RATIO SERVIENS?

«Разум раболепствующий» - это, конечно же, лишь метафора. Никакой претензии на новую философскую категорию или даже на философский концепт, во всяком случае, в данной статье нет. Но есть претензия на философичность этой метафоры и есть попытка с ее помощью привлечь внимание к теме, которая, я полагаю, обретает сегодня актуальный философский смысл. К теме природы и истоков опасностей, которые подстерегают научный разум, когда он, включаясь в решение прикладных практических задач, подчиняет им решение задач собственно познавательных. В такого рода ситуациях есть грань, переступая которую научный разум рискует утерять не только право на самостоятельный научный поиск, но и достоинство независимой духовной инстанции, взявшей на себя смелость судить о мире объективно. Ведь эффективное прагматическое увязывание целей и средств отнюдь не обязательно носит рациональный и объективный характер. Мне представляется, что сегодня именно здесь, в прикладных контекстах научный разум вплотную подходит к своим границам, а иногда и переступает их. Ярким, хотя, заметим, далеко не единственным подтверждением реальности этих опасностей является тот  подъем, который переживает ныне так называемая псевдонаука.

О традиционной научной критике псевдонауки

В словарных определениях термина «псевдонаука» (см. так же, «лженаука» и пр.) практико-прагматическая ориентированность соответствующего феномена, как правило, не отмечается. Впрочем, этот термин не часто и определяют, полагая, видимо, смысл его очевидным. Обычно по контексту употребления подчеркивается, что псевдонаучное знание - «ложное», «неверное», «извращенное» знание, лишь внешне подражающее истинному, верному, правильному научному знанию. А сама псевдонаука является имитацией научно-познавательной деятельности, сочетающей в себе демонстративную готовность следовать целям науки с сознательным нарушением тех или иных требований научности. Как известно, требования научности зачастую противоречат друг другу и к тому же исторически изменчивы. Но в случае с псевдонаукой речь идет о другом.

Исследование, претендующее на статус научного, может быть квалифицировано как псевдонаучное лишь в том случае, когда появляются серьезные основания полагать, что действительные цели данного исследования не совпадают с целями науки, что они лежат вообще вне задач объективного познания и лишь имитируют их. Традиционная научная критика псевдонаук силами и средствами самой науки собственно и строится на выявлении этого предумышленного несовпадения. За нарушением норм научности она пытается выявить непознавательную цель. Конечно, возможен и трагический самообман, но суть дела от этого не меняется. Либо человек, претендующий на звание ученого, принимает цели и установленные правила культурной игры под названием «наука», либо исключается из этой игры. Судьей же здесь является сообщество работающих ученых - хотя бы и со всей ограниченностью его эпистемологических, культурно-исторических и социальных горизонтов.

Отличия псевдонауки от подлинной науки выявляются, в рамках научной критики, при непосредственном включении фрагментов псевдознания в контекст научно-познавательной деятельности. В ходе рабочего соотнесения этих фрагментов со сложившимся массивом научного знания и утвердившимися методологическими основаниями «подлинных» наук обнаруживаются те или иные нарушения требований научности. И если нарушитель продолжает упорствовать и не может представить когнитивное оправдание этих нарушений, то у научного сообщества есть все основания утверждать, что действовал он на самом деле не ради объективного познания мира, но с какими-то иными целями, и что, скорее всего, ради обслуживания этих непознавательных целей он и нарушал требования и нормы научного разума. При этом в  качестве общей причины имитаций науки такая критика указывает, с одной стороны, на заурядное невежество, а с другой, на незаурядное шарлатанство, т.е. указывает на мотивы корыстно-экономические, социально-психологические, даже личностно-психологические, но не эпистемологически значимые. Соответственно, в поле критического взгляда науки попадают обычно лишь отдельные, особо вызывающие построения тех или иных псевдонаук. И подлинная наука, с раздражением отвлекаясь от своих прямых задач для разовых критических акций, считает, тем самым, свой социокультурный долг выполненным.

Между тем подобная критика весьма редко бывает эффективной. Сколь бы радикальной, справедливой и убедительной в каждом конкретном случае она ни была, она отнюдь не ведет к исчезновению псевдонаук. Такая критика всякий раз приводит лишь к обновлению их содержания, которое, обновившись, остается столь же беспросветно псевдонаучным. И все это напоминает бой с собственной тенью. Причем, подчеркну особо, если прежде еще в позапрошлом столетии критические акции науки давали довольно продолжительные результаты и хотя бы на время как бы исчезали, так сказать, порождающие идеи астрологии, алхимии, френологии и пр., то уже в начале ХХ столетия процессы регенерации псевдонаук резко ускорились. Что же касается современных псевдонаук, то они, как правило, обновляются практически немедленно и демонстрируют поразительную готовность «учесть все справедливые замечания», касающиеся любых частных нарушений научности. Они не упорствуют, более того, охотно и с благодарностью отказываются от неверных и устаревших представлений, даже если эти представления составляют девять десятых их содержания. Но при этом они очень быстро восполняют свои содержательные потери, заимствуя (чаще всего именно у наук, критикующих эти представления), новейшие подходы и идеи[1]. Так что наука теперь выступает не только в качестве критикующей.инстанции но и в качестве донора, подпитывающего своих псевдонаучных противников. Конечно, донора не добровольного. Но так или иначе, надо признать, что сегодня содержательная научная критика псевдонауки зачастую лишь стимулирует псевдонаучное использование знания, добытого честным научным трудом. Хотя такое положение дел, бесспорно, наносит ущерб и социокультурному статусу науки, и ее экономическому положению, и ее эпистемологической самоидентификации.

Далее я попытаюсь показать, что повышенная динамичность современной псевдонауки отчасти связана с изменениями в сфере ее мотивационного целеполагания. В наше время здесь уже мало что могут объяснить ссылки лишь на личностно-психологические мотивы имитации научно-познавательной деятельности - на самомнение невежества или на корысть шарлатанства. Сегодня в области мотивации псевдонауки явственно обозначились существенные эпистемологические факторы. Ибо, на мой взгляд, нынешний подъем псевдонауки и неэффективность ее научной критики связаны, прежде всего, с процессами, происходящими в самой науке и ее методологическом сознании. Самым непосредственным проявлением этих процессов является фактическое разрушение методологических оснований научной критики псевдонауки.

В отличие от содержательной критики, собственно методологический пласт критики псевдонауки основывается не на непосредственно доступных ученому способах и результатах его повседневной научно-познавательной практики, а на концептуально проработанном представлении о природе научности как таковой, причем представлении, полученном в результате специального анализа и обобщения по возможности всей совокупности имеющегося познавательного опыта отнюдь не только научного. Полученные таким путем представления о природе и норме научного познания приобретают качественно иной эпистемологический и социокультурный статус, в частности, обретают способность быть основой для конструктивной разработки и совершенствования методов научного познания. И в этом аспекте, в связи с задачами разработки, совершенствования и обогащения методов научного познания, развертывается методологическая критика (самокритика) методологического сознания научно-познавательных практик - критика дефектов методологического сознания практикующих ученых.  Подчеркну - ни о какой критике псевдонауки речь здесь не идет, ибо прямого отношения к критике имитаций научно-познавательной деятельности самокритика методологического сознания науки не имеет. Но имеет опосредованное. На результаты самокритики методологического сознания науки научная критика псевдонауки до середины прошлого столетия опиралась в полной мере.

Вообще говоря, всякое научное знание является результатом сознательно организованной познавательной деятельности, т.е. деятельности, протекающей под критико-рефлексивным контролем. Это не значит, что все элементы добытого научного знания получены исключительно под контролем рефлексии или даже просто сознания. Это значит, что субъект научного познания имеет представление о совокупности допустимых методов научно-познавательной деятельности, настойчиво и упорно стремится прилагать их во всех познавательных ситуациях и обладает способностью контролировать их приложение (т.е. оценивать их эффективность, корректность, уместность, последовательность и пр.). При этом практикующий ученый как субъект научного познания может и не подозревать о том, что его научное сознание является предметом пристального внимания профессионалов методологов, анализирующих, а зачастую и конструирующих методологический инструментарий науки. Но так или иначе этим инструментарием ученые пользуются ученые в своей позитивной работе. Пользовалась им и научная критика псевдонауки.  

Эта критика псевдонауки опиралась на разрабатываемый в рамках философско-методологической рефлексии над наукой единый стандарт научно-познавательной деятельности, на некую единую норму научности. Но сама норма разрабатывалась внутри этой рефлексии для иных целей. Зримым итогом ее работы были программы очищения науки от не-науки, т.е. в конечном счете реконструкция научно-познавательной практики в соответствии с усовершенствованными методологическими представлениями о норме познания. Тем самым усовершенствованная методологическая норма демонстрировала свою когнитивную эффективность. Но вместе с тем именно в этом пункте она сама оказывалась весьма уязвимой - если по какой-либо причине программы очищения науки от ненаучных вкраплений (напоминаю - не псевдонаучных) оказываются неэффективными, то это, в конечном счете, заставляет усомниться в самом существовании общеобязательной, единой для всего научного сообщества нормы научно-познавательной деятельности. Помимо всего прочего, сомнения такого рода полностью разрушают основания для критики псевдонауки. Что, собственно, сегодня и происходит.

В рамках традиционной научной критики псевдонауки предмет критики всегда воспринимался, по крайней мере, профессионалами-учеными, как имитация настоящей научно-познавательной деятельности, расположенная далеко за пределами научной нормы. Конечно, и содержательные, и методологические сложности с идентификацией псевдознания возникали. Но в этих случаях дело обычно ограничивалось лишь дополнительным научным исследованием соответствующего фрагмента действительности. Точно так же и сегодня решаются наукой вопросы о реальности, скажем, торсионных или биологических полей. Сама наука, в ходе соответствующих позитивных исследований, отвечает на вопрос, имеем ли мы дело в этих случаях с передовой научной мыслью? Или перед нами неудачные научные гипотезы? Или все эти построения - плод псевдонаучной некомпетентности, легко перерастающей в шарлатанство? - Ответ (настолько ясный и окончательный, насколько его вообще могут дать практикующие ученые) они должны дать, опираясь на представления о научной норме. Но убедительным (пусть даже и на короткое время) такой ответ будет выглядеть только в том случае, если гипотезы об этих полях сегодня не будут сопровождаться ссылками на абсолютно новую, передовую науку, которая ориентируется на новейший тип научности с нетрадиционным набором методов и требований и на далеко продвинутую методологию. Если такого рода апелляции имеют место, то с их помощью псевдонаука просто снимает аргументы традиционной научной критики, ссылаясь на свою принадлежность к новой, нетрадиционной передовой науке с совсем иным стандартом научности. Примерно до середины прошлого столетия такого рода ссылки во внимание практически не принимались. В начале нынешнего столетия они уже вполне удачно имитируют аргументацию современной философии и методологии науки.

О состоянии современной методологии науки

Начиная с Нового времени имманентные границы науки определялись с помощью и на основе методологического сознания конструктивного типа. И соответственно, начиная с Нового времени все известные методологические программы носили реконструктивно-очистительный характер - они включали в себя задачи по выявлению и критике дефектов методологического сознания практикующих ученых. Таковой была направленность идей Оккама и             Ф. Бэкона. Таким же, по сути, был и скептицизм Картезия. В первой половине прошлого века на роль лидера методологической критики науки выдвинулась неопозитивистская программа очищения науки от «метафизики», предполагавшая, естественно, возможность демаркации науки и метафизики[2]. Но практически с самого начала разработка технических средств демаркации оказалась обремененной вопросом об эпистемологической оправданности самого разграничения. Как уже отмечалось, возможность подобного вопроса содержится во всех критико-реконструктивных программах. Но именно в этой логико-методологической программе впервые задача различения науки и ненауки стала приобретать отчетливый привкус проблемы, т.е. в определенных ситуациях эта задача переставала быть просто и только технической задачей описания того, как ученые должны отделяют науку от не-науки и трансформировалась в вопрос об основаниях, о возможности и оправданности такого разграничения вообще. Причем с собственно проблемой демаркации методологическая критика «метафизики» столкнулась в полной мере как раз тогда, когда удалось значительно продвинуться в решении технических задач демаркации. Именно благодаря успехам логики, логического анализа языка науки и была достаточно ясно осознана принципиальная недопустимость, даже деструктивность попыток радикального очищения науки от «метафизики». В интересующем нас плане осознание этого обстоятельства фактически обернулось крахом традиционной методологической критики псевдонауки: в таком контексте такая критика просто потеряла смысл.

Думаю, здесь нет нужды излагать позиции Т. Куна, И. Лакатоша, П.Фейерабенда и других философов науки, констатировавших, с большей или меньшей радикальностью, крушение неопозитивистских логико-методологических программ демаркации науки и ненауки, и разработавших историко-культурный подход к методологическому определению науки. Отмечу лишь одно важное для нашей темы обстоятельство. Чтобы обозначить процессы, произошедшие в философско-методологическом сознании науки в середине прошлого столетия, я употребил популярную у нас метафору «крах неопозитивистских логико-методологических программ». Эта метафора действительно очень точно выражает то ощущение, которое методологи и философы науки (во всяком случае, отечественные) пережили в 60 - 70-х годах прошлого столетия. Но при этом, мне кажется, сегодня необходимо иметь в виду весь комплекс произошедших тогда событий. На самом деле никакого краха собственно логико-методологических программ не было: добытые в рамках неопозитивистских (и близких к ним) программ важные уточнения наших представлений о процедурах обоснования научного знания (верификация, фальсификация, гипотетико-дедуктивная модель теории и пр.) и сегодня остаются достоянием методологического сознания науки. Произошло иное. Сменился тип методологического сознания, внутри которого эти процедуры в принципе потеряли свое демаркационное значение. Вот для этой радикальной перемены, я думаю, метафора «крах» сегодня вполне уместна.

Речь здесь идет о радикальном отказе от «конструктивной» методологии Нового времени, так или иначе сочетавшей в себе идею объективности познания с идеей сознательной активности познающего субъекта. Теперь ее место пытается занять «дескриптивная» методология, не претендующая ни на какое универсальное нормирование познавательной практики ученых. Эта новая методология лишь описывает их научную практику, констатируя те устойчивые констелляции методологических норм, которые возникают в тех или иных познавательных ситуациях. Очевидно, это означает очень серьезное изменение в самой природе и функциях методологического сознания науки. Применительно к нашей теме «дескриптивизм» новой методологии означает, что в рамках такого типа научного сознания ни о какой единой методологической норме и последовательной критике с ее позиций псевдонауки речи быть не может. Более того, любая псевдонаука, отстаивая свои претензии на статус науки перед лицом научной критики, имеет теперь полное методологическое право сослаться на условность и плюрализм научных норм. Я не касаюсь здесь прочих не менее серьезных изменений в установках методологии, претендующей сегодня на определяющую роль в сознании современной науки. В своей совокупности эти изменения настолько радикальны, что произошедший сдвиг вряд ли может быть представлен как результат усилий теоретиков-методологов.  Мне кажется, имеется достаточно оснований считать, что сложившийся тип методологического сознания предполагает совершенно иную научно-познавательную реальность, нежели та, которая вполне успешно руководствовалась, начиная с Нового времени, едиными методологическими ориентирами.

Поставим вопрос так: на какую реальность научно-познавательной деятельности ориентируется постпозитивистская методология науки? С ее отказом от универсального методологического нормирования и набором соответствующих ключевых идей - идеи историко-культурной релятивности познания, идеи эпистемологических разрывов, идеи теоретической нагруженности опыта, идеи несоизмеримости и пр., и пр.? Думаю, сегодня на этот вопрос можно дать уже достаточно внятный ответ: такого рода методологическое сознание соответствует реальности прикладного исследования - реальности исследовательских ситуаций, жестко заданных решением конкретных практических задач, т.е. предполагающих обязательное приращение лишь знания, имеющего прямое отношение к решению данной конкретной практической задачи и оцениваемого лишь с этой точки зрения.

Прикладная наука

В прикладной науке как самостоятельном структурном образовании приращение знания вообще, т.е. приращение знания безотносительно к решению той или иной практической задачи, во внимание не принимается или воспринимается как побочный результат собственно прикладных исследований. Прикладная наука, конечно, не запрещает ученому-прикладнику обращать внимание на побочные результаты, но институционально этого не требует, т.е. социально и культурно не мотивирует такого рода деятельность. Более того, она напоминает ученому, что если полученное им знание данную задачу решить не позволяет, то внутри прикладной науки оно должно оцениваться как негативный исследовательский результат, свидетельствующий о том, что целей своих он, как ученый-прикладник, не достиг. При этом мотивационная структура прикладной науки имеет для реализующейся внутри нее познавательной деятельности последствия эпистемологического характера. Мы фактически получаем здесь иной тип информации о мире, с иными, отличными от собственно научного знания, когнитивными параметрами. Даже если это знание внешне совпадает с научным как таковым. Впрочем, чаще и не совпадает.

В прикладном исследовании задачи ставятся извне - клиентом, заказчиком. И результат, в конечном счете, оценивается им же. Причем, не с точки зрения истинности. Заказчика интересует технологически воплощаемое решение, а не объективное представление о мире. Поэтому структура прикладного исследования отличается от научного.  С помощью имеющегося, вполне традиционного научного знания, строится общая концептуальная модель ситуации, требующей практического вмешательства, и обозначаются его контуры. Однако  практическое решение поставленной задачи нуждается в дальнейшем конкретизирующем исследовании, которое, по сути дела, сводится к подбору необходимых условий реального достижения поставленной цели[3]. В свою очередь, подбор условий решения практической задачи предполагает, как правило, учет факторов и параметров различной, чаще всего, взаимоисключающей природы,  так что исследование в своей собственно прикладной части предстает как обращение к различным, весьма далеким друг от друга дисциплинам, концепциям, методам и методикам

В рамках установившихся ныне философско-методологических представлений эту ситуацию подбора решения зачастую представляют как   междисциплинарное исследование. Однако в данном случае речь не идет о выработке некоторых синтетических, обобщающих рациональных методов. Прикладные цели исследования этого не требуют. Совмещение различных подходов выполняется под практический результат и осуществляется в формах, которые часто вообще не могут быть трансформированы в стандартное знание, т.е. не могут быть представлены как описание мира и не могут быть соответствующим образом оценены. Подгонка исходной научной модели ситуации под данное решение происходит, как правило, не путем развития логически связного образа реальности на базе модели, но за счет прямого введения условных допущений и дополнений «к случаю», заимствованных большей частью из науки же, но зачастую совершенно иррациональных с точки зрения исходного научного образа. И свое оправдание вырисовывающийся результат получает по его способности к практическому воплощению. Рациональное же обоснование полученного эффекта на базе и в связи с уже существующей системой знания оказывается вне мотивационной структуры прикладной науки, так что полученное знание как бы изымается из познавательного процесса и продолжает свое существование в формах, зачастую просто исключающих его дальнейшее участие в развитии науки - целостной системы рационального знания. Именно так и теряется важнейший признак научного знания - возможность его использования для производства нового знания, т.е. для последовательного расширения области знаемого. Результаты прикладного исследования могут представать в виде рецептурных списков или инструкций, уместных лишь в данном конкретном (локальном) случае. Отсюда же - принципиальная локальность инструментального знания, принципиальная фрагментарность и несоизмеримость фрагментов прикладной науки вообще. К тому же, повторяю, в планировании и экспертной оценке полученных в прикладной науке результатов резко возрастает роль финансирующих организаций (явного или неявного заказчика), а полученное знание чаще всего оказывается собственностью соответствующих социальных институтов. Впрочем, ведь и субъектом познания здесь зачастую оказывается именно организация, институт, со всеми вытекающими отсюда гносеологическими и мотивационными последствиями.

Методологическое сознание такого субъекта, адекватное прикладной науке, вращается вокруг проблематики эпистемологических разрывов, релятивности, локальности, несоизмеримости знания, представляя эту «видиоклиповую» реальность как норму. Так, простая констатация того факта, что всякое знание исторически релятивно,  констатация, замечу, отнюдь не предполагающая сама по себе низбежный эпистемологический релятивизм, превращается в методологическом сознании такого субъекта в исходный пункт концепций постпозитивистской философии науки. Ибо она в этом сознании равносильна утверждению, что всякое знание есть знание прикладное, что опять-таки, в свете уже сказанного о прикладной науке, порождает в этом сознании проблему релятивности и несоизмеримости модифицированного к ситуации знания, порождает идею «полной теоретической нагруженности опыта» и идею принципиальной равнозначности любых способов представления действительности - так называемый плюрализм подходов. И т.д. При этом соответствующее методологическое сознание и не пытается критически оценить свои основания, но просто закрепляет релятивность, локальность, несоизмеримость знания как методологическую норму. Ибо важнейшим свойством сложившейся эпистемологической структуры прикладного исследования является отсутствие в ней оснований для самостоятельного развития.

Прикладная наука не может развиваться сама как наука. Логика ее развития задается извне. Она фактически отказывается от решения проблем, обеспечивающих ее логическую и историческую целостность,  преемственность в ее развитии. Как отмечалось, прикладное знание всегда является потенциально уникальным и фрагментарным, или, говоря языком самых современных методологических концепций, оно «несоизмеримо» с другими фрагментами прикладного же знания. При этом, в следствие утраты целостности познавательного процесса, жестко ориентированного на решение частных технических задач, легко и незаметно, как бы само собой происходит трансформация прикладного знания в технологические сведения (технологический рецепт, обоснованный только его эффективностью применительно к данному случаю). Предоставленная сама себе, прикладная наука постепенно трансформируется в совокупность технологических сведений. В этой констатации нет ничего оценочного - технологические сведения весьма полезное и древнее культурное образование, они заведомо старше науки, они существовали и развивались тысячелетиями. Но научным знанием они, строго говоря, не являются. Механизмы генерации и обеспечения преемственности в их развитии, культурные функции, формы трансляции и прочие их характеристики просто иные.

Однако трансформация прикладного знания в технологический рецепт - это, пожалуй, лучшее из того, что может приключиться с прикладной наукой предоставленной самой себе. Совмещение несовместимых методов и подходов на фоне полной методологической терпимости открывает возможность для столь же незаметной трансформации прикладной науки в псевдонауку. Происходит это тогда, когда прикладное исследование замкнутое на решение некоторой конкретной задачи настолько изолирует это исследование от общего контекста науки, настолько его локализует, что какой-либо научный (и даже вообще, рациональный) контроль над способами решения задачи становится невозможным. В результате, в ходе перебора вариантов решения появляются стратегии, варьирующие условия и смысл самой задачи. А в предельном случае могут привлекаться средства, позволяющие манипулировать заказчиком, т.е. при подборе средств решения появляются компоненты, изменяющие цель приложения. С этой целью (бессознательно или сознательно) к разнородным (но все же, естественным) методам решения инженерно-технической присоединяется социально гуманитарная составляющая - и тот, кто задачу задает, сам превращается в средство ее решения. Иногда это называют «междисциплинарным взаимодействием». Я думаю, что такого рода взаимодействие вне жесткого методологического контроля ведет к псевдонауке. Пример тому - ведомственная наука.

По описанной выше схеме приложения «научно» обоснованным может стать практически любой ведомственный проект. Берется модель из науки, допускающая в принципе реализацию некой цели и делаются конкретизирующие разработки, где гуманитарные (социальные, психологические, идеологические и пр.) моменты перемешиваются с технологическими. Так обоснованный проект вряд ли может быть технологически реализован, а попытки его реализации могут привести к самым неожиданным последствиям. Но зато предложенное обоснование делает этот проект весьма привлекательным и эффективным в смысле реализации политико-экономических ведомственных интересов. Иными словами, реально мы получаем социально-гуманитарный, а не технический проект, который, однако, претендует на оценку и принятие именно как проект технический. Но что самое интересное, и для заказчика, и для разработчиков проекта бесспорно важна его научно-технологическая обоснованность. Но важна не сутью дела, а тем, какое впечатление в наше научно-техническое время он произведет на руководство ведомства, на политиков, на общественность. Впрочем, в основании такого рода проектов лежит, как правило, такая не поддающаяся рефлективному анализу микстура научных концепций, технологий и идеологий, что каждый его соавтор может акцентировать то, что желает.

Именно такой микстурой был, например, проект переброски части стока северных рек на юг СССР. Хотя общественность испугалась как раз его реализуемости, реализовать его, как позднее выяснилось, на самом деле было невозможно. Но сколь эффективным он оказался для ведомства его заказавшего при решении внутриведомственных проблем! Причем довольного заказчика совершенно не интересовала его не реализуемость. Как, впрочем, не замечали этого и его тогдашние противники. Конечно, нельзя не признать, что в случае с этим проектом даже попытка начать реализацию имела бы пагубные последствия. Но реализуемость утопий - особая тема. Применительно же к нашей теме здесь достаточно просто констатировать: при соответствующих социокультурных и эпистемологических условиях прикладная наука может достаточно легко трансформироваться в псевдонауку. И в этой легкости, а не в ослаблении традиционной критики лженаучных представлений, вижу я основную причину нынешнего ренессанса псевдонаук. Что, впрочем, никак не отменяет необходимости такой критики.

Псевдонаука как альтернативная наука

Надо признать, масштабы нынешнего подъема псевдонаучной активности впечатляют. Впечатляют настолько, что теперь стало как-то даже неловко употреблять само слово «псевдонаука». Теперь предпочтительны более уважительные формы обозначения этого феномена - девиантное знание, например, альтернативная наука, нетрадиционная наука, или наоборот, традиционная (но в нетрадиционном смысле) и пр. Я предпочитаю старое наименование. Конечно, нельзя не согласиться, что термин «псевдонаука» вызывает массу дополнительных смысловых ассоциаций, зачастую, весьма противоречивых и идеологизированных (особенно, у отечественного читателя - ведь в числе псевдонаук у нас побывали и генетика, и кибернетика). Но суть феномена от этого не меняется - уважительного, «политкорректного» отношения к себе требуют ныне идейные конструкции, псевдонаучный характер которых сомнения практически не вызывает - настолько демонстративно сливаются в них субъект и объект познания. И эффективность их откровенно понимается как результат смешения естественно-природных и социально-гуманитарных технологий. На статус научного знания ныне небезуспешно претендуют идейные образования, уже не стесняющиеся своей «эпистемологической» нестандартности. Надо сказать, старые добрые псевдонауки, такие как, скажем, астрология, старались не демонстрировать эту свою гуманитарную нагруженность.

Зато сегодня можем просто констатировать, что претензии псевдонауки на научность вообще располагаются в иной плоскости, нежели та, в которой традиционно оценивает свои и чужие познавательные действия сама наука. Наука, феномен по самой своей сути познавательный, естественно, всегда оценивала псевдонауку по стандартам познания. Между тем псевдонаука лишь использует знание, но сама его не создает. Современная псевдонаука даже и не пытается имитировать научно-познавательный процесс как таковой. Имитирует она прикладное исследование. А по отношению к традиционной науке («науке прошлого столетия») выступает как альтернатива, как вариант новейшей науки. Впрочем, надо признать, псевдонаука никогда и не ставила перед собой в качестве своей центральной задачи познание соответствующих областей реальности.     

В истории практически всех наук были периоды (более или менее длительные), когда собственно научное знание формировалось в рамках  псевдонаучных конструкций. Однако рано или поздно пути науки и псевдонауки расходились. Так, астрологию, древнейшую, пожалуй, из псевдонаук  уже в XV в. однозначно относили к техническим искусствам4. Ибо астрологи практиковали. Они практиковали всегда. Даже тогда, когда за это можно было лишиться головы. Ибо не было ничего более желанного для клиента и ничего более привлекательного для астролога, чем вычисление траектории конкретной человеческой жизни. И соответственно, в астрологии формируются две в общем рационально несовместимые теории: «теория генетур» - теория строгого наукоподобного предсказания-вычисления и «теория инициаций» - для клиента. Первая жестко привязывает траекторию-судьбу человека-объекта к динамике небесных объектов («звезд»), вторая предоставляет человеку возможность самому менять эту траекторию-судьбу, т.е. открывает перед объектом возможность стать субъектом. Совместить же эти две «несовместные» концепции и соответствующие методы вычисления удается лишь при том или ином виде контакта с конкретным объектом-субъектом. При этом реальные наблюдения «за звездами» и математические вычисления никакого дополнительного знания о небе нам не несут. Зато они производят сильное впечатление и на самого астролога, и на клиента. А благодаря теории инициатив происходит не только вовлечение объекта предсказания в процесс предсказания, в совместную интерпретацию и, таким образом, в процесс индивидуализации предсказания, но осуществляется также воздействие на клиента, вовлекающее его в действие по реализации предсказания, т.е. превращение объекта познания в субъект. Причем в субъект управляемый.

В основе такого воздействия лежит определенная технология решения данной практической задачи, своеобразный технологический рецепт, сформулированный так, на таком языке и таким образом, что в решении может принимать участие сам испытуемый. Таковы вообще все техники гаданий. Психологам и социологам хорошо известны эффекты такого рода самонаведения. Объекту предсказания предоставляется возможность самому участвовать в интерпретации объективной картины в терминах траектории своей судьбы и даже в реализации предсказания. В качестве иллюстрации рекомендую вспомнить телепредсказания нынешних астрологов во время выборных кампаний. Впрочем, как и некоторых социологов-политологов5.

Подобного же рода прикладные «технические», практические искусства представляют современную псевдонауку. Таковы, например, не очень согласованные с данными соответствующих стандартных наук, но обладающие несомненным эффектом воздействия на поведение человека представления об устройстве человеческой психики. Или размышления по поводу устройства и обустройства общества - очень эмоционально насыщенные, но очень «избирательно» учитывающие научно обработанный исторический опыт, а еще почти ассимилированные наукой, идеологически очень желанные и лишь чуть-чуть «недообоснованные» исторические и этнологические конструкции и реконструкции; а еще различного рода компьютеризованные мантии и техники ясновидения, эзотерические учения с медицинским уклоном - как будто бы прямо, но всегда с очевидным напряжением вытекающие из данных современного естествознания. А также яркие, выполненные в научном дискурсе, свидетельства неповторимого опыта общения а) - с инопланетянами, б) - через телепатическую связь и пр.

О чем свидетельствуют очевидные особенности функционирования этих псевдонаук? А о том, что в действительности, наука и научные знания о мире нужны псевдонаукам лишь для того, чтобы поддерживать культурный и социальный авторитет их основополагающих идей и связанных с ними технологий, для того, чтобы «осовременивать», выражать их в современном научном дискурсе, а отнюдь не для разработки и уточнения их собственных технологических экспликаций. Лишь отблеск науки падает на технологические конкретизации этих идей. В этом и состоит сама природа псевдонаучности псевдонаук - знание, заимствованное из науки, необходимо псевдонаукам отнюдь не в качестве знания о мире, не в качестве неких истинных представлений о мире. Оно используется как заведомо авторитетное идейное образование, апелляция к которому способна убедить людей в том, в чем намеревается их убедить псевдонаука. В рамках псевдонаук оно используется в основном как социокультурный фактор - для поддержания научного статуса (авторитета) основополагающих псевдонаучных идей и в этом качестве, как фактор, как элемент их технологических приложений, т.е. как фактор гуманитарного воздействия. Этим, кстати, и объясняется та легкость, с какой современные псевдонауки принимают и отбрасывают научное знание - по большей части, им нужна лишь его научная репутация, но не оно само. Технологии псевдонаук эффективно работают лишь в социокультурном пространстве, успешно увязывая социокультурные цели и средства.

Конечно, в ходе реализации своих социокультурных технологий псевдонаука вполне по назначению использует и элементы знания, в том числе и научного. Само обращение именно к научному дискурсу неслучайно и не может не сказаться на самих псевдонаучных технологиях. Гадать по звездам можно, и не прибегая к концептуальному аппарату астрономии и математики. Астрология по самой сути своей не может без этого аппарата обойтись. Но это не отменяет гуманитарную суть ее технологий предсказания. Природно-технологическое полностью подчинено в ней гуманитарно-технологическому, именно так псевдонаука решает свои социокультурные задачи. И надо признать, решает их чрезвычайно эффективно. И весьма эффектно - в чем, кстати, сильно выигрывает у прикладной науки, которая также использует научное знание для непознавательных целей, но ориентируется на средства исключительно природно-технологические, естественные.

Таким образом, псевдонаука сегодня предстает прежде всего как особого рода социально-гуманитарный феномен, как особая форма решения социально-гуманитарных проблем, использующая в качестве средства решения культурный, нравственный, социальный, психологический... но не эпистемологический авторитет науки. Она уже не видит нужды имитировать методы науки и скрывать свои реальные цели. Познавательные процедуры, выполняемые в рамках ее непознавательных целей, носят откровенно обслуживающий характер, как и приносимая ими информация о мире. В прагматических контекстах псевдонаука ощущает себя самодостаточной.  И это дает ей основания рассматривать себя как альтернативу традиционной науке, как новый путь науки. Причем эти претензии псевдонауки приобретают ныне особую значимость еще и потому, что наука сегодня уже не может претендовать на статус единственного основания современной культуры. И это обстоятельство зачастую истолковывается как смещение науки на периферию культуры или даже вытеснение из культуры. В таком контексте псевдонаука действительно является альтернативой науки. И выбирать между ними приходится сегодня именно на территории прикладной науки, на территории, где псевдонаука чувствует себя вполне комфортно, а научный разум попадает в «зону риска».   

Прикладное исследование и фундаментальное познание

Сказанное выше о прикладном исследовании как о «зоне риска» науки, где научный разум рискует превратиться в разум раболепствующий, готовый отказаться от себя ради эффективного увязывания целей и средств, может вызвать недоумение. Ведь известно, что отличие науки, сложившейся в Новое время и ставшей методологическим, идейным и культурным основанием современной нам науки, как раз в том и состоит, что она включает в себя инструментально-техническую компоненту, на которой реализуется конструктивно-экспериментальная природа научного познания. И нет ничего нового, и, тем более, рискованного в том, что исследования, развертывающиеся на уровне этой составляющей научно-познавательной деятельности, зачастую выступают в виде поиска решений прикладных, общественно значимых задач. Однако заметим, задач, в конечном счете, все же включенных в контекст целей собственно познавательных - в контекст, подчиненный прежде всего приращению истинного знания о мире. Эта подчиненность, на мой взгляд, и выражает сущностную характеристику научно-познавательной деятельности. Ибо благодаря ей приблизительные очертания познаваемой реальности преобразуются в жесткие параметры идеальных научных моделей различных фрагментов мира6.

Дело в том, что истина может быть относительной, но она не может быть приблизительной. Ведь истина - это не просто адекватная информация о данном фрагменте мира. В европейской культуре со времен Платона понятие истины выражало особую форму приобщения к миру - выражало некую подлинность приобщения к бытию. А то обстоятельство, что знание может быть истинным или ложным указывало в этой традиции на специфичность способа представления бытия именно в знании и выражало смысл именно познавательной активности человека. Так что практическая эффективность истинного знания, на которую обратило внимание Новое время, сама приобретала глубинные онтологические основания, освящая, тем самым, и деятельность, основанную на знании. Прежде всего в этом смысле знание тогда приравнивалось к силе.

Однако по мере нарастания прагматического элемента в использовании научного знания, элемент, дающий онтологическую мотивацию научно-познавательной деятельности, стал отодвигаться на задний план, а к началу ХХ столетия практически исчез из методологического сознания науки. В нынешней философии науки (по преимуществу, постпозитивистской, а теперь еще и постмодернистской) превалирует мнение, что знание ничего не несет в себе кроме адекватной той или иной культурной среде информации об устройстве мира. Впрочем, совсем и не обязательно называть эту информацию знанием. И философская рефлексия над наукой начинает терять нужду в понятии истины. Теряется нужда и в эпистемологии как учении о путях истинного познания, ибо получается, что условия истинности устанавливаются в соответствии с локальными прагматическими требованиями. Центральным в философии науки стал теперь вопрос об эффективности (приемлемости) знания. Между тем псевдознание оказывается во многих случаях значительно более эффективным и почти всегда - более приемлемыми.

И тем не менее, для меня не утерял смысл вопрос: а есть ли у этого процесса нарастания прагматических установок в методологическом сознании науки реальная альтернатива?  Думаю, есть. И осмысление соответствующей реальности, возможно, вернет методологическому сознанию науки способность, по крайней мере, контролировать сферу прикладного познания и удерживать научный разум от желания услужить любыми средствами, даже путем самоотрицания. Я имею в виду реальность фундаментальной науки. Хотя сегодня и ее зачастую рассматривают лишь как фундамент для приложений, все же именно она остается носителем идеи истины. И это обстоятельство позволяет утверждать, что научный разум и сегодня не потерял свое достоинство и не превратился в разум раболепствующий. 

Современная нам социально-культурная действительность такова, что, кажется, только в форме фундаментальной науки научно-познавательная деятельность может сохранить себя как самостоятельный культурный феномен. Дело в том, что технические параметры современной науки таковы, что функции ее экспериментальной основы может выполнять лишь вся современная промышленность. А последняя по понятным причинам прямо нуждается лишь в прикладном исследовании. И у науки нет теперь других путей, кроме как научиться использовать в познавательных целях когнитивный потенциал прикладных исследований. Фундаментальная наука потому и называется фундаментальной, что превращает прикладную науку в средство, в инструмент для своего развития, для развития познания как такового.

Фундаментальное исследование, как и требует того научно-познавательная традиция, идет путем обобщения (и в этом смысле, путем возрастания фундаментальности) знания. Его целью остается совершенствование концептуального аппарата науки, вне зависимости от его непосредственного прикладного значения. Но осуществляет оно эти, вполне традиционные для научного познания функции в процессе концептуального обобщения тех прагматически эффективных, но логически несоизмеримых локальных конструкций, которые возникают в ходе решения прикладных задач. И отнюдь не «традиционное» противоречие теории и опыта как таковое оказывается здесь исходным пунктом динамики науки, а локальная ситуация практической эффективности рационально не соизмеримых подходов. Таким образом, фундаментальное исследование втягивает прикладное исследование в процесс совершенствования (обобщения) знания, и тем самым, оказывается фундаментом науки. Помимо всего прочего это означает, что в фундаментальной науке сохраняется возможность социальной и культурной мотивации научно-познавательной деятельности как таковой.

Фундаментальное исследование развивается путем создания информационно более емких и обязательно логически связных представлений о мире. Соответственно, одной из наиболее характерных особенностей фундаментального исследования является его ориентация на обобщающую новизну, на преемственность и творчество как мотив деятельности. Знание внутри такого исследования добывается ради роста знания и представляется в формах, предполагающих его использование для получения нового знания, т.е. в формах, позволяющих использовать его в качестве исходных моделей для прикладного исследования. При этом знание, претендующее на статус фундаментального, должно включать в себя в качестве своего элемента и частного случая все релевантное предшествующее знание, ибо по самой сути дела это знание является результатом обобщающего совершенствования предшествующих приложений.

Я думаю, именно в этой своей функции обобщения наука всегда поддерживалась и мотивировалась соответствующей и культурной и социальной средой. И именно благодаря этой своей функции наука сегодня компенсирует практически прямую (а потому - разрушительную для научного познания) социально-прикладную обусловленность прикладной науки. Конечно, надо признать, ориентация на разработку и совершенствование знания как такового, знания как формы общения, формы общезначимого представления действительности может показаться чем-то весьма эфемерным, поддерживаемым далеко не самыми насущными потребностями социума и культуры. Рядом с ориентацией на бесконечное обобщение, конкретная эффективность результатов прикладного исследования представляется чем-то весьма реалистическим и весомым. Даже абстракции прикладной математики не укладываются в «абстрактный» идеал знания как формы общения, ибо прикладная математика ориентируется все же на вполне предметные условия решения тех или иных практических задач - на возможную точность измерения, на возможности компъютерной техники и пр. Тем не менее именно этот идеал, лежащий в основе ее социальной и культурной мотивации, сохраняет науку вот уже две с половиной тысячи лет. И я думаю, именно на него и должно ориентироваться методологическое сознание науки, сохраняющее познавательные традиции и способное противостоять псевдознанию.

Впрочем, реальное состояние современной философии и методологии науки позволяет лишь наметить весьма проблематичные контуры методологических принципов, на которые такое сознание может опираться. Это прежде всего идея преемственности как фундаментальный методологический принцип, позволяющий сохранить логическое единство научного знания и избежать крайностей релятивизма в трактовке историчности науки. К сожалению, современная логика мало, что может дать в понимании нынешних проблем методологического сознания. Хотя логико-методологические и логико-философские исследования науки сегодня несколько оживились, но пока без серьезных идейных последствий для методологического сознания. Ибо для того, чтобы результаты современных логических исследований языка науки приобрели эпистемологический смысл, способный изменить обрисованную идейную конфигурацию философско-методологического сознания, необходимы результаты, сопоставимые по значимости с работами Фреге, Витгенштейна, Рассела, необходимы шаги, подобные тем, которые повлекли за собой возникновение математической логики на рубеже позапрошлого и прошлого столетий... Таковых ныне нет.

Больше надежд, мне кажется, вселяют исследования, связанные с разработкой новой, соответствующей нынешней ситуации трактовкой истории науки, соединяющей историзм и рациональность. Мы начинаем понимать, что Великую Книгу Бытия человек начал читать не с удобного Начала, а откуда логически последовательно развертывается объективный и окончательный смысл каждого ее фрагмента, а откуда-то с Середины. Так что время от времени добытое знание радикально пересматривается. Но удержать смысл прочитанного можно, сохраняя нить преемственности, не предавая забвению ничего из прочитанного, помня о той исторически и логически случайной точке, откуда началось движение познания, откуда наука начала постигать мир своими особыми средствами, не теряя ничего из своих меняющихся онтологических оснований.

В обращении к этим принципам заключаются, на мой взгляд, перспектива философско-методологической рефлексии над наукой, способной напоминать научному разуму о его долге и, тем самым, удерживать единство ее распадающегося самосознания от соблазнов псевдонауки.

Если, конечно,  XXI век не предпочтет псевдонауку.

[1] Так, например, в свое время не без критики со стороны физиологов и психологов была практически уничтожена френология - «наука о связи психических свойств человека и строения поверхности его черепа». Взамен, однако (можно бы сказать, на том же самом месте) теперь стали появляться «научно обоснованные» тесты, якобы позволяющие определить различные психические характеристики человека по его различным внешним параметрам, в частности, с помощью этих тестов предлагается судить об интеллектуальных способностях человека по тому, выше или ниже глаз расположены у него уши. И все это - со ссылками на работы генетиков, физиологов и психологов из «научных центров». Или, скажем, на месте вытесненной химией алхимии, с ее поиском философского камня, появился, не без использования биохимии, медицинской химии и фармакологической химии целый букет псевдонаучных направлений, связанных с поиском медицинских панацей...

[2] Вообще говоря, эта программа развертывалась в контексте бурных процессов теоретизации науки начала ХХ в. И первоначальной задачей демаркации было отделение эмпирической науки от математики. По сути, это была попытка поставить под методологический контроль рост теоретической составляющей научно-познавательной деятельности, что потребовало определения науки и, в свою очередь, породило критическую программу как демонстрацию эффективности предложенного определения.

[3] Классический пример тому, поиск катализаторов в химико-технологических исследованиях. Нахождение кинетических уравнений и определение оптимальных параметров является главной целью научных исследований в области каталитических процессов. Как известно, катализатор селективен по отношению к определенным реакциям и соответствующие уравнения для практических целей получаются эмпирическим путем. Это не значит, что поиск идет вслепую - подбор соответствующих уравнений выполняется в определенном заданном химией диапазоне. Но это - именно подбор.

4 По древней традиции к тому времени астрологов продолжали называть математиками. Как отмечает Ален де Либера («Средневековое мышление». М., 2004, гл. 5 «Философия и звезды»),  Роджер Бэкон в письме папе Клименту IV выделял две математики, одна из которых полна суеверий и притязает на познание будущего, за что и осуждалась Отцами церкви. Другая математика является частью философии. Это рассуждение Бэкона отнюдь не оригинально, оно выражает суть обычной учебной университетской ситуации середины XIII столетия. В многочисленных Введениях в философию астрология появляется дважды - среди механических искусств в разделе «искусство дивинации» и среди свободных искусств квадривиума. Помимо искусства дивинации к механическим искусствам (с некоторыми вариациями) относили еще искусство изготовления одежды, военное искусство, архитектуру, навигацию, театр и искусство изготовления машин. Все это были, так сказать, практические искусства, которые по традиции восходящей к античности ценились не высоко и в систему преподавания не входили. Искусство дивинации включало в себя мантику, математику, колдовство, вызывание иллюзий и искусство заговоров и порчи. Иной статус имела астрология как подраздел свободных искусств - здесь она входила в астрономию, которая, в свою очередь, наряду с другими составляющими квадривиума (арифметика, геометрия, музыка) образовывала математику как науку почти уже в нашем смысле слова. И свяжи астрология свою судьбу с этими свободными искусствами, только историки науки вспоминали бы сегодня этот термин.

5 Чтобы пояснить этот важный пункт, по сути демонстрирующий то, что предлагает сегодня делать науке постмодернистская философия, я еще раз напомню старинную (средневековую) легенду. Один ярый астролог сделал однажды то, что астрологу делать вообще говоря не положено: «поставил» гороскоп на самого себя. И выпало ему умереть в строго определенный день. Проверки и перепроверки подтверждали предсказание. И вот в назначенный день астролог стал ждать смерти. А смерть не приходила. Трудно сказать, что думал в этот момент астролог, но в итоге он повесился. По причине своей веры в астрологию? Или причиной тому были «звезды»? Никто на этот вопрос уже не ответит. Между прочим так  «работают» все мантии. 

6 Когда И. Кеплер, где-то в промежутке между открытием второго и третьего законов движения планет, написал «Новую стереометрию винных бочек», он, конечно же, решал практическую задачу. Но, отыскивая геометрический способ определения объемов данных бочек или даже бочки вообще, он все же искал, прежде всего, метод решения некого класса математических задач. Особенность такого рода позиции становится ясной, когда в ходе поиска прикладного решения возникает, так сказать, побочное для прикладной задачи, но важное для науки знание. Именно оно непременно оказывается в центре внимания исследователя и Кеплер приложил все усилия, чтобы включить его в массив математического знания. Результатом таких усилий Кеплера в данном случае было введение в геометрию бесконечно малых величин и начал интегрального исчисления. Что же касается практической стороны дела, то ведь простого и ясного геометрического решения этой задачи, кажется, не существует и до сих пор. Приблизительными же методами виноделы пользовались до Кеплера, пользуются и сейчас. Как ученый, Кеплер не мог остановиться на промежуточном результате на том основании, что он удовлетворяет «заказчика». Как прикладник, думаю, мог. В лекциях по высшей математике, предназначенных для прикладников-вычислителей, А.Д. Мышкис («Лекции по высшей математике». М., 1969, с. 30) замечает, ссылаясь, между прочим, на А.Н.Крылова, что излишняя точность нецелесообразна, даже если возможна, и что в этом вопросе надо руководствоваться множеством соображений - от безопасности до  экономии. Истина в этот его перечень не входит.