В.В. СЕРБИНЕНКО, И.В. ГРЕБЕШЕВ. Русская метафизика XIX-XX веков. М.: Руниверс, 2016. 800 с.

Русская метафизика представлена в книге самыми разнообразными сюжетами. Это и В.Ф. Одоевский, в своей антиутопии 1840 г. «4938 г.» размышляющий над перспективами социальных идеалов XIX в. и рисующий «яркую картину интеллектуального хаоса в гуманитарной сфере, еще более впечатляющую на фоне прекрасной технической оснащенности “общества будущего”» с развитой индустрией развлечений для устранения социальных конфликтов. Следующий сюжет: рефлексия славянофилов относительно начал религиозной, социальной и культурной жизни России и Запада. Заметно стремление авторов освободить восприятие рассматриваемых мыслителей от подведения под «удобные» с советского времени двухзначные схемы: рационализм – иррационализм. Критика первого не есть еще провозглашение второго, и сама религиозно-нравственная традиция, к которой обращаются славянофилы, вовсе не делает разум подчиненным чему-то принципиально неразумному, как это свойственно иррационалистам. Нельзя также не согласиться с мнением авторов, что попытка свести опыт позднего Киреевского к романтической реакции на рационализм не представляется оправданной. Можно добавить, что к такому же выводу в свое время пришел авторитетный немецкий историк русской философии В. Гердт в своей замечательной специальной работе о Киреевском (Goerdt W. Vergöttlichung und Gesellschaft. Studien zur Philosophie von Ivan V. Kireevskij. Wiesbaden, 1968). В целом книга может быть полезна тем, что развеивает некоторые стереотипы относительной русской, прежде всего религиозной философии и позволяет увидеть ее представителей с новой, не характерной для привычных схем стороны. В точных и лаконичных формулировках излагаются авторами философские основания цивилизационных теорий Н. Данилевского и К. Леонтьева.

Редкой для изложений русской философии и уже потому ценной, а в наше время весьма актуальной является представленная в книге тема «Образ Китая в русской мысли XIX в. (наука, метафизика, идеология)». В контексте современности и истории XX столетия могут быть интересны детали полемики Данилевского и Вл. Соловьева относительно китайской цивилизации и соловьевский сравнительный анализ Китая и Японии.

Самому же Вл. Соловьеву в изложении русской метафизики у авторов и по количеству страниц, и по упоминаниям в связи с другими персоналиями отведено центральное место. Вначале в некоем подобии введения подробно рассматриваются интеллектуальные связи и пересечения философа с другими мыслителями и традициями (славянофилы, Спиноза, Гегель, Шеллинг). Правда, определенного уточнения требуют тезисы о продолжении Соловьевым традиционной христианской религиозно-философской антропологии. То, что приведено в подтверждение этого тезиса, вполне верно. Но последующая цитата из Соловьева, полагающего условием человеческой свободы и бессмертия лишь признание, что «каждый действительный человек своей глубочайшей сущностью коренится в вечном божественном мире, что он есть… вечное и особенное существо, необходимое и незаменимое звено в абсолютном целом», выражает учение об Абсолюте как всеедином, содержащем в себе единство и множественность, к которому принадлежат частные сущности разных видов, образующие божественный мир. И хотя Соловьев, стараясь согласовать свои взгляды с христианской догматикой, называет бытие этих сущностей лишь потенциальным, фактически он приписывает им субстанциальное актуальное бытие. Учение Соловьева о каждом человеке как вечном существе, коренящемся своей сущностью в божественном мире, стирает принципиальную для христианской антропологии грань между Богом и человеком как творением. П.П. Гайденко, например, рассматривает учение Соловьева о принадлежности человека «обоим мирам – и Божественному, и чувственному» как гностическую составляющую его философии.

В книге представлены также взгляды П.Д. Юркевича и точно сформулированы пункты его влияния на молодого Соловьева, которое, к сожалению, иногда недооценивается: это прежде всего защита метафизики и понимание задач философии. В этой связи хотелось бы несколько оправдать Якоби, критически упоминаемого Шпетом в его дельной статье о Юркевиче, приводимой в книге. «Чувство» Якоби не есть антипод разума и не имеет ничего общего с эмоционализмом. Сравнивая разум с «чувством», Якоби подчеркивает присущую разуму способность непосредственного умозрения сверхчувственного, аналогичную рецептивной способности органов чувств, и отличающую разум от рассудка как исключительно дискурсивной способности, которая непосредственно ничего не познает, но работает только с тем, что дают ей разум и чувственность. В признании возможности познания сверхчувственного Якоби, оказавший влияние на русскую духовно-академическую философию, близок Юркевичу и Соловьеву.

Глава книги «Владимир Соловьев: Запад, Восток и Россия», на наш взгляд, может быть рекомендована всякому, желающему ознакомиться с жизнью и творчеством знаменитого русского философа. Описание событий жизни Соловьева гармонично переплетается с повествованием о его философских и духовных интересах и характеристикой его сочинений, так что получается цельная, увлекательная для чтения картина личности мыслителя. В главе освещены практически все стороны многогранного философского творчества Соловьева. В рамках обсуждения социально-политических воззрений мыслителя авторы удачно, на наш взгляд, формулируют общие установки русской религиозной философии XIX в.: «Последовательная критика “надзвездных утопий” (И. Киреевский), предстоящих то в маниловских вариантах туманно-идеалистических мечтаний, то уже в зловеще-реалистических, “бесовских” образцах (проект Шигалева в “Бесах” Достоевского), сочеталась в отечественной духовной традиции с признанием совершенной необходимости общественных идеалов, невозможности для общества ограничиться решением лишь повседневно-рутинных задач, “земными расчетами промышленности” (И. Киреевский)» (с.326). Можно сказать, что здесь вместе с тем и в более широком смысле сформулирована социальная функция отечественной философской традиции, сохраняющая актуальность и по сей день. Как отмечается в книге, «политик», один из персонажей «Трех разговоров» Соловьева, претендуя на «реализм», дистанцируется «от любых общих рассуждений о добре и зле, религии и нравственности, считая их отвлеченными и бесполезными. Но на поверку такого рода реализм, скользящий по поверхности явлений… приводит к явным иллюзиям» (с.393). Одной из таких иллюзий была основанная на идее прогресса вера в наступление эры всеобщего мира и благополучия, не замечающая, по выражению Г[-н] Z из «Разговоров», что с прогрессом положительного имеет место и прогрессирование отрицательного, «растет плюс, растет и минус, а в результате получается что-то близкое к нулю».

Анализируя отношение Соловьева к персонализму в лице прежде всего русского неолейбницианства, авторы подготавливают контекст для освещения русской метафизики XX столетия, в которой тема метафизических оснований личности человека, несомненно, занимает одно из ключевых мест. Завершает главу о Соловьеве обзор одного из последних его сочинений «Теоретическая философия», рассматриваемого в книге как проект оправдания философии как метафизики. Столкновение двух идеалов философии: «философии-метафизики» и «философии-науки» ярко проявило себя на русской почве в начале XX в. в полемике вокруг журнала «Логос». Защитником первого идеала стал В.Ф. Эрн, в «Борьбе за Логос» выступивший с критикой неокантианства. Авторы резонно замечают, что неверно, вслед за некоторыми современниками Эрна, рассматривать его труд как проявление «безмерного национального самомнения» или «германофобии». «В своей апологии русской философии Эрн защищал не столько национальную философскую традицию, сколько философскую традицию вообще» (с.475), выступая за возвращение к онтологизму в области философии, в чем авторы и усматривают основной смысл и историческое значение его философской позиции. В качестве альтернативы традиции рационализма, отстаивающего механистическое отношение к жизни и построение утилитарной цивилизации, разрушающей истинную культуру, Эрн предлагает «логизм», характеризуемый онтологизмом, персонализмом, антидетерминизмом, символизмом.

В рамках освещения русской метафизики XX в. в книге рассматриваются взгляды Д.С. Мережковского, П.И. Новгородцева, Е.Н. Трубецкого, В.В. Розанова. Значительное внимание уделено философии Н.А. Бердяева. Хотя сам Бердяев, как отмечают авторы, часто называя себя метафизиком, не очень любил это слово, имеются все основания для того, чтобы считать Бердяева именно метафизиком. «Можно даже сказать, что бердяевская метафизичность носила совершенно тотальный характер, все, о чем он писал, необратимо обретало метафизические черты. Не только метафизика как таковая… но и метафизика творчества, метафизика истории, метафизика личности, метафизика России, метафизика русской (и вообще революции), метафизика любви, метафизика войны и даже метафизика собственной судьбы (“Самопознание”)» (с. 516). В книге отчетливо показаны как сильные, так и слабые стороны философии Бердяева.  С одной стороны, борьба против «изгнания» человека из европейской философии, стремление сформулировать метафизику личностного бытия, которой Бердяев не нашел и в «онтологии человеческого существования» Хайдеггера и Ясперса, множество тонких характеристик и верных интуиций в понимании позиций других философов. С другой, ради метафизического оправдания человеческой свободы онтологизация свободы как таковой, по верному замечанию авторов, делающая Бердяева чуждым не только логике современной ему соловьевской традиции метафизики всеединства, но и логике христианской метафизики вообще. Становится непонятным, кто является в конечном счете субъектом бердяевской «безосновной» свободы. Помещение ее в таинственную «бездну, предшествующую бытию», делает, как отмечается в книге, очень зыбкой грань между Бердяевым-метафизиком и Бердяевым-мифотворцем. При этом также «весьма темной оказывается связь безсубъектной свободы со свободой человека» (с.527).

Вслед за Бердяевым, может быть, несколько неожиданно в рамках русской метафизики излагаются взгляды историка-медиевиста Ф.Г. Федотова как религиозного мыслителя, выступившего с апологией культуры. Поклонник революции, свободы и творчества, Федотов своеобразно сохранил эти черты и после обращения к религии, что приводило, на наш взгляд, к парадоксальным результатам в его оценках. Изложение взглядов Федотова может быть интересно как пища для размышления: воспевание вольностей во всех видах (Новгородская республика, Радищев, героизм декабристов), а после войны на территории США – светлой демократической мировой империи Pax Americana. Как один из антиподов – Московское царство, к которому Федотов «относился особенно критически» за ограничение политических прав, «закабаление народа». Но вместе с тем в этом же Московском царстве XV век для Федотова – «золотой век русского искусства и русской святости» (с.572). Но ведь это расцвет творчества и расцвет личности человека. И в этом для Федотова как религиозного мыслителя, по идее, должен заключаться смысл человеческой жизни. Выходит, что «закабаления» совсем и не мешают этому расцвету, и он обусловлен вовсе не обеспечением политических свобод? Нельзя не согласиться с авторами, что тема свободы одна из ключевых в русской метафизике (с. 716). Как представляется, пример Федотова показывает, что у ряда русских религиозных мыслителей XX столетия оказались в каком-то своеобразном переплетении на метафизическом уровне религиозный идеал совершенства человека, независимый от наличия социальных свобод (духовная свобода сохраняется и в узах) и пафос социальных свобод, в отсутствии борьбы за которые они нередко обвиняли историческое христианство. Как соотносится духовная свобода в религиозном смысле и социальные свободы у русских религиозных философов XX в., а также традиционный христианский образ совершенства-святости с их представлениями о полноценном существовании человека – это целая тема для специального историко-философского исследования.

Тема личности, ее свободы, связи с Абсолютом, как показывает дальнейшее изложение, становится центральной в метафизике всеединства С.Л. Франка, проступает в основании теории исторического познания «коллективных личностей» Л.П. Карсавина, по своему преломляется в метафизически последовательном иррационализме Л. Шестова. Авторы проницательно замечают общую для Розанова и Шестова специфическую религиозность, с одной стороны, признающую бытие Бога, с другой, не желающую вечности и всецело погруженную в эту земную жизнь. В связи с этим было бы интересно добавить к изложению их взглядов анализ восприятия темы смерти этими мыслителями. Символичной также можно считать итоговую оценку в книге взглядов радикального иррационалиста Шестова, в которой его экзистенциальная вера определяется как «вера в Абсурд». На наш взгляд, здесь требуется некоторое пояснение того, каким образом у Шестова это сочеталось с верой в Бога и чем его позиция отличается от атеистического экзистенциализма, «философию абсурда» которого некоторые религиозные мыслители XX века (Серафим (Роуз)) рассматривали как логическое следствие отрицания Бога. Метафизика личности известного историка русской философии В.В. Зеньковского представлена его работой «Психология детства», в которой дается анализ мировоззренческих основ двух подходов к воспитанию: натурализма, отрицающего реальность духовности и Абсолюта, и трансцендентализма, ориентированного на безрелигиозный культуроцентризм. Сам Зеньковский кладет в основу педагогики христианский персонализм.

В изложении русской метафизики XX в. нашлось место наряду с Н.О. Лосским и русскому кантианцу С.И. Гессену, вместе со своим коллегой по направлению Ф.А. Степуном признававшему необходимость религиозно-мистического дополнения трансцендентальной философии. Гессен интересен своим анализом утопизма, основную метафизическую ошибку которого он усматривает в смешении абсолютного и относительного. Союзника в своей критике Гессен находит в лице автора «Братьев Карамазовых», трактуемых как настоящее философское произведение.

Перекличка с современными проблемами красной нитью проходит через всю книгу вплоть до последних частей, в которых показывается антиглобалистская по сути направленность практически всех течений русской метафизики, видящих в построении единой унифицированной цивилизации угрозу разрушения леонтьевского цветения культур в их многообразии и вместе с тем путь к деградации личности человека во всеобщем «муравейнике». Но при этом русской метафизике всегда были чужды идеи расового превосходства и национальной исключительности. Чтобы настоящему и будущим поколениям не впасть в те кораблекрушения мысли, которые породили целые человеконенавистнические идеологии, не уснуть духовно в ритме жизни цивилизационной машины, полезно познакомиться с наследием отечественной философской мысли двух предшествующих столетий. И побуждение к этому составляет ценное качество книги В.В. Сербиенко и И.В. Гребешева.

Конечно, можно было бы пожелать в рамках освещения русской метафизики XIX в. развернутого изложения трансцендентального монизма духовно-академического апологета метафизического познания В.Д. Кудрявцева-Платонова, а в XX столетии более подробно представить наследие А.Ф. Лосева. Авторы не забыли об этих мыслителях, равно как и о Флоренском, Булгакове, Ильине, Флоровском, Вышеславцеве. Краткие сведения о них и их философии вместе с библиографией приводятся в книге. Но книга и так вышла достаточно объемной, и авторы признают, что и не ставили перед собой цель исчерпать весь многообразный мир русской философии XIX-XX вв. Их задача, очевидно, состояла прежде всего в том, чтобы показать современному читателю актуальность знакомства с этим миром. И можно сказать, что эту задачу книга выполнила.

В.И. Коцюба

Коцюба Вячеслав Иванович – доктор философских наук, доцент департамента философии Московского физико-технического института (Государственного университета).

Kotsiuba Viacheslav I. – DSc in Philosophy, Associate Professor, Department of Philosophy, Moscow Institute of Physics and Technology.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script