Хоральная увертюра: вместо вступления

В 1987 г. Жак Деррида написал знаменитую работу «Хора», посвященную анализу этого термина у Платона. То, что статья была написана им для сборника Poikilia: Etudes offertes à Jean-Pierre Vernant, вовсе не случайно. Ж.-П. Вернан (1914–2007), которому и посвящен сборник, – известный историк-античник, решающим образом повлиявший на Деррида в том, что касается представлений о греческой ментальности. «Хора», собственно, и начинается с цитаты из Вернана об особой логике мифа, которой чужда бинарность «либо “да” – либо “нет”» [Деррида 1998, 139]. Поэтому обращение Деррида к платоновскому концепту Хоры именно в этом сборнике было весьма оправдано. Удивительным образом с предметом статьи Деррида перекликается и само название сборника – Poikilia. Среди множества значений этого слова (помимо книжного miscellanea, а также базовых «разнообразие», «пестрота», «микст») и разноцветная одежда, заимствованная греками у персов, и блюдо из разнообразных ингредиентов, и, наконец, особое эстетическое чувство, возникающее благодаря одновременному воздействию на различные органы чувств, главным образом, связанные с восприятием цвета и музыки [Le Ven 2013]. В этом смысле статья о хоре – этом «до крайности неуловимом виде» (Тимей 51b) – как нельзя лучше подходит для сборника с таким полисемантическим названием: ведь хора – это своего рода poikilia, постоянно порождаемая различными смыслами, формирующимися в пространствах (местах или хорах) смыслов – между Платоном, Вернаном и Деррида.

Отталкиваясь от Платона и Вернана, Деррида дает свое толкование хоры, порождая интертекстуальную полифонию, извлекающую из глубины античного текста множество смыслов и множество неопределенностей, на которых следом за Вернаном[1] настаивает Деррида. «Это колебание между двумя родами колебаний: двойным исключением (ни/ни) и участием (сразу и то, и это)» [Деррида 1998, 137].

Эпитет «пугающий» по отношению к хоре не кажется нам преувеличением, если посмотреть, как осторожно Деррида следует за Платоном. Он постоянно вынужден оговариваться, предостерегать, пояснять, что даже «…мысль о хоре может возмутить сам порядок противоположностей» – тот неписанный порядок, на котором и зиждется классическое противостояние разума и мифа. Смысл хоры постоянно ускользает: «Перестановки, замещения, перемещения касаются не только имени» [Деррида 1998, 165]. Умножение смыслов в конечном итоге приводит исследователя к краю бездны: «Мы уже не знаем – и от этого может закружиться голова – на каком краю, на поверхности какого обрыва? Хаос, расселина, хора» [Деррида 1998, 165].

И вместе с тем не следует забывать, что «…хора не лишена конкретного смысла. Она легко приобретает форму, если нам приходится найти близкие эквиваленты для иных языков или культур: "место", "площадь", "участок", "область", "край"» [Деррида 1998, 142].

Эта маргинальность, запредельность хоры и является характерной ее чертой. Мы находим в «Тимее» описания многих объектов и явлений как геометрических фигур, и только Хора не имеет формы, разрушая привычные стереотипы пространственных моделей. Но хора для Платона, не говоря уже о многих философах ХХ в., – это больше, чем пространство. Она с настойчивостью ананке требует особого логоса, который бы дал возможность заговорить о том, о чем на обычном языке говорить невозможно.

Здесь следует признаться, что платоновская хора интересует нас не сама по себе: она потребовалась нам как интеллектуальная «матрица», «кормилица», дающая пищу для размышления и понимания другого феномена, своего рода другой «хоры», обнаруживаемой на этот раз у Тёрнера.

Хора – фронтир

Имя тёрнеровской хоры – «фронтир». Именно этим термином американский историк Ф. Дж. Тёрнер обозначает особое пространство, которое сыграло важную роль в истории США. И хотя слово «фронтир» существовало задолго до Тёрнера, однако именно ему принадлежит заслуга постулировать особые свойства феномена, обозначаемого этим термином и сыгравшего исключительную роль в развитии и становлении Америки. Этимологически frontier восходит к французскому frontière и первоначально обозначало зону боевых действий, фронт. Да и в XIX в. в англоязычной литературе термин употреблялся именно в этом значении. В Великобритании зона между британскими землями и землями воинственных афганских племен определялись через этот термин, что нашло отражение в названии ряда пехотных частей в Пакистане (Frontier Force Regiment) и спецподразделений в Индии (Special Frontier Force). В Африке действовало особое «Королевское Западноафриканское фронтирное соединение» (Royal West African Frontier Force).

Фронтир в XIX в. расположился на просторах Америки к западу от Миссисипи до Тихого океана. Это были земли, населенные немногочисленными индейскими племенами. Уклад жизни первых переселенцев привел к формированию на этой территории особой «фронтирной личности» и особых социальных и политических институтов, оказавших затем огромное влияние на историческое развитие США. По этому поводу Тёрнер писал: «Дикий Запад, историческая Северо-западная территория сейчас является Центральным регионом Соединенных Штатов, а еще век назад это была сплошная дикость (wilderness), прерываемая лишь немногочисленными французскими поселениями и деревушками американских поселенцев вдоль реки Огайо и ее притоков… Сегодня этот район является краеугольным камнем американского содружества. С 1860 г. большая часть населения Соединенных Штатов проживает в его приделах, а центр национальной промышленности располагается всего лишь в 8 милях от дома президента Мак-Кинли в Огайо. Из семи президентов, избранных в США с 1860 г., шесть были выходцами с Дикого Запада, и лишь седьмой из них был родом из района к западу от Нью-Йорка» [Turner 1897, 435].

Учитывая тот факт, что колонизация новых земель на Диком Западе проходила очень активно, зона вновь колонизуемых земель постоянно сдвигалась на запад. Возникали новые поселения, города, форты и т.д. Приходили новые волны переселенцев, которые стремились дальше, в сторону необжитых земель, надеясь на лучшую жизнь на новой территории. Это явление и получило название «подвижной границы»: пролегая в конкретный период в определенном месте (пространстве), какое-то время спустя фронтир уступал место цивилизации, становясь неотъемлемой частью американского мейнстрима.

Но помимо некой определенной территории или линии фронтира существовал иной фронтир – фронтир как идея. Или, точнее, совокупность идей, принципов, особых традиций, форм хозяйствования и образа жизни. Такой фронтир проявился в так называемой Доктрине явного предначертания (Manifest Destiny) – идеологии американского экспансионизма. Идеологический, а точнее, идейный фронтир не прекращал своего существования с продвижением территориального фронтира вглубь страны.

Хотя Тёрнер постулировал свой фронтирный тезис на примере истории США, схожие фронтирные территории и фронтирные процессы были описаны учеными и в других странах и применительно к другим территориям в Америке, Азии, Африке, Австралии и, конечно, России, в истории которой можно насчитать огромное количество самых разнообразных фронтиров.

Многие могут спросить: но причем здесь платоновская хора? Для Платона хора была особым объектом (в философском смысле), так как именно ей он и посвящает свой диалог, пытаясь уловить постоянно ускользающие смыслы. Ее многозначность поражала воображение философа. Она была «и тем, и тем», но одновременно не была «этим и этим». Являлась и кормилицей, и вместилищем. Будучи пространством, она все же таковым не являлась, ибо, определяя ее через «пространство», мы практически искажаем ее истинный смысл. Хора – это троп. Образ жизни, особое мышление, но и конкретное место. Именно поэтому Деррида определял ее следующим образом: «Хора обозначает особое место, промежуток (espacement), сохраняющий асимметричное отношение со всем, что “в ней”, сбоку или сверх нее, что выглядит образующим пару с ней. В паре с тем, что вне пары, эта странная мать, дающая место, но не порождающая, не может более рассматриваться как начало. Она ускользает от любой антропотеологической схемы, любой истории, любого откровения, любой истины» [Деррида 1998, 182]. Это одновременно и топос, и логос, порождающие друг друга.

Означает ли это, что о хоре мы можем говорить лишь апофатически? Конечно, нет, и в этом кроется еще один феномен хоры, сближающий ее с фронтиром. Хора (не философская, а обыденная, привычная для многих греков) – это термин для обозначения сельской местности, сельской общины, политической единицы, очень часто противостоящей полисной организации, а порой кооперирующейся с ней. У Демосфена слово «хора» встречается 117 раз, «…причем наибольшее число приходится на политические речи – свыше 80 раз в 27 речах» [Бергер 1966, 296]. Как правило, он употребляет этот термин в политическом смысле и очень часто как равнозначный понятию полис [Там же].

Хорой являлись многие колонии древних греков, которые они основывали в разных местах Средиземноморья или Понта Эвксинского [Масленников 1998; Николаенко 1998; Bilde, Stolba 2006; Morter 2010]. По сути, это некая территория, расположенная за пределами центра (полиса), автономная, полуавтономная или даже враждебная полису. Но хора – основной поставщик продовольствия для полиса и, может быть, поэтому она кормилица, вместилище, мать, порождающая. До сих пор мы сохраняем этот символизм для ряда бывших фронтирных территорий: Краснодарский край – всероссийская житница, Астраханский край – всероссийский огород и т.д. Ну и, наконец, всем известная сентенция о том, что «российское могущество прирастать будет Сибирью». Подобные пространства постоянно порождают новые смыслы, да и сами они результат порождения новых смыслов. Геродот сообщает, что вавилонская хора столь богата, что одна в течение четырех месяцев может прокормить царя и его войско, а остальные восемь месяцев его кормит вся остальная Азия (I, 192) [Геродот 1972, 72][2].

Фронтир, как и хора, является тропом. Попытка свести его к чему-либо конкретному оканчивается неудачей, по сути, убивает полифонический феномен фронтира. Мы только что демонстрировали символику фронтира как кормильца, однако включенность фронтира в природу (отсюда Дикий Запад – Wild West в американской традиции) делает его небезопасным для человека, ставит последнего на грань выбора жизни и смерти. Фронтир может дарить жизнь, но может и отбирать ее.

Древнегреческая хора очень часто оказывалась незащищенной не только перед дикой природой, но и перед человеком, особенно перед представителями других народов. Об этом свидетельствуют многочисленные раскопки причерноморских хор, где нередко обнаруживается смена одной хоры другой. Что же в этом случае меняется? Остается ли пространство неизменным, или возникновение на той же территории новой хоры (например, ионические хоры сменяются дорическими) трансформирует это пространство в совершенно новое явление. В любом случае причиной формирования хоры-колонии (да и фронтира) был особый процесс выдавливания части населения за границу полиса. Этот процесс был как объективным, так и субъективным. Другими словами, чтобы хора состоялась, в дело вступает ананке, толкающая переселенцев на то, чтобы «порвать» со своим привычным миром/пространством ради нового мира/пространства.

Фронтир развивался аналогичным образом: испанский фронтир сменялся французским, а ему на смену приходил американский, который уничтожал предыдущий и создавал свой новый.

Тёрнер, говоря об американском фронтире, выделял в нем множество мелких фронтиров, или периодов: охотничий фронтир, торговый фронтир, скотоводческий фронтир, шахтерский фронтир, земледельческий фронтир и т.д. Территория оставалась неизменной, но фронтиры менялись, один переставал существовать, а ему на смену приходил другой. Территория не менялась, однако менялось пространство, ландшафт, постоянно находясь в динамике, перестраиваясь и перестраивая человека.

Нахождение на территории хоры ставило человека в особые условия самых разнообразных систем: человек/человек, природа/человек, человек/природа/человек. Перестраивая природу, он сам перестраивался, подстраиваясь под нее и подстраивая ее под себя. Все это превращало хору в нескончаемый процесс предикации, лишало ее фиксированной формы – нормы.

Если для Ф. Тёрнера фронтир был «матрицей», «кормилицей» демократических институтов, то, по мнению африканиста И. Копытоффа, введшего в научный оборот термин «внутренний фронтир», как раз наоборот: фронтир оказывался местом, где консервируются архаичные элементы. Да, там формируется новое общество, но в нем не зарождаются новые политические институты [Kopytoff 1989, 14–16].

Тропические грезы

Говоря о «тропических грезах», мы не имеем виду тропики как особую климатическую зону. Мы лишь хотели еще раз подчеркнуть полисемантизм терминов «хора» и «фронтир», показать, как легко один смысл перетекает в другой. На употребление слова «тропический» нас толкает переводчик работы Ж. Деррида Н.А. Шматко, благодаря которой мы и можем вчитываться в русский перевод статьи прославленного постмодерниста. В ней пять раз употребляются слова «тропик» и «тропический», давая повод использовать его в нашем названии. Платон же говорит, что хора является нам словно в грезах: «Мы видим его как бы в грезах и утверждаем, будто всякому бытию непременно должно быть где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не находится ни на земле, ни на небесах, будто бы и не существует» (Тимей 52b–c) [Платон 1994, 455]. Сон, сонное забытье – вот те состояния, которые в некотором роде причастны хоре: «Эти и родственные им понятия мы в сонном забытьи переносим и на непричастную сну природу истинного бытия, а пробудившись, оказываемся не в силах сделать разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ не в себе самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою призрак чего-то иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как бы прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем. Между тем на подмогу истинному бытию выступает тот безупречно истинный довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним, то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь эта будет одновременно единой и раздельной» (Тимей 52c) [Платон 1994, 455–456]. Этот сновидческий характер хоры позволяет ей существовать как бы в пространстве между явью и грезой: она появляется в виде образа, но не является тем, чей образ она передает[3].

По мнению теоретика и историка архитектуры канадца А. Переса-Гомеса, «…человечество, живущее в объективированной хоре и линейной темпоральности будущего, сталкивалось с двумя возможностями. Оно могло создавать рай в утопическом будущем… или рай здесь и сейчас» [Pérez-Gómez 1996, 148]. Таким образом, пространство (прежде всего фронтирное, но и всякое другое за пределами полиса) разворачивается, появляется перед нами в виде природы, которую мы стремимся преобразовать в идиллию, являвшуюся нам в грезах. Эта идиллия – напоминание об утерянном Рае, но и указание на опасность этого «дикого» пространства. Человек здесь находится в состоянии разорванности. Новое пространство сулит благополучие (поэтому хора – кормилица, целинная земля, девственница – Виргиния[4]), но и напоминает, что рай остался на Небесах, а здесь царят хаос и пугающая дикость. Все это в конечном итоге ведет к двум модальностям: хора-утопия и хора-дистопия[5]. Одна порождена грезами о Рае, другая – страхом перед хаосом природы.

Здесь уместно вспомнить мифологическое время-пространство Алчеринга – «время сновидений» в представлении австралийских аборигенов. И хотя данный термин весьма условен и является всего лишь попыткой транслировать верования аборигенов в терминах западной культуры, однако общий контекст хорошо отражает платоновскую сентенцию, что хора является нам в сновидениях. Время Альчеринга – это время предков, мифических героев, когда они путешествовали в пространстве, творя сакральный ландшафт, т.е. превращая пространство (здесь появляется соблазн написать «хору») в место (топос). Все это нашло отражение в так называемых «песенных линиях», т.е. особых песнях, которые якобы пели предки во время своего путешествия, собственно, творя топос в процессе пения. До сих пор эти песни повторяют «маршруты» предков-демиургов: «Каждый тотемический предок, путешествуя по стране, оставлял на своем пути различные слова и музыкальные ноты» [Chatwin 1988, 13]. Эти представления австралийских аборигенов удивительным образом выстраивают некоторую связь между платоновской хорой и таким понятием античности, как choreia – пение и танцы[6]. Характеризуя подход к пространству у австралийских аборигенов, было бы логично назвать его топологическим, так как именно логос и превращал пространство в место, описывая его пусть даже и при помощи образа странствующего предка. Все это напоминает определение хоры, данное Хайдеггером: «Они воспринимали пространственность не с точки зрения протяженности, но как место (topos), этим и является khôra, которая означает и не место, и не пространство, но определяется тем беспрецедентным, что в ней находится» [Heidegger 1987, 70]. А что же находится в этом пространстве-хоре? Конечно то, что создано этими предками, как бы помещено в него: деревья, горы, реки, озера – все то, что и составляет содержание этих сновидческих линий или сновидческих следов. Так пространство неожиданно превращается в культурный или, точнее, окультуренный ландшафт.

Бельгийский философ Филипп Нис постулировал три модели, через которые манифестируются наши пространственные паттерны: 1) место как природная среда; 2) место как литературный или визуальный образ; 3) место сновидения [Nys 1997, 135]. Поэтому не следует забывать, что место (да и пространство в целом) является нам в определенных когнитивных конструктах, часто аксиологически окрашенных. Природная среда может восприниматься нами со знаком плюс и со знаком минус, будучи рефлексией нашей экофильной или экофобной картины мира.

Именно эти две кардинально противоположные модели приводят нас к двум основным образам фронтирной идеологии: пространству утопии или пространству хаоса, населенному асоциальными людьми. Они наглядно проявились в фронтирных образах, как имагинативных, так и реальных. Конструирование фронтирной реальности проходило в одном или другом направлениях.

То тут, то там на новых территориях создавались утопические коммуны, а неустанные искатели приключений отправлялись на поиски земного рая. Воображение авантюристов постоянно рисовало им восхитительные картины стран всеобщего изобилия: Эльдорадо, Сиболу, Пайтити, Шамбалу… Однако отправлялись они туда чаще всего не для того, чтобы обрести мир и гармонию, но для того, чтобы разрушить этот рай, присвоив его себе. И в этом заключалась еще одна сторона феномена фронтира как особой территории – очень часто утопия и дистопия соединялись на этой территории в единое целое, превращаясь в настоящую фантасмагорию. Американский антрополог Адольф Бандельер так описывал одного из первых авантюристов-искателей сказочного Эльдорадо Амброзия Дальфингера: «Дальфингер был храбрый солдат, который не позволял ни превратностям тропической природы, ни сопротивлению, оказанному местными народами, заставить его повернуть назад. Он был грубым, бессердечным солдатом, из тех, кого во множестве поставляли европейские армии того времени. Золото и рабы были его единственной целью, в погоне за ними он разграбил целую местность, а затем уничтожил и само ее население, да так, что даже испанские историки описывали его деяния с нескрываемым отвращением» [Bandelier 1893, 16].

В этом примере легко заметить, как утопический ландшафт превращается в хоррористический (от horror). Эта трансформация символики удаленного пространства из «девственной утопии» в «ужас», «страх» и «насилие» является одним из распространенных мотивов художественной прозы и кинематографа. Весьма символично, что некоторые из подобных сюжетов и маркируются как фронтир, достаточно вспомнить известный французский фильм ужасов «Фронтир» (2007, в русском прокате «Граница», режиссера К. Ганса), американскую киноленту «Граница» (Borderland, 2007, режиссера З. Бермана), и практически одноименную английскую – «Границы» (Borderlands, 2013, режиссера Э. Голднера). Не можем мы обойти вниманием и триллер «От заката до рассвета» (1996, Р. Родригеса). Специально не углубляясь в эту тему – иначе даже простое перечисление подобных лент превратилось бы в длинный список, – заметим, что они лишь продолжили уже существующую литературную традицию, характерную не только для зарубежной, но и для отечественной литературы. Назовем лишь несколько типичных произведений с подобными сюжетами: «Легенда о Сонной Лощине» Вашингтона Ирвинга, «Семья вурдалаков» Алексея Толстого и, разумеется, гоголевский «Вий». Здесь фронтирный ужас хоры постоянно граничит с хоррором сновидения, в котором мы неожиданно оказываемся: силимся пробудится, но сон или сонная лощина не отпускают нас.

Однако термин «хоррористический», учитывая неопределенность самой хоры, да и фронтира тоже, мы понимаем еще в одном значении: хоррористический ландшафт хоры – эта та пугающая невозможность свести ее к понятным и определенным смыслам. Попытка рассказать о ней натыкается на факт наличия множества рассказов. Как замечает Деррида, «…если хора – это вместилище, если она дает место всем историям, онтологическим или мифическим, которые рассказывают по поводу того, что она получает, и даже того, на что она похожа, и которым она позволяет занять в себе место, то сама себе хора, если можно так выразиться, не становится предметом никакого рассказа, будь он правдивым или вымышленным» [Деррида 1998, 172].

Хоральный финал, переходящий в рондо

Хотя в заглавии мы и противопоставили Платона Тёрнеру, однако это противопоставление кажущееся, как и противоречия, обозначенные Платоном в отношении хоры. Хора Платона – это cantus firmus (заданная песня) для Тёрнеровского понимания фронтира. Точнее даже cantus prius factus – прежде созданный напев, продолженный Ф. Тёрнером и хором тёрнеровских последователей, увидевших во фронтире нечто большее, чем просто линию поселений в отдаленных необжитых местах Дикого Запада.

Но называя платоновскую хору cantus prius factus, мы невольно идем вразрез с сентенцией Деррида, высказанной по отношению к хоре: «Пред-начальная, до и вне всякого рождения, она не имеет даже чувства прошлого, прошлого настоящего. "До" не означает никакого предшествия во времени» [Деррида 1998, 182]. Фронтир по отношению к хоре – это всего лишь циклическое рондо, основанная на вечном неугасимом стремлении понять пространство и его роль в формировании ментальности. И неважно, будет ли это древнегреческая ментальность или ментальность американцев конца XIX в. Человеческая мысль ходит по кругу, силясь уловить хору-сновидение, хору-грезу, выраженную в Новое и даже в Новейшее время мечтами о рае и страхом перед возможным ужасом (хоррором) неизведанного.

Во многих случаях фронтир и выступает таким чудесным сновидением, грезой о потерянном рае и слабой надеждой обрести его вновь. Хора – tertium quid – неизвестное третье, порожденное встречей цивилизации и природы, – природы столь первозданной, что любая встреча с ней чревата множеством утрат. Мы вынуждены констатировать, что логос утрачивает здесь свою силу, уступая место топосу, устанавливающему свои законы. И даже там, где топос покорен и вновь превращен в логос, он продолжает воспроизводить себя в многочисленных грезах, навеянных метафорой утерянного рая. И здесь хора-фронтир-троп встречаются в тропическом. Тропики-тропы, являющиеся в грезах «грозят» нам райским наслаждением, обещая «баунти» – награду за смелость дерзания и готовность преодолеть этот предел, отделяющий логос от топоса.

И хотя фронтир (как пространство, топос) – факт прошлого, фронтир (как троп, логос) направляет нас и руководит нами, повторяясь в извечном круговороте бытия. Но именно в этом и заключается значимость хоры-фронтира, ибо модальности этого явления порождали и продолжают порождать множество смыслов, являющихся, по сути, пустотами (топосами) между разными логосами. Но когда мы пытаемся понять этот топос, мы в конечном итоге наталкиваемся на его границы (фронтиры). И продолжаем делать это снова и снова.

Источники – Primary Sources in Russian

Геродот 1972 – Геродот. История. Л.: Наука, 1972 [Herodotus. The History. Russian translation].

Деррида 1998 – Деррида Ж. Хора // Деррида Ж. Эссе об имени. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998 [Derrida J. Khôra. Russian translation].

Платон 1994 – Платон. Тимей // Платон. Собр. соч.: в 4 т. Т. 3. М.: Мысль, 1994 [Plato. Timaeus. Russian translation].

Primary Sources

Turner 1897 – Turner F.J. Dominant forces in West life // The Atlantic monthly. 1897. Vol. 79 (474). P. 433–443.

Ссылки – References in Russian

Бергер 1966 – Бергер А.К. Политическая мысль древнегреческой демократии. М.: Наука, 1966.

Масленников 1998 – Масленников А.А. Эллинская хора на краю ойкумены: сельская территория европейского Босфора в античную эпоху. М.: Индрик, 1998.

Николаенко 1998 – Николаенко Г.М. Хора Херсонеса в римский период // Херсонесский сборник. Вып. IX. Севастополь: Каламо, 1998. С. 83–88.

References

Bandelier 1893 – Bandelier A.F. The Gilded Man (El Dorado) and Other Pictures of the Spanish Occupancy of America. N.Y.: D. Appleton and company, 1893.

Berger A.K. Political thought of the ancient Greek democracy. M.: Nauka, 1966 (In Russian).

Bilde, Stolba 2006 – Bilde P.G., Stolba V.F. Surveying the Greek Chora: The Black Sea Region. Aarhus: Aarhus University Press, 2006.

Botz-Bornstein 2002 – Botz-Bornstein Th. Khora or Idyll? The Space of the Dream // The Philosophical Forum. 2002. Vol. XXXIII. № 2. P. 173–194.

Chatwin 1988 – Chatwin B. The Songlines. N.Y.: The Penguin Books, 1988.

Heidegger 1987 – Heidegger M. Einführung in die Metaphysik. Frankfurt am Main: Klostermann, 1987.

Kopytoff 1989 – Kopytoff I. The Internal African Frontier: The Making of African Political System // The African Frontier / Kopytoff I. (ed.). Indianapolis: Indiana University Press, 1989. P. 3–84

Le Ven 2013 – Le Ven P.A. The colors of sound: Poikilia and its Aesthetic Contexts // Greek and Roman musical studies. 2013. № 1. P. 229–242.

Maslennikov A. A. Hellenic Chora on the edge of the Ecumene: the rural territory of the European Bosporus in Ancient Age. M.: Indrik, 1998 (In Russian).

Morter 2010 – Morter J. The Chora of Croton 1: The Neolithic Settlement at Capo Alfiere. Austin: University of Texas Press, 2010.

Nikolaenko G. M. Chora of Chersonesus in the Roman period // The Chersonesus collection. Vol. IX. Sebastopol: Kalamo, 1998. P. 83–88 (In Russian).

Nys 1997 – Nys Ph. Un lieu aux limites de la création: Le jardin // Logique du lieu et oeuvre humain / Berque A., Nys Ph. (eds.). Bruxelles: Ousia, 1997. P. 133–162.

Pérez-Gómez 1996 – Pérez-Gómez A. L’espace de l’architecture. La signification en tant que présence et représentation // Le Sens du lieu / Mangematin M., Nys Ph., Younes Ch. (eds.). Bruxelles: Ousia, 1996.

Vernant 1990 – Vernant J.-P. Ambiguity and Reversal: On the Enigmatic Structure of the Oedipus-Rex // Myth and Tragedy in Greece Ancient / Vernant J.-P., Vidal-Naquet P. (eds.). N.Y.: Zone Books, 1990. P. 113–140.

Примечания