шлейермахера, и мог не увидеть те понимающие контексты, которые теперь позволяют уточнить герменевтически активный, ненаивный историзм той историографии, «напевы», улавливаемые историей и несводимые к метафизике истории идей. Он не стремится понять глубинные смыслы исторических событий схематично, рассказать о них как о таких, которые «были в действительности». Трудно поддается интерпретативным привычкам Лаппо-Данилевского и историография Т. Карлейля или Ш. Пеги. Но вот, пожалуй, самое любопытное: в «Методологии истории» Лаппо-Данилевского почти нет имен именно русских историков методологического склада. Нет, например, никакого анализа методологического опыта Н.М. Карамзина; не упоминается само имя Карамзина – для энциклопедических свидетельств о методологии истории Карамзин оказался не нужен! Мы не встретим анализа методологического склада мышления историков органической традиции, которую связываем с именами историков литературы, А.А. Григорьевым или отчасти с К.Н. Бестужевым-Рюминым, учителем А.С. Лаппо-Данилевского. Есть одно упоминание о Н.И. Надеждине, но Лаппо-Данилевский его связывает, прежде всего, с народническим движением, не обращая внимания на Надеждина как на собственно историка.

Переоткрытие методологии истории Лаппо-Данилевского как беспрецедентного исторического проекта и особого события исторического познания, на мой взгляд, требует обратить внимание на речевые формы этой событийности как в русскоязычных, так и английских или французских текстах историка.

Особое внимание сосредоточу на его трудах, которые опубликованы на иностранных языках, и, кстати сказать, до сих пор полностью не переведены на русский (их не так много). Ну, во-первых, это знаменитая работа The development of science and learning in Russia («Развитие науки и образования, или обучения, в России»), опубликованная в 1917 г. Текст имеет как бы простое название, но за этим стоит не реализованный самим Лаппо-Данилевским проект истории наук. Это публичное выступление об истории русской науки и образования в Кембридже. Материал насыщен разного рода аргументацией ad hominem – обращен к британским историкам, которые, начиная с нулевых годов, увлечены Россией. И к семнадцатому году этот интерес к британской историографии к России достигает высокого значения. В этом выступлении Лаппо-Данилевский излагает историю науки и обучения в России, и здесь есть особые интерпретативные позиции, которые необходимо уточнять при переводе.

Вторая (более ранняя) работа тоже довольно крупная, она у нас отчасти переиздана, переведена. Это французское его выступление L’idée de l’Etat et son évolution en Russie depuis les troubles du XVII siècle jusqu’aux réformes du XVIII-me, опубликованное в 1913 г. В переводе на русский язык работа была издана не полностью и названа «Идея государства и главнейшие моменты ее развития в России». Эта переводческая позиция, замена son évolution на «главнейшие моменты ее развития» показывает нам некоторую разницу в модальностях; как, вероятно, сказал бы Алексей Валерьевич, некоторую особенную модальную метафизику показывает. При самой первой ближайшей встрече с работами Лаппо-Данилевского мы видим, что есть некоторое напряжение в переводе, есть некоторое аксиологическое напряжение, которое нельзя не учесть. Кроме того, есть, конечно, группа текстов – писем, прежде всего, – которые накопились за 1910-е гг. во время переписки с британскими коллегами, которую Лаппо-Данилевский вел в связи с проектом истории России. Проект не состоялся, к сожалению, достиг некоторого предела разногласий. Британские историки и наши историки, к сожалению, не сошлись в установках и в понимании того, каким должно быть издание. Было много дополнительных организационных осложнений и т.п. Издание не состоялось, а переписка состоялась. Переписка эта велась в основном на английском языке, и она нуждается в переводе с учетом некоторого интерпретативного, индивидуализирующего, что ли, коэффициента. Кроме того, конечно, интересно обратить внимание на переписку Лаппо-Данилевского с французскими коллегами. Там тоже много технического, но не только. Очень интересна переписка с Ш. Ланглуа, Анри Перенном и др. Словом, есть некоторый мир англоязычного и франкоязычного Лаппо-Данилевского.

В целом, герменевтико-эпистемологическая тематизация наследия Лаппо-Данилевского все-таки вторична по отношению к общему вопросу об условиях возвращения Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского в нашу историографическую, ну, или если угодно, гуманитарную познавательную реальность «после истории». Это время не только после золотого века исторической критики, но и время после золотого века нарративной логики (как это назвал Фр. Анкерсмит). Это один момент, который важно учитывать, когда мы спрашиваем себя об условиях возвращения Лаппо-Данилевского в ситуацию нашего времени. Второй момент тоже, мне кажется, важный для того, чтобы говорить о возвращении, связан с преодолением дистанции объективирующего понимания, которая у нас накопилась в нашем источниковедении, в нашей историографии по отношению к наследию Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского. Вот в последние годы сделано огромное количество попыток преодолеть это объективирующее понимание. Самая крупная, пожалуй, это юбилейная конференция 2013 г., в которой активное организационное участие принимал Алексей Валерьевич, и там была, насколько я знаю, Евгения Андреевна. Тогда говорили об антропологии Лаппо-Данилевского, пытались говорить об отношении его к политике, роковом аполитизме. Но тем не менее сама позиция объективирующего понимания уточняется и преодолевается постепенно. Все-таки по-прежнему мы, так сказать, читаем «Методологию истории» как некоторую сложную группу, энциклопедическую группу концептов и интерпретаций. Но некоторое завершение или изживание позиции объективирующего понимания предполагает реабилитацию предпосылок мышления Лаппо-Данилевского. И в этом смысле попытки крайне редки.

Пружинин: Спасибо. Вопросы?

Малинов: Вы говорили о переводе работы Лаппо-Данилевского «Развитие науки и учености в России» с английского языка. Тот перевод, который С.С. Илизаров опубликовал, не удовлетворяет?

Ольхов: Я думаю, что когда мы говорим о переводах его трудов, нужно переводить не только с английского на русский, но и, условно говоря, с русского на русский. Что имеется в виду? Те слова, которые мы используем теперь, очень похожи на слова начала ХХ в., но их смыслы поменялись. Как перевести так, чтобы понять Лаппо-Данилевского не превратно, когда он пишет об идее или событии? Так или иначе встает задача обратного перевода с английского или с французского на русский, не технического, а содержательного перевода.

Воробьева: Скажите, а где хранятся письма, переписка?

Ольхов: Это петербургские архивы.

Пружинин: Замечу. Школа историков в России была мощнейшая, я лично просто наткнулся на этот интеллектуальный массив в ходе издания серии «Философия России первой половины XX века».

Ольхов: У Ольденбурга есть статья «Работа Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского в Академии наук», где он цитирует Лаппо-Данилевского и далее констатирует: «Я много думал о своей работе, много перечел и пересмотрел. И мне показалось, что ясно вижу, как через всю научную работу русских ученых, в какой бы области они ни работали, проходит одно настроение, одно чувство, одна мысль – их работа связывается с жизнью, с тем, что мы в России зовем идеей. Для русского ученого нет науки вне жизни и без жизни. Конечно, есть отдельные исключения, но это те исключения, которые, как говорится, подтверждают правило» [Ольденбург 1920, 179–180]. Мне кажется, что Лаппо-Данилевский очень русский в этом смысле.

Щедрина: Я могу привести такие же слова Шпета о философии: «…философия не есть нечто стоящее сбоку или по пути, не есть и средство развлечения, а есть определенная форма самой жизни с вечным углублением и совершенствованием, что для целого общественной жизни такая форма не менее, а более еще необходима, чем те формы, которые на первый взгляд стоят ближе к повседневной заботе человека. Бросить философию, значит бросить жизнь» [Щедрина (ред.) 2005, 88].

Ольхов: К сожалению, Лаппо-Данилевский, как и Шпет, и многие другие, оказался в ситуации «вне разговора» с равносильными собеседниками, т.е. был круг учеников, конечно, и все.

Пружинин: Ольга Владимировна, Вам слово.

Воробьева*: Владимир Иванович Герье в советской историографии никогда не рассматривался как фигура первого плана. И, возможно, именно поэтому вся эвристика его творчества оказалась востребованной относительно недавно. При этом, говоря об эвристике, я прекрасно осознаю, что феномен возрастающего интереса к этому историку (как, впрочем, и ко многим другим историкам, о которых сегодня идет речь) может быть понят только в контексте тех серьезных перемен, которые происходят ныне в российской исторической науке. Другими словами, мне кажется, что сегодня обращение к Герье – это не только обращение к опыту прочтения самим Герье тех или иных проблем исторического знания, исторической науки, но и опыт нашего самопознания. Опыт осмысления себя, если угодно, в образах минувшего, в образах прошлого. Историк ведь никогда не находится в некоей идеальной или нейтральной позиции, он неизбежно отягощен культурными стереотипами своей эпохи, своего общества, собственной профессиональной корпорации и потому в его занятиях неизменно присутствует знание о том, откуда он говорит, каково его место в культуре и каков его индивидуальный профессиональный маршрут. Стало быть, возвращаясь к тому, о чем я уже сказала, наше сегодняшнее прочтение работ Герье – это не только проблема автора, но и читателя (если вспомнить Р. Барта и М. Фуко), открывающего в творчестве Герье те ресурсы, которые важны для современной интеллектуальной ситуации. И именно поэтому я бы назвала свое сообщение о нем так: «Творческое наследие Герье в контексте интеллектуальной ситуации начала XXI в.».

Обдумывая это сообщение в контексте проблемы, которая вынесена в название нашей конференции – «круглого стола», я сразу же решила отойти от традиционного перечисления уже достаточно хорошо известных вещей, характеризующих его творчество. Ибо сами по себе они не объясняют, например, почему Владимир Иванович Герье, критикуя позитивизм, тем не менее активно пользовался методами позитивистской методологии, говорил о строгости знания, о его объективности, о возможности общих законов в истории. Правда, всегда подчеркивал, что это не обязательно могут быть исторические законы, а, например, экономические или социологические и, скорее всего, открытие их возможно только в будущем. Сегодня больше пишут о профессиональных коммуникациях, о школе Владимира Ивановича Герье и т.д. Между тем гораздо интереснее найти ключ к пониманию сути его творчества, найти принцип, который позволил бы объяснить уникальность этого мыслителя и его востребованность сегодня. Таким ключом, на мой взгляд, можно считать увлечение идеей всеобщей истории как истории всего человечества. Эта идея сформировалась у него не без влияния Л. фон Ранке и в определенной мере Г.В. Лейбница, которым он занимался очень долго. Позволю себе процитировать В.И. Герье: «Всеобщая история есть процесс, переживаемый всем человечеством, мы ищем в ней ответы на вопросы о цели и назначении всего человечества как единого целого, мы стремимся угадать законы, по которым развивался этот процесс, а исследование законов требует изучения всего процесса во всей его совокупности» [Герье 1892, 32]. Однако если ставить вопрос именно так – о цели и назначении человечества – то мы уже имеем дело скорее с философией истории, нежели просто с историей, а значит, как писал В.И. Герье, с необходимостью формирования специалиста с широким философским подходом, способным видеть в единой картине и Античность, и Средние века, и Новое время, а также разные цивилизации и культуры.

В нынешней интеллектуальной ситуации, которую можно охарактеризовать как тоску по упорядоченности, эти идеи В.И. Герье приобретают особую актуальность. Тем более что сегодня позицию многих историков можно охарактеризовать как философский, в том числе философско-исторический нигилизм. Причем речь идет не только об историках, которые не задумываются о своей методологической позиции, о том, какие когнитивные и ценностные установки лежат в основе их творчества, но и о серьезных историках, которые привыкли рефлексировать. Например, А.Я. Гуревич в 1990 г. заявил, что «философия истории, какой бы она ни была, всегда рисует некую схему, поневоле упрощающую бесконечно красочную и многообразную действительность» [Гуревич 1990, 41]. Естественно, что любые попытки структурировать историю, разделив ее на какие-то локальные сообщества или периоды, всегда ведут к грубым упрощениям. И потому их можно критиковать. Опыт В.И. Герье не исключение. Но, во-первых, в любой схеме истории всегда интересна не она сама, а предшествующий ее созданию мыслительный процесс, а во-вторых, эти упрощения могут «служить стрелками, указывающими на существенные моменты» [Ясперс 1994, 52]. И таких существенных моментов в творчестве Герье предостаточно.

Во-первых, нравится нам это или нет, но вероятно Герье был прав, когда писал, что междисциплинарные связи должны быть не только горизонтальными, но и вертикальными, т.е. должны иметь отношение к рефлексии. Тот же Арон Яковлевич однажды высказал опасение, не приведут ли контакты историографии с историософией к тому, что историческая наука вновь окажется погребенной под глыбами «глобальных генерализаций, которые мешают историку увидеть конкретное, а не иллюстрировать эти общие законы» [Гуревич 1999, 237]. Полагаю, что историческая наука в ХХ в. уже отстояла свою автономию и приобрела устойчивый иммунитет к подобного рода посягательствам на ее суверенитет. Но не надо забывать и о другой опасности: потеря связи между двумя способами историко-теоретического дискурса может обернуться обессмысливанием самого исторического знания. И Герье, как мне кажется, это очень хорошо понимал.

Во-вторых, очевидно, что единственным методом, открывающим саму возможность глобального исторического синтеза, может быть лишь метод философско-исторический. А значит, как свидетельствует опыт Герье, историк будет вынужден строить свои суждения на «зыбких гранях логического дискурса, фактологического осмысления и опыта самопознания» [Рашковский 1999, 9]. Последний имеет ключевое значение и складывается из личного опыта ученого и строя его собственной личности. Это не значит, что проблема совершенствования профессионального источниковедческого мастерства отодвигается на задний план или служебно-подготовительную ступень научного творчества. Но и внеисточниковый контекст в историческом познании нельзя сбрасывать со счетов. И сегодня, в рамках разворачивающегося на наших глазах рефлексивного поворота эти идеи Герье являются чрезвычайно актуальными.

В-третьих, занимаясь историей в целом, или всеобщей историей, Герье не мог не задумываться о проблеме периодизации истории и, что также естественно, пришел к выводу об условности любой периодизации, ибо любой из критериев упрощает многофакторность и многолинейность исторического развития и является не более чем познавательным ходом, о чем, к сожалению, до сих пор не догадываются многие современные историки. Рубежные события, при помощи которых принято разделять предшествующие и последующие периоды, на самом деле, по мнению Герье, составляют целостное единство (см.: [Герье 1877, 5]). Он писал, что историка главным образом интересуют не сами факты, а их причины, а еще точнее, их взаимосвязи.

Показательной в этом отношении является его большая исследовательская статья «Республика или монархия установится во Франции?» Если посмотреть на год ее написания (1873), то можно предположить, что речь в статье идет о последствиях Франко-прусской войны, установлении Третьей республики, Парижской коммуне, т.е. о современных Герье событиях. Но когда начинаешь читать эту работу, то понимаешь, что посвящена она Великой французской буржуазной революции, т.е. событию столетней давности, как будто бы Герье не знает (обращает на себя внимание знак вопроса в конце статьи), чем оно завершилось. Знает, конечно. Надо полагать, он исходил из того, что событие не дано как факт, а становится. Такое понимание события сегодня широко распространено в гуманитарной науке, поскольку оно фиксирует в своем содержании отказ от рассмотрения последовательности событий как однозначной принудительной каузальности (линейная концепция времени), заменяя ее открытой для плюральной интерпретации множественностью причинно-следственных событийных рядов (событийная темпоральность). Например, можно сколько угодно рассуждать о предпосылках того или иного события, но закономерным последствием этих предпосылок данное событие все равно не станет (нельзя заглянуть в момент «до» – М.К. Мамардашвили). При всей естественной взаимосвязи события с историческим контекстом (контекстами), о которой писали Р. Дж. Коллингвуд и Г. Зиммель, его невозможно обусловить только им: оно вырастает в недрах этого контекста, но напрямую не выводится из него. Нужна совсем другая перспектива, другой ракурс, другое видение, которые позволяют оказаться по отношению к событию как бы «по ту сторону». Другими словами, нужен субъект, который сплетет в один узел множество самых разнообразных ситуаций и осуществит ту самую констелляцию, о которой говорил М. Вебер. Уместно при этом вспомнить и Ж. Делёза, который трактовал событие как смысл, который не существует вне выражающего его предложения, но в то же время не сливается с ним – событие «подает нам знаки и ожидает нас». Поэтому если раньше при осмыслении события преобладала схема каузального объяснения (вверх по течению времени), то сегодня мысль историков движется как бы в обратном направлении, открывая, неисчерпаемые возможности для интерпретации события. Видимо, это одна из причин того, что работы В.И. Герье по истории Французской революции так интересны нам, сегодняшним, так созвучны современности.

Осознавая историю как целое и выстраивая свою идею всеобщей истории, Герье, конечно, не мог не задаваться вопросом о преемственности и разрывах в истории и отвечал на этот вопрос совершенно необычно для своего времени. «В жизни народов, главную роль играет не климат, не пища и физические условия, а такие условия, о которых не может дать отчета никакой естествоиспытатель» [Герье 1865, 106]. Эти силы – идеи, которые могут способствовать развитию цивилизации или задерживать его. Они не господствуют над фактами, но организуют их, придавая случайным событиям некую системность и целостность. «Войны между государствами, увеличение территории, ослабление государств, полное падение их, перевороты в организации правительств и власти… вот что составляет внешнюю сторону истории, но при более близком взгляде на историю оказывается, что факты зависят от других начал, зависят от идей, которые скрываются за фактами, которые управляют ими, которые придают им особую окраску и особое значение» [Герье 1888, 3–4]. Отсюда столь непонятное современникам переключение внимания Герье на духовную жизнь средневековой Европы, на идеи христианства. Он просто пытался нащупать те идейные комплексы, которые отделяют одну эпоху от другой. Пытаясь, например, определить границу между Средними веками и Новым временем, Герье осознавал, что она, прежде всего, зависит от критерия исследователя, а не дана как объективная данность. «Когда начинается новая история и как отличить эту эпоху, которую мы выделяем под этим названием от предыдущей? Каков ее внутренний смысл, заставляющий нас определять ее» [Герье 1881, 3]. Эти два вопроса, по мнению Герье, тесно связаны между собой. «Смотря по тому, какую мы определим дату для отделения новой истории от средневековой, мы уже отчасти определим смысл, который придаем новой истории, и обратно, от того значения, которое мы будем придавать этой истории, будет зависеть определение грани, отделяющей новую историю от средних веков» [Там же]. В поисках этой грани Герье перебирает ряд факторов, более-менее случайных в том отношении, что хронологически они могли случиться раньше или позже. И перебирая их, особо выделяет Реформацию, изменяющую идейный принцип средневековья. Пытаясь проанализировать то, что за ней последовало, Герье, на мой взгляд, близко подходит к пониманию того, что в XVII–XVIII вв., по сути, складывается то, что сегодня называется проектом истории. В любом крупном факте, считал Герье, видно отражение руководящих идей. И даже случайные факты понемногу втягиваются в круг вопросов доминирующей в это время идеи. Важно и другое наблюдение В.И. Герье: проекты истории не следуют друг за другом, а частично пересекаются, создавая ситуацию частичной преемственности и разрывов. Идея может сосуществовать со взглядами предшествующей эпохи, которые продолжают воздействовать на определенные слои общества.

В этом контексте очень интересны рассуждения Герье о нации. Кстати, об этом вообще очень мало говорят, и практически ничего не написано. В 1892 г. он написал небольшую статью, которая называлась «Народность и прогресс» и впоследствии вошла в состав его более крупной работы «Идея народовластия и Французская революция 1789 года» (1904). В ней он предложил одну из первых программ изучения нации как конструкта. Герье делает важные историко-теоретические наблюдения: жизнь идеи зарождается и продолжается не только в среде интеллектуальной элиты – она глубоко связана с духовной жизнью всех слоев общества. Поэтому он помещает эту идею в более широкий контекст – контекст духовной жизни Европы и России определенного времени и проекта истории. И, наконец, в своих спорах с западниками и славянофилами он осуществляет деконструкцию этого интеллектуального проекта, актуализируя важную роль науки в деле разоблачения механизмов и задач такого конструирования.

Откуда мог взяться этот интерес к идеям? Я думаю, что, создавая на первоклассных и оригинальных источниках (В.И. Герье работал в германских архивах) крупные исследования о Лейбнице, Герье не мог не испытать влияния этого крупного немецкого ученого-энциклопедиста и философа (в скобках заметим: это влияние на мировоззрение В.И. Герье было не менее чем подавляющим). Не Лейбниц ли «виноват» в том, что В.И. Герье по праву квалифицируется профессиональными исследователями как «культурный историк»? Эту особенность исторической методологии В.И. Герье впервые (насколько мне известно) отметил его старший ученик Н.И. Кареев еще в 1893 г. Последний писал в своей энциклопедической статье об этом так: «Его точку зрения можно определить как культурную в широком смысле этого слова и всемирно-историческую» [Кареев 1893 web]. Спустя некоторое время об этой специфике творчества Герье написал еще один российский историк: «В исторических работах Герье главное внимание обращено на явления культурного характера. Особенно охотно выбирает он предметом своего изучения историю идей. В обрисовке идейных движений Герье большой мастер. Он умеет выпукло выдвинуть их характерные стороны, проследить их филиацию. Но он совершенно бессилен дать им социологическое обоснование. Идейные явления у него плохо сочетаются с материальной обстановкой, их породившей» [Дживелегов 1911, 422]. Понимаете, им непонятно было, как Герье может вот так писать.

Ольхов: Лаппо-Данилевский говорил о Карееве: «У него не философская голова».

Воробьева: И, наконец, последнее, о чем мне хотелось бы сказать, размышляя о востребованности Герье сегодня. Для его творчества характерна еще одна особенность, которая, на мой взгляд, напрямую связана с его интересом к идейным комплексам, господствовавшим в той или иной эпохе. Это его занятия тем, что мы сегодня называем интеллектуальной биографией. Он прекрасно понимал, что идеи порождаются людьми. И примечательно, что для исследования он выбирал те фигуры, которыми мало интересовались их современники. Например, как Габриэль Бонно де Мабли, идеи которого считались почти крамольными для своего времени. Или тот же самый Лейбниц. И работы Герье, на мой взгляд, – это замечательные примеры интеллектуальной биографии.

Стоит ли в этом контексте удивляться, что творчество Герье не втискивается в те рамки, которые ему диктовала эпоха. С одной стороны, он был, конечно, представителем своей эпохи, решая те задачи, которые были поставлены перед ним временем и самой логикой развития исторической науки. Это задачи профессионализации и специализации исторического знания. И в этом контексте он писал о строгости исторической науки, о необходимости равняться на естественнонаучное знание, об использования статистического метода и т.д. С другой стороны, сама логика занятий всеобщей историей и интерес к истории идей вели его к пониманию специфики гуманитарного познания; невозможности механического применения законов естественных наук и необходимости учета двойного преломления исторического факта: в сознании автора источника и в сознании историографа. Отсюда же постоянное изменение его отношения к гегельянству, позитивизму и зарождающемуся неокантианству. Стало быть, возвращение к опыту Герье – это не только возвращение к опыту прочтения им тех или иных проблем, но и возвращение к идеям, которые могут обогатить современную теоретико-историческую и методологическую мысль. Да, идеи старые. Но в новой раскладке. И в этой раскладке они могут заиграть совсем иначе.

Пружинин: Вопросы?

Бендерский: Спасибо большое за интересный доклад. Мой вопрос связан с центральной темой сегодняшнего обсуждения – каковы условия возвращения историографического наследия и его актуализации. Мы говорим о методологической актуальности, т.е. мы говорим о том, как историк встраивает свою методологию в проблематику эпистемологии. Поэтому для нас важно проследить связи методологических идей Герье или Лаппо-Данилевского с неокантианством или позитивизмом... Когда мы говорим об актуальности, то мы же возвращаем не просто имя или комплекс идей данного автора. Мы возвращаем их во взаимосвязи с философской ситуацией, с мыслительной ситуацией того времени. Насколько это возможно в нашей мыслительной ситуации? Вот вопрос. У историка начала ХХ в. была потребность методологической рефлексии. Ему необходимо было, как вы сказали, выстроить отношение к рефлексии, встроить свою систему, строить свое знание в соответствии с большими философскими системами или по отношению к естественной науке. Современный историк, как мне кажется, вообще выброшен немножко из философского контекста. Даже господствующие сегодня эпистемологические представления как бы не влияют, не связаны с практической работой историка. Я пишу так, как пишут. Какая мне разница, что там происходит на метауровне.

Если говорить о современной истории в России – политической, экономической и т.д., то скорее историк ориентируется на существующие жанры в историописании, чем на какие-то методологические глубоко отрефлексированные установки. Каким образом вот в эту новую реальность можно вернуть опыт начала ХХ в.?

Воробьева: Я уже сказала: есть историки и историки. Они на самом деле очень разные. Являясь ученым секретарем Российского общества интеллектуальной истории, я хорошо знаю наше историческое сообщество. И должна сказать, что в последние годы явно усилился интерес к методологической проблематике. Я это могу утверждать, потому что в рамках одного из проектов совсем недавно занималась анализом диссертаций по всеобщей истории и историографии, источниковедению и методам исторического исследований за последние двадцать лет. Моя коллега проводила аналогичный анализ диссертаций по российской истории. И вы знаете, было два больших всплеска интереса к методологии у современных историков. Первый состоялся на рубеже 1990–2000-х гг., когда явно фиксируется рост количества работ, где присутствует осмысление того, как историк думает, работает и пишет. И в таких работах, например, отсутствуют многие привычные нам клише, используемые при характеристике методологической базы исследования. Историки начинают рефлексировать, говорить о том, что привычные, традиционные классификации источников, методов и т.п. их вообще не устраивают, делают попытки предложить собственные классификации, обозначить специфику исследовательской стратегии. И второй всплеск происходит буквально, как мне кажется, на наших глазах. Я его уловила – это где-то 2014–2015 гг. Конечно, историческое сообщество очень неоднородно. И те историки, которые дорастают до такой вот рефлексии, очень даже интересуются методологическими экспликациями историографического творчества.

Бендерский: Я немножко уточню вопрос. Речь идет не просто ведь о том, грубо говоря, занимается историк методологической рефлексией или не занимается. Вопрос в том, насколько связаны современные типы историописания вообще с методологической рефлексией. Потому что, как мне кажется, сегодня просто сам тип историописания зачастую таков, что практикующий историк, скорее, ориентируется, грубо говоря, на некие жанры внутри исторической дисциплины, нежели на некие новации в философии науки.

Воробьева: Я бы так не сказала.

Пружинин: Как профессиональный методолог я просто не могу не вмешаться в дискуссию о роли методологии в научном познании, в том числе в познании историческом. Прежде всего, я должен напомнить, что научно-познавательная деятельность весьма разнообразна. Есть научная работа (с 10.00 до 19.00 с перерывом на обед), есть научное творчество, есть эмпирическое исследование, есть теоретическое конструирование, есть прикладные исследования и т.д. Соответственно, наука выглядит весьма по-разному в разных ракурсах. Есть, например, «нормальная наука», по Куну, – это как раз деятельность по образцам (в рамках парадигмы), о которой говорил Илья Игоревич – так работают очень многие и в гуманитарной науке и в науке естественной. Но далеко не все!

Однако в методологическом плане важно не многообразие форм научной деятельности, важно то, что делает их наукой. Коль скоро речь вообще идет о науке, а не о художественном творчестве, предполагается возможность для каждого ученого достаточно точно воспроизвести любой результат исследований, основываясь на методах, использованных первооткрывателем. И в той мере, в какой такого рода методологическая воспроизводимость присутствует в представляемом результате, в такой же мере мы имеем дело с научностью тех или иных представлений о мире. Причем научность познания не зависит от того, осознает ли ученый в полной мере методологическую составляющую его деятельности или просто копирует методы по образцу. Понятно, что применительно к исторической науке речь не идет о возможности воспроизведения прошлого как реального объекта. Но есть исторические свидетельства, на которые опирается любая (научная) историческая гипотеза. Так что любой историк-исследователь должен иметь возможность проследить все опорные свидетельства в претендующих на научность реконструкциях исторической реальности. Что и обеспечивает метод. Естественно, обеспечивает в той мере, в какой возможно, т.е. с элементом гипотетичности.

И еще, по поводу этой самой «меры» и «гипотетичности». В гуманитарном знании всегда присутствует ценностная составляющая. Для гуманитариев это большая проблема. Но и в естествознании эта проблема присутствует (правда, в иной форме, но от этого встающая не менее остро). Однако проблема эта в науке, в том числе и в гуманитарной науке, решается благодаря, опять же, апелляции к методу. Отслеживая методологическую составляющую в историческом знании, ученый может выйти к предпосылкам использования тех или иных методологических инструментов, т.е. выйти к ценностным установкам, из которых исходит автор той или иной исторической реконструкции. Историки это делают вполне успешно именно благодаря историографии и в ходе рефлексивной самооценки своего видения реальности, и в ходе перекрестных дискуссий. Что, кстати, было ясно продемонстрировано в целом ряде предшествующих выступлений.

И последнее, на что я хочу обратить внимание. В современной эпистемологии все большее признание получает точка зрения, согласно которой методы в научном познании работают только в качестве инструментов в ходе реальных конкретных исследований, в частности, исследований исторических. Ни о какой полицейской надзорной функции, как это предполагалось в позитивизме, сейчас в методологии речи нет. Научные методы, даже самые строгие, работают как средство познания, а не как универсальный стандарт. Лишь сам ученый решает, рассматривать ли тот или иной контрпример (то или иное противоречащее его гипотезе свидетельство) как основание для отбрасывания своей исторической гипотезы, или оценить его как повод для ее уточнения и развития. Методы всегда погружены в исследование в качестве когнитивных инструментов, а не в качестве универсальной схемы производства научного знания.

Хвостова: В связи с вопросом Бендерского я бы сказала следующее. Методологическая рефлексия занимает очень большое место в современном историописании. Рассматриваются проблемы сложности исторического нарратива, его междисциплинарного, трансдисциплинарного характера, в том числе проблемы применения математических методов при изучении пространственно-временных тенденций. Проблема в том, что использование междисциплинарных средств требует большой работы по обоснованию целесообразности их применения. Так, использование дифференциальных уравнений при измерении пространственно-временных тенденций целесообразно только при наличии уверенности в непрерывном характере изучаемых процессов. Задача историка в обосновании на качественном содержательном уровне наличия или отсутствия такой непрерывности в фиксированном диапазоне. При отсутствии непрерывности с помощью математических методов изучаются только искусственно образованные малые совокупности. Полученные выводы сопоставляются со сведениями нормативных памятников. Это очень сложная проблема. Я ее здесь лишь обозначаю в общих чертах. Далее, важной методологической проблемой является необходимость уточнения таких общих понятий, как цивилизация, культура при их применении в конкретных исследованиях. Только в уточненном виде в результате применения процедур реификации такие понятия приобретают объяснительную функцию при изучении конкретных исторических процессов. Важная методологическая проблема – оценка соотнесения выводов с реальностью. Очевидно, выводы отражают некоторую данность. Точность соответствия выводов реальности обеспечивается использованием приемов таких дисциплин, как источниковедение, текстология, а по отношению к отдаленному прошлому палеография, кодикология, археология. Иными словами ставится проблема истины и объективности в истории, которые дискутируются и по-разному решаются.

Ольхов: Каждый из нас возделывает свой аллод, как говорил А.Я. Гуревич. Но все-таки есть реальная проблема, которая была обозначена во второй половине ХХ в. в эпистемологии интеллектуальной истории, в том числе Фр. Анкерсмитом, – проблема референций. Когда мы говорим о цивилизациях, когда мы говорим о революции, мы употребляем абстракции достаточно высоких порядков, у нас все время возникает вопрос о референте. И вот мне просто интересно, как эта проблема преодолевается? Как решается в этой связи проблема гипостазированных понятий в истории?

Хвостова: Вначале идет длительная подготовительная работа, понятия опредмечиваются.

Мотовникова: То есть о чем вы и говорили: методология задается. Осмысливается и задается в самом исследовании.

Хвостова: Я осуществила подобное исследование на византийском материале в монографии «Византийская цивилизация как историческая парадигма».

Ольхов: И причинность тоже сложный вопрос. Мы все время говорим о причинных взаимодействиях. На самом деле, если мы начнем уточнять понятие причинности, концепт причинности источниковедческий, историографический, то мы увидим, что здесь тоже не все ясно.

Хвостова: Уточнять – значит выявлять конкретные формы реальности. Одно дело общее теоретическое понятие причинности, а другое – причины конкретного исторического события, которые устанавливаются на конкретном материале.

Ольхов: Да, более того. Девятнадцатый век отнюдь ведь не наивный совершенно, его крупные историки отнюдь не наивны. Когда мы начинаем выстраивать некую причинную идейную цепочку – говорить, например, что Ранке – гегельянец – возникают проблемы… Да какой он гегельянец? Он историк. Он человек, который ставит под вопрос всякую более или менее абстрактную реальность. Для него это проблема. Нет наивных историков, но есть историки, которые ставят вопрос о телеологии, о телеологическом достоинстве. О телеологической причинности, вот можно и так сказать.

Хвостова: Телеологические проблемы не имеют отношения к изучению конкретных исторических явлений. Актуальная проблема современной методологии истории – это проблема точности исторического нарратива.

Пружинин: Продолжаем. Илья Игоревич?

Бендерский: Я попытаюсь кратко высказать, скорее даже наметить некоторые соображения о наследии Петра Михайловича Бицилли, связанные с его опытом исследования эстетических предпосылок исторического мышления. Его наследие заинтересовало меня в связи с исследованием, которым я сейчас занимаюсь: о соотношении историко-научного знания и романного слова на материале «Войны и мира» Льва Толстого.

Именно в контексте проблематики границ историко-научного и художественного мышления опыт Петра Михайловича трудно обойти стороной. Как правило, к творчеству Бицилли обращаются в рамках отдельных тематических рубрик: историография русского зарубежья, история культуры, литературоведение. И везде он занимает как бы некое пограничное положение. Со своим историческим образованием и диссертацией, защищенной по итальянскому Средневековью, он и не совсем филолог и, строго говоря, не литературовед. В то же время и историки не всегда видят в нем коллегу, так как основной интерес Бицилли постоянно смещался за границы традиционно понимаемого исторического исследования, всего более в филологию и литературоведение. Петр Михайлович известен работами по истории русского языка, русской литературы, по культуре исторического мышления. Но ракурс многих его работ непривычен.

Например, в эссе «Кризис истории» этот кризис рассматривается на фоне тенденций в музыке, поэзии и романе. Бицилли говорит о том, что историческое повествование, как и музыка, решает задачу организации опыта времени. Но в музыкальных произведениях события, ритм, организующие время, необходимы, а в жизни имеет место случайность. В качестве примера такой случайности, которая царит в действительной (!) жизни, Бицилли вспоминает смерть князя Андрея Болконского, которая по первоначальному замыслу Толстого должна была произойти под Аустерлицем, но в романе, как мы знаем, вышло иначе. Роман вариативен, как вариативна сама действительная жизнь. И то, как в разных типах повествования осмысливается эта жизнь, связывает роман с исторической наукой.

Конечно, такая логика, такие сравнения – все это кажется совсем непривычным для «цехового» историка. Между тем, главный труд Петра Михайловича, «Очерки теории исторической науки», посвящен именно анализу историко-научного мышления, его истоков, границ и апорий. По-моему, эти «Очерки…» во многом по сию пору остаются непрочитанными. Если книга «Историзм и его проблемы» Эрнста Трёльча оказала огромное влияние на гуманитарную мысль XX в., то своеобразный «русский ответ» на это эпохальное исследование оказался незамеченным. Такая судьба «Очерков…» далеко не случайна. Историк-эмигрант Бицилли с середины 1920-х гг. уже не мог найти своего читателя на родине. А на Западе – вне эмигрантского сообщества русскоязычной образованной публики – его голос тоже не был по-настоящему услышан.

Между тем игнорировать научный опыт Бицилли сейчас становится все труднее. Последующее развитие историографии, да и гуманитарных наук в целом, поставило под вопрос традиционные представления о границах научных дисциплин уже во второй половине XX в. А сегодня проблемы, которые в свое время новаторски поднял Петр Михайлович, уже явственно актуальны. Каким образом формируются общие и для науки, и для искусства модели переживания и осмысления времени, каким образом отдельные понятия, метафоры, типы речи (дискурсы) конфигурируют исторический опыт – эти вопросы в последние десятилетия оказались в фокусе исследовательских проектов всем известных школ и направлений.

Петр Михайлович Бицилли подступался к этим вопросам еще в 1920-е гг. Если Трёльч рассматривал философские предпосылки исторического мышления, то Бицилли выявил соответствующие предпосылки и апории, непримиримые противоречия историзма на материале художественной литературы. В те годы многие мыслители – от Михаила Бахтина в Советской России до Макса Шелера, Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса в Германии – подступались к выявлению связи теоретического мышления с более широким, но объемлющим это теоретическое мышление миром жизни. Понятия «переживания», «участного мышления», «экзистенциальности» входили в научно-гуманитарный обиход. В этом ряду особо плодотворно звучит методологическое требование Бицилли за каждой исторической концепцией уметь прочувствовать ее «эмоциональный тон». Вымысел и живое образное слово стоят ближе к этому исходному для мышления опыту переживания времени. Реконструкции историка (термин «реконструкция» Бицилли широко использует) в этом смысле вторичны по отношению к художественному осмыслению опыта.

Актуализация наследия Петра Михайловича Бицилли имеет перспективы, но связано и с определенными затруднениями. Изменился облик самой историографии, но еще более кардинальные перемены произошли в сферах, опираясь на которые Бицилли подступался к проблеме границ историко-научного знания. Это касается в широком смысле культурологии или, в терминологии самого Петра Михайловича, «морфологии культуры», это касается и теории литературы, в частности, теории романа.

Здесь не случайно прозвучало имя Бахтина. Разработка проблемы хронотопа многое могла бы дать тому, кто в это же время перебросил теоретико-методологические мосты от повествования художественного к историко-научному. Но как не мог быть услышан Бицилли на родине, так и наоборот – почти подпольные достижения отечественной (формально – советской) науки не могли в те годы нормально пересечь границу в обратном направлении. Сегодня же, когда государственные, дисциплинарные и вообще всякие границы, казалось бы, проходимы и вроде бы диалогу между различными школами, подходами и дисциплинами уже ничто не препятствует, нет уже тех напряжений, тех вызовов в самом переживании исторического опыта, что рождали бы жгучую потребность выходить навстречу друг другу. Если переводить это затруднение в терминологию самого Бицилли, то вопрос, которым надо бы заключить выступление, можно сформулировать так: если мы ищем новых исторических концепций, в том числе способных синтезировать опыт историко-научных и художественных повествований, то какого рода переживание стоит за нашим поиском? Какие формы творческого сознания вне исторической дисциплины – в современной художественной культуре – перекликаются с нашими историко-научными методами и концепциями?

Представляется, что далеко не исчерпан методологический потенциал этой оптики, схватывающей историко-научное мышление в его инобытии, по ту сторону границы, а именно в опыте художественного слова.

Пружинин: И вот сейчас я бы хотел послушать, что нам скажет Евгения Андреевна.

Долгова: Тема моего доклада в какой-то степени продолжает сюжеты конференции – «круглого стола», но несколько из них выбивается. Я буду говорить о неизданной работе Николая Ивановича Кареева «Общая методология гуманитарных наук». Уточню, что мой доклад, в отличие от уже прозвучавших, носит не философский, а скорее конкретно-исторический характер. Потому что рассказать я хотела бы о написании работы и об истории ее неудачного издания. Я думаю, что в этой аудитории не стоит подчеркивать, что дисциплинарная принадлежность работ Николая Ивановича Кареева довольно трудно определима. С одной стороны, историки оценивали его труды как классические для теории и методологии истории, для конкретных исследований в области всеобщей истории. Социологи указывали на роль ученого в процессе институциализации социологии в России. Психологи обозначали работы как особое психологическое направление и т.д. Однако я убеждена в том, что при дисциплинарном подходе идеи ученого искусственно расчленяются. К изучению творчества столь сложного и многогранного исследователя, как Кареев, нужно подходить системно, как это и пытался сделать он сам в «закатные» годы жизни. Последнее пятнадцатилетие жизни ученого интересно и в плане изменения вектора его творческой мысли. В 1914 г. состоялась последняя поездка Николая Ивановича Кареева за границу. В силу объективных факторов в последующие годы он уже не выезжал. Это не могло не оказать влияния на особенности ведения им исследовательской работы, прежде всего по причине научной специализации – всеобщей истории. Возникли трудности и в обеспечении иностранными научными изданиями, хотя здесь я подчеркну, что Кареев как ученый четвертой, а потом и пятой категории ЦеКУБУ все-таки испытывал в этом отношении меньше сложностей. Указанные факторы обусловили в какой-то степени уход Кареева от конкретно-исторической тематики (я оговорюсь, некоторый уход), и обращение его, скорее, в сторону методологических изысканий. Хотя, опять же подчеркну, что объем переизданных работ по всеобщей истории в 1920-е гг. также значителен. В 1920-е гг. Кареев акцентировал внимание на методологических разработках. В его фонде в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки сохранилось несколько объемных исследований, которые в силу актуальности ждут публикатора. Обращение к ним необходимо. В частности, в одной из таких работ была сделана попытка обосновать концепцию взаимодействия наук, сформулировать принципы единой методологии, системно подойти к своим предшествующим исследованиям. Эта работа называется «Общая методология гуманитарных наук». Фрагмент ее был издан Алексеем Валерьевичем Малиновым, однако основной объем работы до сих пор не опубликован.

Малинов: Опубликованы первые три главы.

Долгова: Первые три главы в сборнике «Вече» за 2011 г.

Малинов: И в «Клио».

Долгова: Да. Работа восстанавливается по рукописным черновикам Кареева, по двум корректурам первых глав, примечаниям Николая Ивановича, выпискам из литературы, к которой он обращался. Книга была написана Кареевым в связи с подготовкой к чтению небольшого курса по методологии общественных наук в Петроградском университете в осеннем семестре 1922 г. В основу его легли, в свою очередь, материалы курса по истории исторического знания, прочитанного Кареевым на Высших женских курсах, и готовящегося курса по социологии, который планировался к передаче ему после смерти Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского в 1919 г. Однако в итоге занятия по последнему вели Тахтарев и Сорокин. Также еще в основу методологического курса легли материалы, привлекаемые Кареевым для написания книги «Общие основы социологии». Как отмечал сам ученый в предисловии от 16 июня 1922 г., основной целью написания «Общей методологии гуманитарных наук» стало желание осмыслить и целостно изложить вырабатывавшиеся в течении полустолетия методологические взгляды. Довольно амбициозная цель, если учитывать, что курс носил все-таки учебный характер. По словам Кареева, «Общая методология гуманитарных наук» была написана довольно быстро. Однако объем ее значителен. Текст работы включает в себя введение, семь глав, состоящих из четырехсот параграфов. Первая называется «Понятие науки и классификация наук», она опубликована, вторая – «Логические предпосылки всякой методологии», третья – «Гуманитарные науки, их классификация и методология». Четвертая – «Непосредственное наблюдение и констатирование фактов в гуманитарных науках». Пятая – «Научная работа в области исторических повторений». Шестая – «Теоретические гуманитарные науки». Седьмая – «Нормативное и прикладное знание в гуманитарных науках». Обе типографские корректуры датированы февралем 1923 г. В процессе написания название текста менялось. Изначально она была обозначена в черновиках как «Методология общественных наук». Но в 1922 г. была опубликована книга С.Л. Франка с похожим названием – «Очерк методологии общественных наук». Несмотря на выход монографии Франка, Кареев продолжал работать, подчеркивая принципиальную новизну поставленной задачи. И, вероятно, тогда же он изменил название работы. Конечно, он очень ревностно отнесся к тому, что вышла работа, аналогичная написанной им. В опубликованной рецензии на работу Франка Кареев был резок. Он подчеркивал несоответствие заглавия работы Франка ее содержанию, писал, что автор не учитывает социологию, что представлен всего лишь очерк общественной философии и пр. Справедливости ради нужно отметить, что на работу Франка было опубликовано еще несколько рецензий и почти все они (а авторами были ученые разных методологических направлений – П.А. Сорокин, Л.П. Карсавин, В.В. Адоратский) носили критический характер, отмечали «умозрительность» работы Франка. Кареев считал, что его работа иная – строго методологическая, более конкретная. Завершенную к 1922 г. рукопись Карееву так и не удалось опубликовать. Дело в том, что осенью 1922 г. Ленинградский губернский отдел Главного управления по делам литературы и издательства Наркомпроса дал разрешение на публикацию книги. Кооперативное издательство «Наука и школа» успело напечатать часть книги, – это две корректуры, которые хранятся в РГБ. Однако в начале 1923 г. корректура была отозвана из издательства. Дело в том, что внимание цензуры привлек ее жанр – учебного пособия. Потребовалось особое разрешение из ГУСа. После довольно продолжительной паузы из Москвы пришло разрешение напечатать работу при условии помещения в ней предисловия с критикой взглядов Кареева. Кареев от этого отказался, но предложил внести коррективы в работу, в 1924 г. написал докладную записку в Главлит. На докладную записку Кареева от 3 июня председатель Главлита Лебедев-Полянский уже через шесть дней, 9 июня, наложил свою резолюцию, постановив, что если в работе нет мест, неприемлемых с политической точки зрения, книгу напечатать без всяких предисловий. Тем самым он передал полномочия решения в Ленинград. Несмотря на положительную резолюцию Лебедева-Полянского, «Общая методология гуманитарных наук» так из печати и не вышла. В чем же заключалось значение работы Кареева? Идеи, высказанные им в «Общей методологии гуманитарных наук» несут отчетливое влияние позитивизма. Ученый очертил сферу гуманитарного знания, обосновал как проблему существование единого исследовательского поля гуманитарных наук, оговорил принципы взаимосвязи наук, выстроил некоторую их классификацию, поставил как исследовательскую задачу необходимость выработки единой общей методологии для научного исследования и обосновал положение истории в системе гуманитарных дисциплин. Но нужно признать, что работа носила все-таки позитивистский характер. Работа завершила изыскания Кареева по философии истории, продолжавшиеся перед этим четыре десятилетия. И, кроме того, курс по методологии гуманитарных наук был одним из последних, прочитанных ученым в высшей школе. И в этом отношении книгу, которая до сих пор является практически неопубликованной, действительно, можно считать резюмирующей. Если есть какие-то вопросы по содержанию работы, я попробую ответить.

Мотовникова: Есть ли смысл публиковать эту работу?

Долгова: Смысл публиковать есть всегда.

Малинов: Ну, как историческую, скорее.

Ольхов: У меня есть реплика. Некоторое время я занимался работами Формозова – историки старшего поколения помнят, конечно, Александра Александровича, необыкновенного, в общем, человека. Разные оценки, яркая личность и т.д. И вы знаете, что обнаружил? При всей его нравственной щепетильности – он относился к тем историкам, которых называют, по словам Р.Дж. Коллингвуда, историками с больной совестью, – при всем этом он оказался ученым очень верным тем началам позитивной, ну, или позитивистической критики, которые были распространены как раз в ситуации Кареева. И я думаю, что Кареев создает некоторое зеркало понимания, такое интерпретативное зеркало неявных начал исторического понимания. Историк, необыкновенно щепетильный в нравственном отношении, глубинным образом сохраняет верность некоторым, в общем, позитивным или позитивистским установкам.

Долгова: Да, конечно.

Ольхов: Мне кажется, что Кареев интересен этим. Он, конечно, не философская голова, но у него, по-моему, была какая-то необыкновенная чуткость к актуальным проблемам.

Долгова: Да, здесь я соглашусь. Я смотрела черновики «Общей методологии гуманитарных наук», интересовалась интеллектуальными источниками ее создания, и я не могу сказать, что работа была «переписана» на основе старых, предшествующих работ. Кареев ссылается очень активно на современную ему литературу, он читал и Бехтерева, и Сорокина в 1920-е гг. Понятно, что между ними существовали личные контакты, но все же это совершенно разные в методологическом и дисциплинарном отношении ученые. И Кареев писал свою работу, ориентируясь на новые идеи, а не для того, чтобы просто написать очередной учебный курс. Это не была попытка переиздать то, что уже было издано.

Мотовникова: А есть ли все-таки что-то в этой работе, что выходит за пределы позитивизма? Знаете, я читала работы XIX в., об авторах которых говорят: «чистый позитивист», а начинаешь читать и обнаруживаешь в них более сложное, из чего в чистом виде вообще очень трудно вычленяется какая-нибудь определенная методология.

Долгова: Кареев в «Общей методологии гуманитарных наук» уделяет большое внимание не социологии, скорее, а психологии. Причем, его интересует коллективная психология. Например, термин «ментальность» он употребил даже до Леви-Брюля и Школы «Анналов».

Ольхов: Но в другом смысле.

Долгова: В другом смысле, безусловно. Но вот понятия «интроментальное», «экстраментальное» у Кареева в «Общей методологии…» работают. Потом, конечно же, он говорит о принципе вчувствования в событие, о принципе понимания. У Кареева история играет роль «науки с неполной индукцией», когда есть только факты, а выводов сделать не получается. И он не спорит с этим: у одной истории не получится, есть методология других наук в помощь – психологии, социологии. А история дает только факты, но в этом большое ее значение. Работа Кареева очень интересная, она в любом случае, конечно, достойна быть опубликованной.

Ольхов: Она исторически интересна?

Долгова: Она интересна.

Ольхов: Потому она и выжила…

Щедрина: Мы не знаем еще, что будет дальше и куда мы вернемся. Может, она через несколько лет будет более актуальной, чем то, что мы сегодня считаем актуальным.

Мотовникова: Самое главное – как ее прочтут те, кто будет читать. И пока не опубликуешь, это не узнаешь. Это же зависит от читателя.

Долгова: Плюс работа плюралистична, открыта к методологическим новациям.

Ольхов: Об этом, между прочим, мы в меру своих сил писали в монографии об эпистемологическом стиле. Это и есть та самая стилистическая установка. Стилистическая установка мышления. Мы обычно говорим о стиле мышления применительно к естественнонаучному знанию. Но эта стилистическая установка, между прочим, и в гуманитарном знании (в историческом знании) ничуть не менее значима. Людмила Александровна Микешина, Владимир Натанович Порус об этом много писали.

Пружинин: Спасибо. Елена Николаевна, вы уже начали.

Мотовникова: Я начала не совсем по теме своего выступления. Дело в том, что поскольку я интересуюсь по преимуществу логико-методологическими аспектами социальных и гуманитарных наук, я стараюсь присмотреться именно к методологическим поискам и достижениям персонажей сегодняшнего разговора. Я, например, старалась понять логику исторического типа в трактовке Лаппо-Данилевского и пришла к выводу, что исторический тип трактуется им явно противоречиво. А теперь я разбираюсь в том, что же понимал под типом Николай Иванович Кареев. В «Общей методологии гуманитарных наук», судя по ее частичным публикациям и по исследованиям Евгении Андреевны, Кареев предложил классифицировать социальные науки не дисциплинарно, а по методологическому критерию, и поместил между номотетическими и идиографическими как раз типологические науки. Эти понятия («типология», «тип») в обсуждаемую эпоху имели множество трактовок. Кареев очень интересно употребляет эти понятия. Еще в 1889 г. он категорически отрицал правомочность такого понятия, как «культурно-исторический тип» у Николая Яковлевича Данилевского и написал об этом, как известно, отрицательную статью. То есть он нашел массу интересного у Данилевского, но только не тип. Типологический подход Данилевского носил естественноисторический характер; это таксономия, где каждый тип – органическое сложное целое, автономное в истории, обладающее специфическими чертами типа – и морфологическими, и функциональными (как это стали называть в ХХ в.), и историческими особенностями развития, существующими и передающимися по наследству внутри типа и не способными к передаче вовне другим цивилизациям или типам. Данилевский как раз на основе теории культурно-исторических типов объяснял и обосновывал непреодолимость конфликта между славянской Россией и романо-германской Европой и был за это объявлен в статье Кареева «националистическим публицистом». Данилевский не дождался от Кареева ни признания научного значения выделенных типов, ни правоты в отстаивании самобытности славянской культуры и славянской истории, а также и российской истории на фоне всемирной истории. Идейного и научного основания такого неприятия Кареев не скрывал. Он говорил, что не может согласиться с западническо-славянофильским противостоянием, что он историк научный, историк объективный, и все эти политические и националистические устремления его не интересуют. То есть свой откровенно объективистский, позитивистский, социологический взгляд на общество и его историю он в это время уже вполне осознанно провозглашал. Хотя это еще, повторяю, конец 1880-х гг. Позднее, в конце 1890 – начале 1900-х он выдвинул специальный тезис «в защиту всемирно-исторического процесса». Всемирно-исторический процесс постепенно объединяет все народы и культуры в одно целое. Кареев опубликовал целую серию критических работ, направленных против историков цивилизационного направления, в частности, против Р.Ю. Виппера, Д.М. Петрушевского и др. И в одной из работ этого периода, которая так и называлась «Типологическая и всемирно-историческая точки зрения в изучении истории», Кареев впервые развернуто объясняет, что такое типологический подход. Я сравниваю эту работу с позднейшими и более ранними интерпретациями; разумеется, не имея перед глазами всех работ автора, в которых упоминается этот подход, я не могу быть уверенной, что приближаюсь к искомому смыслу. Очень хочется, конечно, получить издание всех трудов Н.И. Кареева, включающих хоть сколько-нибудь подробные разработки типов и типологий – и социологические, и психологические, и исторические по предмету. Но я попытаюсь поделиться наблюдениями и выводами. В уже названной работе «Типологическая и всемирно-историческая точки зрения в изучении истории» (это работа 1905 г.) сформулировано, что типологическое изучение – это переход от истории к социологии. Сегодня уже звучало здесь, что историю Кареев понимает исключительно как сплошной «фактаж», из которого самого по себе ничего не следует, в котором – обобщай, не обобщай – законов не увидишь. История – это единичное, то самое идиографическое знание. От него надо перейти к социологическим обобщениям, а социологию и психологию, как опять же было сказано, Кареев трактует как науки, обладающие знанием о законах – законах психики и законах общества (социологических законах). Как раз типологическое изучение – это якобы и есть переход от исторического к социологическому. Это можно понимать так, что всё-таки существует некий путь обобщений в истории, затем выделения каких-то типов на основании еще большего обобщения... Представляется «школьная», довольно грубая позитивистская схема: обобщения разной степени общности, «уровни обобщения», которые якобы в конце концов дают нам некое знание о закономерностях. Но дальше по тексту, при сопоставлении типологического изучения с всемирно-историческим, получается, что этот социологизирующий смысл, т.е. якобы выводящий на законы общества, он теряется! В этой статье Кареев, по счастью, приводит из своего опыта преподавания примеры, какие из прочитанных перед студентами тем он называет типологическими. «Чисто» типологические – это, например, темы: «античный город-государство», «варварские государства средних веков», «конституционная монархия новейшего времени» и ряд других «частных историй» (в смысле периодизации). Я специально взяла три примера разного времени: Древность, Средние века и Новейшее время. Но с чем это можно сравнить, чтобы понять специфику типологического подхода? Можно сравнить с какой-нибудь всемирно-исторической темой. Всемирно-историческая тема, например, «установление господства европейских народов в других частях света». (Понятно, что делает эту тему всемирно-исторической – очевидно, дело в пространстве и времени, т.е. очевидно напрашивается позитивистское толкование.) И третье для сравнения, то, что Кареев называет сочетанием типологического и всемирно-исторического. Здесь показательный пример – историческая тема, которую, он читал в только что тогда организованном Политехническом институте – тема «деспотии». «Деспотия» как великие универсальные монархии: и Ассирийская, и империя Александра Македонского, и Древнеегипетское, и Древнееврейское царства. Это, собственно, и вызвало протест тех самых представителей цивилизационного подхода – уравнивание таких абсолютно разных исторических организмов…

Воробьева: Такой критерий?

Мотовникова: Да, вот такой Кареев выделил критерий. Какие проблемы возникают при подобном понимании типологического и типологии? Первое. Если типологически изучаются город-государство, конституционная монархия и варварские государства, то встает вопрос: что здесь рассматривается как тип? Каждая государственная форма названных государств как тип государства, как типическая форма, специфически свойственная античности, средневековью и новейшему времени соответственно? Тогда типом здесь называется типическое, характерное, что рассматривается через описание каждой формы как особого типа. При таком понимании целью изучения является индивидуализация, содержательное наполнение описания – каждый тип рассматривается именно как уникальный в истории. Не классифицирующая типология, а, собственно, именно типизация. Тогда этот метод вообще ближе к идиографическому, это тяготеет уже к художественной типизации, сугубо гуманитарному, не позитивистскому методу. Но есть еще другое, здесь же описанное направление работы Кареева, когда им рассматриваются типы городов-государств, типы конституционных монархий, типы варварских государств, которые характерны для определенных эпох и территорий. Типы варварских государств у Кареева очень показательны: он рассматривает германские государства, славянские государства, еврейские государства времен судей и греческие времен гомеровских. Это же явно не один тип, и в этом смысле получается сравнительное историческое исследование (если я правильно понимаю методологический язык историка), в ходе которого создается эмпирическая классификация на основе изучения реального исторического материала. Какое из этих двух разных рассмотрений дает типологию? Можно ли это считать одним и тем же типологическим подходом? Или это для Кареева всё равно? Это не может быть всё равно для методологически рефлексирующего историка. Это одна проблема, с которой я пока не разобралась, но она явно существует. И вторая важнейшая загвоздка логико-методологического характера: когда типологический и всемирно-исторический подходы объединяются при изучении деспотии, то здесь уже движение мысли происходит, очевидно, не от истории к социологии, а от идеи деспотии, от понятия и теоретической модели «деспотия» к ее исторической конкретизации. Это никак не обобщение исторического материала, скорее, здесь работает типология в ее позднейшей методологической разновидности, это вообще ближе к конструкции идеального типа, к веберовскому, т.е. современному Карееву подходу. Но, опять же, уточните и поправьте меня, я не вижу, чтобы Кареев обращал внимание на методологию идеальных типов Вебера.

Долгова: Здесь один момент. Дело в том, что в 1923 г. под редакцией Кареева как раз Вебер и вышел. В частности, он готовил издание «Город».

Мотовникова: Надо еще перепроверить, конечно. Заключая, сообщу вкратце выводы, которые я делаю. Если основным смыслом «типологического изучения» у Кареева является сравнительно-историческое обобщение, то его тип приближается к тем самым культурно-историческим типам Данилевского (без национально-идеологической окраски). В принципе, никакого научно-методологического противостояния между ним и Данилевским нет и быть не может, оно как-то изжито. Двигаясь от истории к социологии, Кареев создает исторические типы на основе социологических категорий («…известных категорий культурно-социальных явлений, каковы религиозные верования, формы брачных и семейных отношений, способы пользования землею и пр.» [Кареев 1905, 2]. И этот путь оказывается созвучным с мёртоновскими структурно-функциональными построениями, или похожим, как говорили в советской социологии, на частные социологические теории – «социология семьи и брака», например, сразу вспоминается. Контекст другой, но он же социолог! И особый случай – это, конечно, смешение типологического и типического, которое я хочу рассмотреть на примере работы Кареева о французской революции в исторических романах. Здесь он тоже выбирает типическое, а вовсе не типологическое в методологическом смысле этого слова. Таковы мои «типологические» изыскания, после Лаппо-Данилевского продолжившиеся Кареевым. Получается, что они в своих работах, написав в методологических определениях одно, в материале потом оказались гораздо более жизненными, более богатыми и не такими, как они сами себя описали. Мы радуемся, что развивается методологическая рефлексия, а она вообще может сильно затормозить предметное исследование...

Воробьева: Кстати, если возвращаться к анализу диссертаций, то в большинстве работ как раз наблюдается несовпадение того, что прописано в методологической базе исследования, и того, что реально делается в работе. Вплоть до противоположности. Есть ритуальные фразы, которые было принято писать, и многие до сих пор их пишут.

Мотовникова: Работа отдельно, а методология отдельно.

Хвостова: Бесспорно, важны акценты и исследовательский выбор. Это проблема многозначности и акцентировки, которую делает ученый.

Пружинин: Есть внутреннее противоречие в любом гуманитарном знании: ценностного и жестко логического.

Мотовникова: И даже в позитивистском.

Пружинин: Да, и в позитивистском так же.

Хвостова: Но надо пытаться как-то развести. Ценностный подход существует в любом знании и определяет выбор аспектов и проблем изучения. Логический анализ проявляется при решении этих выбранных проблем.

Пружинин: Вопросы еще есть?

Ольхов: У меня, конечно, вопрос и реплика есть. Очень коротко. Все-таки в этой истории с типологией есть несколько персонажей: Николай Яковлевич Данилевский, Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский и Николай Иванович Кареев. Но список открыт. Все-таки есть в этом отношении момент преемственности или момент общей актуализации проблемы типологии и типа? Я уточню предпосылку моего вопроса: кажется, что историки полемизируют между собой, а на самом деле нет. Контексты, в которых развивается эта полемика о типах, вполне общие. Это время, когда проблематизируется герменевтика типического, типологическая герменевтика. Это очень серьезная ситуация. Вот мне интересно, какие-то выходы на другие уровни разговора в нашем случае есть или нет? Или это вращение в круге, так сказать, некоторых определений, которые переопределяются, ну, и, в общем, создают ситуацию такого рафинированного, в общем, методологического спора?

Мотовникова: Это точно не рафинированный методологический спор, потому что они же его ведут непосредственно в процессе применения, как Кареев. Или для Данилевского-старшего, Николая Яковлевича, это вообще была не проблема. Как известно, он не испытывал в этом смысле методологических рефлексивных проблем, сомнений. Он считал, что он просто перенес в историческую науку естественнонаучный прием, такой как в биологии. В «России и Европе» не случайно все время проводятся биологические аналогии. Есть типы, и они не смешиваются в природе. Тип – это крупное органическое единство, совершенно естественная группа. И точно так же в истории есть типы цивилизационные, культурно-исторические, которые он видит. Влиять, воздействовать друг на друга типы могут и только. Данилевский всё это очень четко и ясно показывает и предъявляет это именно как научную работу. А у Кареева это было оценено как отрицание научности. Методологическое качество работы Данилевского Кареев оценил очень низко, не признал. Но и Лаппо-Данилевский, о чем я писала, типологию Данилевского-старшего истолковал совершенно превратно. Похоже, что он вообще не читал «Россию и Европу».

Ольхов: Это типично для Лаппо-Данилевского.

Мотовникова: Ну, о том, что Николай Иванович и Александр Сергеевич тоже в методологическом плане были, как известно, друзья не большие и друг друга тоже не жаловали…

Ольхов: Я вот хотел еще очень маленькую реплику произнести. О Виппере и о Карееве. Дело в том, что опыт художественного отношения к историографии, т.е. опыт конструктивной художественности, очень мало признавался и мало был интересен, как мне кажется, в ситуации поколения Лаппо-Данилевского. Все-таки общий методологический настрой, настрой на историю как бы обезличенную, как на науку, он тогда преобладал. И вот я думаю, что Кареев в каком-то смысле пошел на конвенциональные уступки.

Мотовникова: Он писал, что, конечно, чтение романов не заменит исторического исследования.

Ольхов: Да. У него есть прекрасная работа по Карлейлю. У него есть работы по романам о французской революции (я уже упоминал о ней). И та же самая ситуация, я думаю, у Виппера. Вот если посмотреть, как он метафизику свою позиционирует, то можно увидеть, что это скорее драматизация философского мышления, чем обращение к нему как к некоторому основанию или аргументам. Это мышление – скорее персонаж той драмы историографической, которую пишет Виппер.

Пружинин: Я прерву дискуссию. Мне кажется, что все, что можно было сказать на этот счет, уже сказано. Людмила Александровна, пожалуйста.

Микешина: Главные методологические проблемы неокантианской философии истории: принципы различения статуса и природы номотетических и идиографических наук. Безусловно, здесь есть о чем спорить, в частности, о законах истории, о природе понятий, о чем и размышляли сами неокантианцы. Однако с приходом марксистской идеологии в методологических общенаучных проблемах обнаружили следы «буржуазных идей», «неклассового подхода» и другие аспекты, существенно идеологизирующие и вульгаризирующие общенаучную методологическую проблематику. В этой ситуации, изучая идеи неокантианства, такие мыслители, как Г.Г. Шпет и Д.М. Петрушевский, относились к ним критико-методологически, оставались на принципиально научных и методологических позициях, и в этом их заслуга перед исторической наукой сегодня. Они смогли продолжить развитие философии и методологии истории, успешно разрабатывая логику и методологию, на которую мы можем опираться и сегодня.

В письме к Петрушевскому Шпет писал: «Я считаю бесспорной заслугой Риккерта и К^о, что они вернулись к признанию индивидуального характера за историческим предметом, и что, исходя из этой его особенности, они старались показать логическую специфичность исторических наук. Но я думаю, – критически замечает он, – что, отправляясь в основном от кантианства, знающего только теорию познания “математического естествознания”, – не говоря об общих дефектах кантианского субъективизма, – они не преодолели до конца натурализм. Индивидуальное для них, прежде всего, единичное, т.е. логически – противоположное множественному и повторяющемуся, а познавательно – предмет непосредственного восприятия или как бы восприятия. <…> Но еще важнее характер познаваемого предмета. Исторический предмет в непосредственном восприятии и в созерцании никогда не дается. Это предмет принципиально данный только в свидетельствах (the evidence)…» [Щедрина (ред.) 2005, 450]. Это начало письма, отправленного в ответ на присланную брошюру, оно посвящено обсуждению методологических проблем исторического знания, а также, дискуссии с неокантианцами. Продолжая, Шпет, в частности, отмечает, что «Риккерт противопоставляет общему единичное и генерализирующему методу индивидуализирующий, но он все же “единичное” принимает слишком под давлением традиционной естественнонаучной логики, не понимая, что логика исторического предмета требует прежде всего точного онтологического анализа этого предмета» [Там же, 453].

Но именно это и было ценно для Петрушевского – профессиональное обсуждение методологии исторического знания, критические, как и его собственные, высказывания в адрес неокантианцев, чего он не имел в общении с коллегами-историками, в основном критикующими его за «отступления» от марксизма, обращение к «буржуазным» методологам и философам. Переписка со Шпетом осталась на всю жизнь в профессиональной памяти ученого, поддержала его в трудной ситуации исследователя, имеющего собственную позицию и убеждения. И еще раз хочу напомнить, что когда Шпет пишет Петрушевскому (историку-профессионалу), что он стремится «воспользоваться его методологически образцовой работою» [Там же, 450], – это дорогого стоит: за плечами у философа уже опубликованная первая часть труда «История как проблема логики» (cм.: [Шпет 2014]).

Акцентирую внимание на актуальных идеях Петрушевского о природе понятий и их роли в историческом знании, которые явно недостаточно исследуются сегодня, а в советское время часто относились к буржуазной методологии. Он посвятил этим проблемам отдельно изданную брошюру и републиковал в качестве введения к переизданию своей классической работы о феодализме. При этом Петрушевский не только входит в общее «поле» проблем, обсуждаемых неокантианцами, но спорит и не во всем соглашается с Риккертом, излагая свое понимание роли понятий в историческом, гуманитарном, в целом научном познании. Отмечу, что проблема образования и формы понятий в гуманитарном познании была и остается значимой, она обсуждалась и в последующем (например, Э. Кассирером) как фундаментальная и неоднозначно трактуемая разными школами для социально-гуманитарного познания. Сложность образования понятий в гуманитарном познании связана прежде всего с тем, что многие из них не образуются классически, т.е. формально-логически. Однако эта проблема и сегодня находится в центре эпистемологических дискуссий (см.: [Микешина 2010]). Тем интереснее исследовать позицию Петрушевского.

Проблему понятий он рассматривает в данном случае конкретно, размышляя о логическом стиле исторической науки вообще и средневековой истории в частности. При этом основную задачу науки он видит в том, чтобы «…преодолеть бесконечное разнообразие бытия путем переработки его в понятия» [Петрушевский 1915, 1]. Этот важный логико-методологический прием реализуется путем «стилизации бесконечно сложной и разнообразной действительности» [Там же], что необходимо как в интересах теоретических, так и для методологического приспособления к действительности. Создание понятий, причем не только формально-логически, но и содержательными приемами и методами, позволяет сохранить «меру конкретности» вплоть до полного уничтожения или, наоборот, учесть индивидуальные особенности. В первом случае объект – как «типический экземпляр» среди подобных – «чистое», общее понятие (наука генерализирующая); во втором случае действительность в ее конкретности и индивидуальности (наука индивидуализирующая). Это понятное сегодня и привычное разделение необходимо было для выявления двух типов научного знания, чтобы понять и признать особенности социально-гуманитарных наук, в частности, истории, и различить типы законов, их особенности. Он подчеркивает тесную «органическую» связь науки об общем и науки об индивидуальном, ее особую значимость для исторического познания.

Как показывает Петрушевский, для историка значимы все аспекты соотношения общего и конкретного в понятиях, однако он особо подчеркивает то, как значимо «вернуть общему понятию его конкретное содержание» [Петрушевский 1915, 3]. Считаю это положение очень важным и прежде всего потому, что конкретные данные, лежащие в основе общего, по прошествии времени забываются, стираются и даже искажаются. Специально и неоднократно обсуждая значение для исторической науки общих понятий, он обращал внимание на длительные периоды в истории, называемые одним понятием, и ставил проблему изучения их общности. Традиционно вслед за К. Марксом мы именуем раннюю стадию развития европейского общества рабовладением, однако Петрушевский настаивает, что рабовладение представлено в малой степени на общем фоне, мир «древний не есть нечто целое и однообразное, а распадается на ряд отдельных обществ, из которых каждое проходило разные ступени хозяйственного и социального развития» [Петрушевский 1913, 32]. Об этом же написано у ряда других, в частности, немецких историков Э. Майера и М. Вебера, на аргументы которых опирается Петрушевский. Следовательно, говорить о «рабовладельческой формации» можно с большой осторожностью, о чем можно прочесть у Ж. Ле Гоффа, А.Я. Гуревича и др. Таким образом, Петрушевский понимает, что рассмотрение роли общих понятий в истории приводит нас вслед за Гегелем к признанию единого исторического процесса, однако рассмотрение только раннего периода уже подрывает выводы о единстве ранних форм общества, называемых традиционно рабовладельческими. Как историк, опирающийся на реальный материал древнего общества, он против «априорных доктрин» и всякого догматизма.

Почему я сегодня привлекаю внимание к этим размышлениям историка? Прежде всего именно потому, что он как ученый критически оценивал «теорию прогресса» и целостного восприятия законов исторического развития общества. В этом же я вижу методологическую актуальность проблемы, которая в свое время (1930) получила у К. Поппера название «историцизма». Надо сказать, с этой проблемой ни историки, ни философы, ни социологи не разобрались и сегодня. И тем значимее критика опорных пунктов концепции Гегеля и вывод Петрушевского: история Новой Европы не есть продолжение древней [Петрушевский 1913, 33–34]! Как я понимаю, не только во времена Петрушевского, но и сегодня нет полноценного научного обоснования существования всемирных законов истории, господствует достаточно произвольный «историцизм». Я думаю, что марксистское учение в советской истории после 1917 г. для Петрушевского как ученого было неприемлемым, поэтому ученый все годы находился в оппозиции и подвергался критике. Однако историк прав: научного доказательства существования всеобщих законов исторического развития общества мы до сих пор мы не имеем.

Пружинин: Спасибо, Людмила Александровна.

Щедрина: Я бы хотела продолжить разговор о Густаве Густавовиче Шпете. Он, с одной стороны, как бы выбивается из общей темы потому, что он не историк, а профессиональный философ. Тем не менее мы сегодня можем назвать его и историком (особого типа) – историком философии, потому что большинство его работ выполнены в рамках исторической методологии (или, как он сам называл, «исторической философии»). Густав Шпет интересен для нас еще и потому, что имел склонность к логическому анализу, учился на математическом факультете и всю жизнь спорил с А. Бачинским, Н. Лузиным, а в свободное время занимался решением задач по теории чисел и теории рядов. Все это позволило Шпету осмысливать методологические проблемы исторической науки целостно. Книга «История как проблема логики» задумывалась и как исторический и как философско-методологический проект одновременно. Историческим он является по своему воплощению. Шпет каждую проблему исторической науки (будь то проблема истины или интерпретации, особой знаково-символической предметности или типологии) рассматривал исторически, последовательно воспроизводя ходы рассуждений своих предшественников, осмысливавших эти проблемы. При этом он не выбирал «ключевые фигуры», он погружался в историческую эпоху (в выбранном им срезе) полностью, рассматривал по возможности всех авторов той или иной эпохи, доводя их рациональную аргументацию до границы, за которую они не переходили. Для него не существовало только вершин айсберга, все авторы эпохи были актуальными (каждый методологический ход требовал детального разбора).

В основании его философско-методологического погружения в эпоху стоял вопрос: как возможна история как наука. Этот вопрос требовал познавательной определенности. Для Шпета было важно выйти за рамки коперниканской революции Канта, шагнуть в XVIII век, где ценностное и интеллектуальное дополняют друг друга. В этой эпохе он ищет истоки особой методологии, семиотической, которая бы, с одной стороны, позволяла историю рассматривать как науку, но, с другой, давала возможность признавать специфичность ее предметной области (ее семиотический, знаковый характер). А потому Шпет обращает особое внимание на место единичного предмета в историческом познании, выявляет специфику исторической событийности, обсуждает проблему исследования существующих только во времени коллективных образований (Шпет называет их организациями). Кроме того, он демонстрирует методологическую эффективность типологического метода для исторических исследований. Весь этот проблемный комплекс (остающийся актуальным и для современной методологии исторической науки) он погружает в герменевтический контекст. Густав Шпет идет по пути герменевтики и феноменологии потому, что для него важно не то, как исторический процесс познается (познавать можно как угодно), но как он структурируется или конструируется (это уже предметная область писания истории, выражения исторического знания). Да, Шпет осознавал, что проблема выражения знания коррелятивна проблеме понимания (чтобы выразить смысл исторического события нужно понимать его, контекстуально ограничивая). Однако его методологический путь не похож на движения последующих представителей герменевтики (М. Хайдеггера, Х.-Г. Гадамера). Для Шпета проблема понимания вписана именно в методологическую рефлексию над исторической наукой. И потому он особое место отводит исследованию интерпретации как методологической процедуры. Он выделяет пассивную и активную интерпретации. В процессе пассивной интерпретации истолкованию подвергается авторская позиция. Толкователь не выходит за рамки авторского смысла, он пересказывает проблему так, как она дана у автора. Активной он называет философскую интерпретацию, в рамках которой осмысливается логическое движение по проблеме. Здесь интерпретатор понимает автора лучше, чем тот сам себя понимает (здесь требуется особый homo philosophus, homo logicus etc.). Интерпретатор уже имеет дело не с конкретной интерпретацией, авторской, а с интерпретацией самой проблемы. И тогда мы можем задавать свой смысл, свой контекст, расширять контекстуальную область, переносить проблему из одного плана в другой.

Когда мы работаем в рамках пассивной интерпретации с историческим источником, мы закрываем систему, следовательно, создаем возможность для единственного толкования написанного, мы ограничиваем, останавливаем интерпретативный процесс. Именно в закрытых системах возможны истинность, объективность, строгое знание. Акцентируя внимание на единственности интерпретации, Шпет сегодня противостоит довольно мощному течению, абсолютизирующему множественность исторических интерпретаций конкретного источника или события. Нацеленность на единственность интерпретации делает шпетовскую методологию особенно значимой для современных исторических исследований.

Действительно, как только мы начинаем работать с источником, с источником историческим как со знаком, имеющим конкретный смысл, мы закрываем систему и начинаем искать этот единственный точный смысл. Именно в процессе работы с черновыми рукописями самого Густава Густавовича я убедилась в продуктивности его методологической позиции. Черновые рукописи Шпета я классифицирую как «не-тексты», он не стремился писать их разборчиво, так как не предполагал, что кто-то будет это издавать. Когда он писал для издания, то почерк становился более понятным. А в не-текстах очень много сокращений, работая с которыми нужно искать смысл знака. Или мы говорим: может быть множество интерпретаций, останавливаем поиск и выражаем некую гипотезу или просто пишем <нрзб.>. Или мы все-таки добиваемся единственно верного прочтения. Начинаем искать те источники, которыми пользовался Шпет или любой другой историк. Тогда мы раскрываем максимально возможный контекст и чем больший контекст раскрываем, тем большей точности добиваемся. И в этом смысле, конечно, я пользовалась именно этой шпетовской герменевтической методологией, в рамках которой историческое событие или исторический источник рассматриваются как знаково-символические образования, имеющие социальную природу.

К таким «не-текстам» относятся некоторые рукописные отрывки из второй части «Истории как проблемы логики». К примеру, в ней Шпет пишет о Конте и каждый раз, приводя цитату (явно из Конта), он в скобках указывает (Rig). Что это значит? В процессе долгого поиска, выяснилось, что в конце XIX в. вышло издание Конта La Philosophie positive, par Auguste Comte. Résumé par Jules Rig [Jules Emile Rigolage], avec la collaboration de C. Chabaneau. Paris, J.-B. Baillière, 1880, 2 volumes (ouvrage réédité en 1911–1912, chez Flammarion). А потом я нашла информацию о самом Риге (Риг (Rig) Жюль (наст. фамилия Риголаж (Rigolage) Жюль Эмиль, 1840–1927) – участник фурьеристского движения начала ХХ в.; преподаватель, а затем директор классической гимназии. Риголаж представлялся как последователь О. Конта и Э. Литре). Я называю такого рода работу реконструкцией потому, что реальность, с которой мы имеем дело, дана в процессе становления. Мы работаем с текучей событийностью. И нужно большое количество словесно-понятийной руды просеять сквозь решето исторического исследователя, который хочет найти разные подходы, но создать некоторую целостную картину истории. Я думаю, что именно здесь точка соприкосновения Шпета с русскими историками того времени. Он у них учился, он с ними спорил, пусть не понимая, пусть где-то не так интерпретируя их взгляды, но все-таки он сказал о значимости русской исторической традиции в самом начале своего исследования: «Наша философская литература и возникла прежде всего как философско-историческая, и никогда не переставала интересоваться историей, как проблемой, – об этом говорить много не приходится. Но и наука история у нас стоит особенно высоко. Здесь больше всего проявилась самостоятельность, зрелость и самобытность нашего научного творчества» [Шпет 2014, 13]. Полагаю, что сегодняшние наши успехи в философии зависят от того, сумеем ли мы уйти от абстрактной пустоты игр с понятиями, погрузиться в методологическое осмысление конкретных наук, конкретной действительности. И это в значительно мере зависит от нашего обращения к методологическому опыту русских историков конца XIX – начала ХХ вв.

Пружинин: И два слова в заключение. По мере того, как я слушал выступления участников нашей конференции – «круглого стола», вникал в их аргументацию, прослеживал логику возникавших дискуссий, у меня возникало ощущение, что я возвращаюсь в историю. Возникало ощущение участия, пусть и весьма скромного, в обсуждении актуальных проблем современного научного познания, причем далеко не только исторического. Я думаю, что в ходе нашего разговора, все участники еще раз убедились, что анализ поисков Лаппо-Данилевским путей от методологии истории к теории обществознания, обсуждение идей Кареева и Бицилли, методологических проектов Хвостова и Петрушевского, разбор споров вокруг творчества Герье, обстоятельная реконструкция аналитических размышлений Шпета о постижимости истории весьма актуальны сегодня в контексте поисков методологией своего места, своей роли в современном научном познании. Ведь фактически нашими общими усилиями удалось достаточно убедительно продемонстрировать, что рефлексия русских историков рубежа прошлого и позапрошлого веков над их собственной исследовательской работой, их явно формулируемые установки отнюдь не совпадают с реальной практикой использования методологического инструментария в этой познавательной работе. И констатация этого расхождения фактически открывает перед современной философско-методологической рефлексией над наукой принципиально новые исследовательские перспективы, связанные с анализом методологии не как набора стандартов, но как познавательного инструментария. Полагаю, что мы выполнили все задачи нашей конференции – «круглого стола».

Спасибо всем участникам.

Источники – Primary Sources in Russian

Герье 1865 – Герье В.И. Очерк развития исторической науки. М.: Унив. тип., 1865 [Guerrier, Vladimir I. Essay on the development of historical science (In Russian)].

Герье 1877 – Новая история. Лекции ординарного профессора Московского университета В.И. Герье 1876/77 уч. года. М.: Харахоркин, 1877 [Modern History. Lectures by V.I. Guerrier, professor in ordinary at Moscow University (In Russian)].

Герье 1881 – Герье В.И. Новая история: лекционный курс 1880/81 гг. М., 1881 [Guerrier, Vladimir I . Modern History: lecture course 1880/81 (In Russian)].

Герье 1888 – Новая история. Лекции, читаемые в осеннем полугодии 1887/88 ак. г. ординарным профессором В.И. Герье. М.: Типолитография «Восток», 1888 [Modern History. Lectures of the autumn semester 1887/88 by Mr. V.I. Guerrier, acad., professor in ordinary (In Russian)].

Герье 1892 – Герье В.И. Введение в новую историю. М.: Литография Александровской, 1892 [Guerrier, Vladimir I. An Introduction to Modern History (In Russian)]

Кареев 1893 web – Кареев Н.И. Герье Владимир Иванович // http://az.lib.ru/k/kareew_n_i/text_1911_gerie.shtml [Kareev, Nikolay I. Guerrier Vladimir Ivanovich (In Russian)].

Кареев 1905 – Кареев Н.И. Типологическая и всемирно-историческая точки зрения в изучении истории. Отдельный оттиск из «Известий С.-Петербургского Политехнического Института за 1905 г.». Том III. СПб., 1905 [Kareev, Nikolay I. Typological and world-wide historical point of view in the examination of history (In Russian)].

Лаппо-Данилевский 1920 – Лаппо-Данилевский А.С. Очерк русской дипломатики частных актов: лекции, читанные слушателям «Архивных Курсов» при Петроградском Археологическом Институте в 1918 году. Петроград: 2-я Гос. тип., 1920 [Lappo-Danilevsky, Aleksandr S. Essay on the Russian diplomacy of private acts: lectures given to students of the Archival Courses at the Petrograd Archaeological Institute in 1918 (In Russian)].

Лаппо-Данилевский 2005 – Лаппо-Данилевский А.С. История политических идей в России в XVIII веке в связи с общим ходом её культуры и политики. Köln, Weimar, Wien: Böhlau Verlag Gmb&Cie, 2005 [Lappo-Danilevsky, Aleksandr S. The history of political ideas in Russia in the XVIII century in connection with the general course of its culture and politics (In Russian)].

Петрушевский 1913 – Петрушевский Д.М. Очерки из истории средневекового общества и государства. М.: Научное слово, 1913 [Petrushevsky, Dmitry M. Essays on the history of medieval society and state (In Russian)].

Петрушевский 1915 – Петрушевский Д.М. К вопросу о логическом стиле исторической науки. Отдельный оттиск из «Известий политехнического института Императора Петра Великого». СПб.: Тип. Р.Г. Шредера, 1915 [Petrushevsky, Dmitry M. To the question of historical science’ logical style (In Russian)].

Шпет 2014 – Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Часть первая. Материалы / Отв. ред.-сост. Т.Г. Щедрина М.; СПб.: Университетская книга, 2014 [Shpet, Gustav G. History as a problem of logic. Critical and methodological studies (In Russian)].

Щедрина (ред.) 2005 –Густав Шпет: жизнь в письмах. Эпистолярное наследие / Под ред. Т.Г. Щедриной. М.: РОССПЭН, 2005 [Shchedrina, Tatiana G. ed. (2005) Gustav Shpet: life in letters. Epistolary heritage (In Russian)].

Ссылки – References in Russian

Гуревич 1990 – Гуревич А.Я. Теория формаций и реальность истории // Вопросы философии. 1990. № 11. C. 31–43.

Гуревич 1999 – Гуревич А.Я. Не “Вперед, к Геродоту!”, а назад – к анекдотам // Историк в поиске: микро- и макроподходы к изучению прошлого. Доклады и выступления на конференции 5–6 октября 1998 г. М.: ИВИ РАН, 1999. С. 234–238.

Дживелегов 1911 – Дживелегов А.К. В.И. Герье // Энциклопедический словарь Гранат. Т. 14. Изд. 7-е. М.: А. Гранат и К^о, 1911. С. 422.

Малинов 2015 – Малинов А.В. План теории обществоведения А.С. Лаппо-Данилевского (опыт реконструкции) // Вестник Санкт-Петербургского университета. Философия. Конфликтология. Культурология. Религиоведение. Сер. 17. 2015. Вып. 4. С. 54–60.

Микешина 2010 – Микешина Л.А. Диалог когнитивных практик. Из истории эпистемологии и философии науки. М.: РОССПЭН, 2010.

Ольденбург 1920 – Ольденбург С.Ф. Работа Александра Сергеевича Лаппо-Данилевского в Академии наук // Русский исторический журнал. 1920. Кн. 6. С. 164–180.

Пружинин, Щедрина (ред.) 2013 – Эпистемологический стиль в русской интеллектуальной культуре XIX–XX вв. От личности к традиции / Под ред. Б.И. Пружинина, Т.Г. Щедриной. М.: Политическая энциклопедия, 2013.

Рашковский 1999 – Рашковский Е.Б. На оси времен. Очерки по философии истории. М.: Прогресс-Традиция, 1999.

Ростовцев 2004 – Ростовцев Е.А. А.С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань: П.А. Трибунский, 2004.

Ростовцев, Потехина 2013 – Ростовцев Е.А., Потехина И.П. А.С. Лаппо-Данилевский в современном научно-информационном пространстве // Клио. 2013. № 12. С. 23–28.

Ясперс 1994 – Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994.

References

Gurevich, Aron Y. (1990) ‘The theory of Formations and the Reality of History’, Voprosy Filosofii, Vol. 11 (1990), pp. 31–43 (In Russian).

Gurevich, Aron Y. (1999) ‘Not Forward to Herodotus! but back to anecdotes’, A Historian in quest: micro- and macroapproaches to studying of the past. Papers and speeches at the conference on 5-6 October 1998, Institut vseobshchey istorii, Moscow, pp. 234–239 (In Russian).

Jaspers, Кarl (1949) Vom Ursprung und Ziel der Geschichte, Artemis-Verlags-AG, Zürich (Russian translation).

Jivelegov, Alexey K. (1911). ‘V.I. Guerrier’, Encyclopaedical dictionary Granat, Vol. 14, Granat (In Russian).

Malinov, Alexey V. (2015) ‘The plan of the theory of social science Lappo-Danilevsky (experience of reconstruction)’, Bulletin of St. Petersburg University. Philosophy. Conflictology. Culturology. Religious studies, 4, pp. 54–60 (In Russian).

Mikeshina, Lyudmila A. (2010) Dialogue of cognitive practices. From the history of epistemology and philosophy of science, ROSSPEN, Moscow (In Russian).

Oldenburg, Sergey F. (1920) ‘Alexander Sergeyevich Lappo-Danilevsky’s work in the Academy of Sciences’, Russian historical journal, 6, pp. 164–180 (In Russian).

Pruzhinin, Shchedrina eds. (2013) Epistemological style in Russian intellectual culture in the 19th – 20th centuries: From personality to tradition, Politicheskaya entsiklopediya, Moscow (In Russian).

Rashkovsky, Evgeniy B. (1999) On the axis of times. Essays on philosophy of history, Progress-Traditsiya, Moscow (In Russian).

Rostovtsev, Evgenij A. (2004) A.S. Lappo-Danilevsky and St. Petersburg historical school, P.A. Tribunskiy, Riazan’ (In Russian).

Rostovtsev, Evgenij A., Potekhina, Irina P. (2013) ‘A.S. Lappo-Danilevsky in the modern scientific information space’, Clio, 12, pp. 23–28 (In Russian).