Не спи, не спи, художник,

 Не предавайся сну

Ты – вечности заложник

       У времени в плену. 

   Борис Пастернак

Хочу поделиться некоторыми мыслями и впечатлениями, которые приходили мне в голову при чтении новой книги Владимира Кантора (Посреди времен, или Карта моей памяти. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив: Университетская книга, 2015. 432 с.). Разумеется, они субъективны, иными быть не могут, но, может быть, в этом заключается их главное достоинство – в том, что моя память имеет свои, личные особенности, отличные от таковых у других читателей и автора книги. Замечу, что вовсе не намерен пересказывать ее содержание, и оно будет присутствовать лишь в том случае, если у меня есть что к нему добавить от себя. Книгу же настоятельно советую прочитать всякому, кого интересуют времена, события, о которых идет речь в книге, и память об этих временах и событиях. Прошлое возвращается на круги моей памяти. Из небытия возникают дела минувших дней, я вспоминаю свои тогдашние надежды и образ  мысли. Являются лица  моих дорогих друзей… Тех, кто ныне здравствует и тех, которые ушли уже далеко на Запад, но мнением которых я дорожу по-прежнему. Они ушли в нашу общую память,  в круги моей  памяти, и сейчас  говорят со мной,  благодаря автору книги.  

Думаю, что он меня поймет, если я признаюсь, что желаю понимать память не только так, как ее толкуют нейробиология и другие нейронауки (моторная, эпизодическая, смысловая память). Память объединяет в себе образы мира и времени. Постоянно уходящее настоящее, мир, которого уже нет, и мир, который я жду в будущем. Он и мои ожидания меняются, у меня есть память о возможных вариантах будущего, то есть память о будущем. Пойду дальше и скажу, что могу позволить себе  реализовать еще и возможность художественного, даже метафорического  прочтения и толкования памяти. Например, понять память, как  отблеск в душе космического, «вечно живого огня, мерно возгорающегося, мерно угасающего»  (Гераклит) и попытаться разглядеть в этом вечном огне свое сознание и свою собственную космическую физиономию. К этой метафоре я еще намерен вернуться в конце заметок, а пока  позволяю  себе такое  «поэтическое» отношение к памяти и ко времени. Хочу  объединить для себя в общем вопросе не вполне пока для нас объяснимое сознание-память и всегда таинственное, загадочное время. Можно считать память хранителем и способом связи времен. Автор книги утверждает, что работа над его Картой памяти еще не окончена. Со своей стороны надеюсь, что  Книга жизни и Карта человеческой памяти  еще не скоро будут дописаны временем.

Я начал свои заметки известными строками из стихотворения Пастернака, поскольку в нем, кроме обращения к художнику, можно, говорят, обнаружить определенное свидетельство времени. Книга Владимира Карловича Кантора также свидетельствует о времени, обращена ко времени и к хранящей его памяти. Если он кому-нибудь еще не известен, позвольте представить вам героя моего повествования. Автор, несомненно, является художником, как бы кто ни относился к его усилиям и  ни оценивал результаты его творчества. А творчество его таково, что не помещается в рамках одного направления. Он литератор, литературный критик, ученый-филолог и философ; пишет повести и романы, литературно-критические статьи и книги; из-под его пера выходят оригинальные исторические и историософские трактаты. Об истории и политике Российской империи, в частности. О литературе и культуре в России. Он никогда не укладывается в заранее заданных  границах познания,  стремится преодолевать  их пределы, искать и находить новые темы для изучения. Ему тесно, конечно, в плену какого-либо одного времени - он  живет, смотря вперед и постоянно оглядываясь на пройденное. Обращусь к тому, с чего  сам он считает необходимым себя представить, начиная свое послание читателям, проживая «посреди времен»:

Раз в Стране Чудес,

Там, на грани сна,

Где как гром с небес

Что ни год – война,

Где вокруг тюрьмы

Колокольный звон,

Жили-были мы

Посреди времен.

Книга В.К. Кантора открывается этими  словами (песни) его сына Дмитрия. Я хочу толковать их по-своему и повторяю его слова не только потому, что они мне нравятся, но и потому, что они, как мне кажется, задают особое умонастроение для понимания особенностей жизни во временах, о которых толкует автор книги. В песне утверждается, что это была жизнь на грани сна. Но, вспомним, что сновидение для Платона является состоянием творческого вдохновения, а для определенных версий психоанализа -  способом проникновения в подсознание, в бессознательные психические процессы.  Сновидение включает якобы работу интуиции для усмотрения истины, а интуиция – это то, в чем только и может  проявиться абсолютное, полагал Анри Бергсон. В любом случае, сон представляет собой одну из старейших форм сознания и феномен, с помощью которого можно проникнуть в суть сознания. Творческая личность, возможно, всегда существует и творит «на грани сна». Так что дело извлечения из глубин памяти и познание особенностей означенных  времен отца и сына надо признать хотя и сложным, но не безнадежным. Сложность состоит в том, что наша социальная  память - это  отнюдь не нейтральное по отношению к жизни явление, она подчинена различным влияниям; влияниям различного рода властей и идеологий, в их числе политической идеологии и политической власти. Власть во все времена  стремилась контролировать умы подданных, для чего, в частности, старалась заполнить «Карту моей памяти» своими собственными письменами.

Контроль над умами и памятью может быть жестким, как при абсолютизме, диктатуре, тоталитаризме, или мягким, как при демократиях, но он должен быть, иначе  неизбежна смена власти. Наша память не стоит на месте, а пребывает иногда в состоянии творческого поиска. Достаточно сказать, что мой современник пережил уже несколько историй, в которых менялись события (отбор событий), их толкования и оценки. Блоковский Победоносцев пока еще «простирает над Россией совиные крыла», но граф Уваров уже из реакционеров перешел в разряд ярких проводников русской национальной идеи и автора фундаментальной формулы «Православие, Самодержавие, Народность». Что уже говорить о превращении Великой революции в государственную катастрофу, вызвавшую гражданскую войну и последующий великий террор. Во всяком случае, автор этих строк давно уже  живет в стране непредсказуемого прошлого.

Поэтому реконструкция памяти вовсе не особенность, скажем, наших сегодняшних, вчерашних братьев в (на) Украине.  В России   каждая новая власть также настоятельно рекомендовала населению вносить поправки в личную и групповую память. Требуется немало усилий освобожденного сознания, чтобы выстроить собственный ряд событий, толкований и оценок, раскрывающих суть изучаемого времени. Такая независимость от чужого мнения явно присутствует в  книге В.К. Кантора. Более того, думаю, не ошибусь, если скажу, что в иерархии его личных ценностей независимая память занимает одно из главных мест. Во всяком случае, не часто (мне не доводилось) можно встретить такое, как у него, трепетное, уважительное отношение к памяти. Не часто можно наблюдать такое умение, способность предоставить возможность Слову сотворить и удержать былое, посредством Слова понять настоящее и соотнестись с будущим. В этом суть отношения автора книги ко времени, к многообразию жизни посреди времен.

В этих временах, о которых идет речь в книге, есть в реалии жизни, но там же есть мы и наше поэтическое, художественное  воображение, которое оправдывает выход за пределы наблюдаемого, видимого жизненного однообразия. Альберт Эйнштейн утверждал, что «воображение важнее, чем знание, ибо знания ограничены, а воображение способно охватить целый мир». Воображение – это, кроме всего прочего, способность наших мыслеобразов создавать новые миры, в том числе миры прошлого. К нему мне часто приходится обращаться. Оно является для меня «машиной времени», способной вести сознание по пространствам, временам и эпохам. К воображению взывают религии и иные идеологии, рисуя собственные миры, картины прошлого, настоящего, будущего.  Самой благоприятной средой для  взращивания и обитания плодов  воображения являются, понятно, поля культур и искусств, где мы имеем возможность мысленно прожить не одну, а несколько жизней. Можем, вслед за Шекспиром, сказать: «Любое время – время для всего», и  побывать в воображении Цезарем, Антонием и Клеопатрой или Отелло и Дездемоной, а также жить вместе с героями повестей и романов Владимира Кантора. Воображение является существенной стороной его таланта и должно присутствовать у его читателя.  Отмечу, что не только искусство, но строгая наука, рисуя свою картину мира, пользуются услугами воображения,  но на этом  останавливаться не стану, чтобы далеко не отклоняться от темы.

Вместо этого, помня о задаче  представить автора,  предлагаю читателю вообразить 1975 год, и нашу с ним встречу в «Вопросах философии», где он уже около года творил собственную биографию, весьма плодотворно участвуя также в создании истории журнала. До той поры в поле моего философского внимания с такой фамилией попадал только основатель теории множеств математик Георг Кантор, но теперь судьба давала мне шанс, как я позднее понял, приобщиться и наблюдать творчество, критическую мысль еще и незаурядного гуманитария. К моменту нашего знакомства В.К. Кантором уже было много написано, уже появились «Два дома» (1975).

Прежде чем продолжить  об авторе книги, позволю себе несколько слов о времени, в котором тогда жила страна. Для просвещения и гуманизма, для сочинения на этой основе собственной биографии то время было не самым благоприятным. Правда, в противоречивой истории Страны Советов и «диктатуры пролетариата» случались  более худшие и опасные для творчества времена. И это было «закрытое общество», как называл наше социальное устройство Карл Поппер. Во времена, о которых идет речь, страна  прилагала определенные усилия для освоения космического пространства, пыталась  крепить оборону и индустрию, но все эти инициативы государства соседствовали с экономическими провалами. Прилавки были пустыми, население бедным. Политики увязали в болоте «застоя». Рядом с этим «феноменом» существовал чиновный (государственный и партийный) аппарат, который, в соответствии с исторической национальной традицией, разъедала коррупция, подготавливая почву для смены политического режима и для другого, значительно более масштабного воровства.

Все это хорошо известно и сохранила память. Время я вспомнил для того, чтобы отметить, какие последствия оно оставило  в моем миропонимании и в моих убеждениях, какие в них внесло существенные коррективы. Полагаю, что не только в моих, но и в убеждениях большого количества граждан. Если о себе, то назову только приобретенное тогда скептическое отношение к заявлениям политических властей об их неизменном служении «благу народа». Разумеется, интересы населения и власти иногда совпадали, но в итоге власть всегда служила не «народу», а собственным интересам и интересам близких, влиятельных групп поддержки. Время не изменило моих убеждений в этом вопросе. Чаще всего «народ» - это заклинание в культовых обрядах политической власти, слово на ее идеологическом знамени. Нечто похожее утверждает и автор книги (интервью с Виктором Шендеровичем, Радио «Свобода»), хотя думаю, его «творческая эволюция» в сторону политического скептицизма, в силу ряда исторических и биографических причин, произошла раньше моей.

По поводу «народа» замечу еще, что свою любимую русскою нацию я, как и  герой моих заметок, вовсе не намерен идеализировать. Иван Бунин сравнивал мой народ с деревом, из которого можно соорудить и дубину, и икону. Русский народ  проявлял чудеса массового героизма, защищая Отечество, творил культуру и науку; в фундаменте того, что Кантор обозначил как: «Российская империя против российского хаоса» (2008). Но он  готов оправдывать и прославлять собственных тиранов, если они внесли вклад в прославление и размеры державы. Иван Грозный, Петр Великий, Отец народов Сталин. Здесь, правда, имеется одна сложность. Все они служили интересам государства, а не интересам человека и личности. Человек же России и русская нация всегда таили в себе общинность,  коллективизм и социализм, поэтому речь идет о народных вождях. В круги моей памяти эти исторические персонажи попадают различным образом, из разных источников и различным образом являются моему сознанию. В одном сознании они могут представать и тиранами, и благодетелями, а если речь вести о разных людях, о представителях разных социальных групп, партий, национальностей, религий, то диалог с прошлым и «настоящее прошлого» (Августин) могут превратиться в поиски основополагающих ценностей. Тем более опасно прославлять тиранов.

Еще русский народ любит крайности. В святости и в грехе. Наша история знает много добровольных мучеников за веру и радикальный «научный атеизм», православие и гонения на церковь. Любовь к крайностям, бывало,  оказывала серьезное влияние на многие российские судьбы, руководила поведением людей, вносила поправки в их ценностные установки. Возьмем, к примеру, такую черту русского национального характера, как пристрастие к сорокоградусной «менделеевке», хотя «Домострой» настоятельно нам рекомендовал  пиво. Пока русский человек в большинстве своем остается верен своей любви, борец с «пьянством и алкоголизмом» М.С. Горбачев, похоже, никогда  народным героем не будет. Поэтому перестройка, провозгласив свободу слова, многопартийность, частную инициативу и другие демократические ценности, явила неподготовленному народу политический, многонациональный Хаос, которому не смогла противостоять Империя.

Перестройку и «новое мышление» в собственных интересах использовали наши «партнеры» из Европы и США. Все же перестройка успела провозгласить, что политика является привилегией каждого человека и звала к построению гражданского общества, не разъедаемого коррупцией. Желаем сегодня русскому народу обрести и реализовать искомые политические привилегии, для чего русскому человеку неплохо заняться улучшением самого себя. А далее, в перспективе, обучиться экологической грамоте и убрать, наконец, мусор, окончательно  не превращая в болото огромные запасы некогда чистейшей питьевой воды озера Байкал. То, что мы проделали с Байкалом, похоже на преступление перед человечеством, и проблема не исчезнет, если о ней молчать. Патриотизм, полагаю, не в том, чтобы не замечать и прощать пороки Отечеству, а том, чтобы с ними бороться. Так учат меня христианство и другие Заветы предков. Любить врагов – это значит их исправлять. 

Возвращаясь к жизнеописанию моего героя, необходимо отметить, что каким бы он ни был оригиналом, его биография и до, и после нашего знакомства выстраивалась, конечно, под влиянием обстоятельств и окружения. Не без участия, в частности, сотоварищей по работе в редакции журнала. Он это, разумеется, признает и с благодарностью вспоминает всех своих тогдашних коллег, к которым и я имею честь принадлежать. Я же сейчас хочу вспомнить его тогдашнего, и его стремление жить  независимо если не от повелений времени, то от руководящих указаний тех, кто взял на себя обязанности  неоспоримого и полномочного представителя времени. Опираясь на  стремление к независимости, стараясь жить по законам творчества, по принципу «Я другой» (1978), В.К. Кантор был одним из заметных и ярких представителей нашего редакционного братства. Журналом «Вопросы философии» руководил тогда  Иван Фролов, названный в книге Кантора  «Человек-эпоха», и журнал был тогда одним из островов свободомыслия.

Бывало, что редакцию посещали весьма достойные, не ординарные лица. Приходил и выступал Сергей Аполлинариевич Герасимов. Однажды лекцию о перспективах технических наук прочитал нам доктор технических наук, выдающийся шахматист Михаил Моисеевич Ботвинник. Словом, если отвлечься от проблем «закрытого общества», от надоевшего  идеологического давления, то жизнь нельзя назвать скучной. Мы слушали песни Юрия Визбора, Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого. Большой интерес у нас вызывали поездки в Госфильмофонд и просмотр интересных кинолент, которых не было в широком прокате. Все эти события и времена хранятся и вновь возвращаются на круги моей памяти.

Мы дарили друг другу радость общения, может быть, даже душевного общения.  Общение, как я отметил,  не сводилось только к коммуникации, то  есть  к обмену информацией, но и информацией мы также обменивались. Могу свидетельствовать, что узнавал от Володи Кантора, в частности, много неожиданного и интересного из разных областей истории и культуры. Сам он вспоминает о визите по его приглашению в редакцию замечательного собеседника Натана Эйдельмана, затем о публикации с  предисловием Эйдельмана в журнале полного текста  «О повреждении нравов в России» князя Щербатова, что, несомненно, раздвигало кругозор читателя. Но я еще хочу вспомнить и подчеркнуть, что в летописи событий В.К. Кантор всегда стремился отыскать нечто ускользнувшее от официальной, «классической» истории и проливающее новый свет на ход и оценки исторического процесса.  

В те поры многие обогащали познание чтением «тамиздата». В этом отношении  Кантор был чемпионом среди всех моих знакомых. Он постоянно приносил в редакцию что-нибудь интересное. Вспоминаю, что однажды он принес в журнал стихи Иосифа Бродского, и я познакомился с его поэзией. О жизни и пристрастиях этого замечательного поэта он знал и рассказал много для меня интересного. Но это все же (существенная) частность. Важнее другое. Тогда мы читали «Архипелаг ГУЛАГ», «Красное колесо», которые учили нас «жить не по лжи». Я и мои товарищи учились жить сообразно этому завету, читая еще и А.А. Зиновьева (на меня из всех его нашумевших книг самое большое впечатление произвели «Зияющие высоты», но это отдельная тема). Литературу для чтения приходилось на время брать у друзей и знакомых. Часто у Владимира Кантора.  Я уже отмечал, что его книга возвращает меня к мыслям тех лет, которые он описывает, а мысль двоилась и вынуждена была одновременно обитать между двумя реальностями – той, которую рекомендует для усвоения власть, и другим, не менее реальным  миром, миром «скрытых истин». Такая вот невеселая социальная диалектика.

Теперь, возвращаясь к нашей общей работе в редакции, скажу еще об одной из своих обязанностей: выполняя работу редактора, одновременно, по соображениям власти, мне следовало исполнять функции цензора. Задача  не слишком сложная, поскольку антисоветских текстов журнал, понятно, не печатал, и в мою задачу входила главным образом обязанность не допускать проникновения в тексты статей тайного объективного идеализма. Идеализм с порога отвергал обязательный для меня марксизм, а мне В.И. Ленин рекомендовал еще держаться «линии Демокрита» в философии.  Я старался рекомендации следовать. Правда, по мнению некоторых математиков, идеализм и платонизм в скрытом виде все же присутствуют в науке, проникая в нее вместе с бесконечностями и бесконечностями бесконечностей, но это уже проблема философии науки и математики, которая выходила за пределы  возможностей понимания вышестоящего идеологического начальства и иных наших кураторов из сфер власти. Порученные мне в редакции проблемы философии физики, математики и логики их внимания не привлекали. Тем более, что у нас печатались общепризнанные мировые авторитеты, даже Нобелевские лауреаты (П.Л. Капица, В.Л. Гинзбург, И.Р. Пригожин).

Иное дело, когда речь заходила о проблемах искусства и культуры. Здесь все обо всем могут судить. Вовсе не обязательно быть М.М. Бахтиным или Д.С. Лихачевым (оба были репрессированы), чтобы глубоко проникнуть в тайны культур. Во всяком случае, «понимающих лиц» здесь гораздо больше, и эти лица  считают, что для  суждения о тех или других предметах искусства не требуется специальной подготовки и образования. Здесь кураторы всегда чувствовали себя на вершине компетенции, и проявляли готовность выставить оценку любому художнику. Могли даже ему разъяснить, в чем состоит смысл его повседневных усилий и жизненное предназначение. Характерен пример Никиты Сергеевича Хрущева, представившего однажды мастерам культуры на выставке в Манеже образец художественного вкуса. Память автора книги отчетливо хранит имена иных руководящих персонажей, мною почти забытых и совсем мне не интересных. Но для Владимира Кантора они являли проблему.

В книге он описывает свое столкновение с Л.Ф. Ильичевым, принимавшим, кстати, серьезное участие в отмеченной акции Н.С. Хрущева. Бывший крупный партийный чиновник, а в описанное время заместитель министра иностранных дел, намеревался устроить погром в эстетике, объявив «идеологически чуждыми» ряд видных представителей советской эстетики (Михаил Лифшиц, Моисей Каган, Леонид Столович, Михаил Овсянников, Константин Долгов и др.) О перипетиях борьбы распространяться не буду, желающие могут прочитать о них в книге. Меня удивляет то, что Ильичев хотел опубликовать статью именно в нашем журнале. Он вполне мог беспрепятственно опубликовать ее в журнале «Коммунист», и погромный эффект был бы значительно большим. Не нахожу этому другого объяснения, кроме того, что, как отмечалось, журнал слыл одним из островов свободомыслия, и опубликоваться в нем значило в какой-то степени приобщиться к свободе. К гражданской свободе и к свободе слова, что имиджу  Ильичева явно бы  не повредило.  Но сегодня эта история и борьба редактора с автором интересна мне только как примета времени и пример того, с чем Володе Кантору приходилось иметь дело, чтобы быть редактором. Как выясняется, не только редактором журнала, но и творцом, работником и хранителем эстетики.

Сам он вспоминает, что защита его кандидатской диссертации была отмечена строками стихотворного редакционного фольклора, которые приводятся в книге, но это было еще до того, как я объявился в редакции. Я же повествую только о том, что мне пришлось узнать и удалось понять после знакомства с моим героем и его окружением. Я опускаю рассказы автора «Карты памяти» о его аргентинских, революционных корнях, также воспетых в редакционных стихах, для того чтобы сказать несколько благодарных слов Карлу Моисеевичу Кантору, кому Владимир Карлович больше всего обязан своим увлечением эстетикой.  Считаю, что имею на это право, поскольку был  знаком с ним независимо от его симпатичного сына, а значит, могу выразить ему собственную благодарность и оценку его личности. Одним из главных его достижений, на мой взгляд, было то, что они с супругой воспитали двух замечательных детей. Старшего я сейчас вам представляю, а младший Максим -  является весьма неординарным художником и автором оригинальных трактатов о живописи, эстетике, демократии и политике. К творчеству обоих  Карл Моисеевич относился с пониманием, хотя соглашался не со всем ими  написанным.

Я иногда перечитываю его трактат «Двойная спираль истории. Историософия проектизма» (М., 2002). Говорят, что книга, ее проектизм принадлежат прошлому, уже ушедшему времени. Я полагаю, что автор стремится охватить всю полноту бытия и времен, поэтому в прошлое его сочинение уйти не может. Последняя его работа «Тринадцатый апостол» (я читал только рукописный вариант) посвящена творчеству  Маяковского – поэта, всегда устремленного в будущее. Карл Моисеевич прожил сложную, иногда героическую жизнь, о чем пишет Владимир Карлович. Добавлю, что это была весьма достойная жизнь, ибо он жил сообразно собственным убеждениям. Опираясь на память, на собственное прочтение прошлого, он рисовал проект, картину возможного будущего, когда человек создаст условия для реализации своих творческих, одобренных моралью потенций и исполнит тем самым свое космическое (или Божественное) предназначение. Во всяком случае, я именно так хочу понять то, в чем был убежден и что исповедовал Карл Моисеевич, понять то, чему учит его историософия. Рад тому, что мне довелось общаться и  сотрудничать с этим замечательным, творческим человеком. Сотрудничать и учиться у него.

Говоря о творцах и хранителях исторической памяти, не могу не вспомнить отца Александра Меня, которому посвящена отдельная глава книги. Автор семи томов «Истории религий. В поисках пути истины и жизни», отец Александр был человеком необычайной эрудиции. Он был специалистом по древней истории, философом; глубочайшим религиозным и  гуманитарным мыслителем. Так же как Владимир Кантор, считаю, что с исследованиями Александра Меня история религий обрела новую глубину и значимость. Мне было интересно читать о переписке и общении В.К. Кантора с Сергеем Бычковым и отцом  Александром Менем.

Мои заметки не являются рецензией, и я не расставляю плюсы и минусы текстам книги. Я не пересказываю содержание книги, а уговариваю ее прочитать. Как и обещал, к содержанию я прикасался только тогда, когда сам имел к нему  определенное отношение, а в книге еще много интересного, мною не упомянутого.  

Все же, прежде чем поставить точку, хочу вернуться к метафорам и «поэтике» памяти. Я говорил, что вижу в памяти отблески «живого огня», который возникает и исчезает в космическом зрении Гераклита из Эфеса. При ближайшем рассмотрении оказывается, что метафора имеет определенные космологические основания. Если бы в первые мгновения после Большого взрыва, во время огромных энергий и температур, возникли иные значения мировых констант, то не состоялись бы человек, его сознание и память. Миллиарды нейронов нашего головного мозга хранят «память» о значении этих мировых констант. Антропный принцип гласит, что мы видим Вселенную такой, как она есть, потому что, будь она другой, нас бы в ней не было, и мы не могли бы ее наблюдать. Мерами возгорающийся и угасающий огонь напоминает чем-то теорию пульсирующей Вселенной – от Большого взрыва и расширения до сжатия и Большого хлопка. Память о Большом взрыве хранит, скажем, реликтовое излучение.

Память не укладывается полностью в одни только человеческие масштабы, ее истоки залегают и должны быть извлечены из глубин Космоса и Времени. В.К. Кантор, который посреди времен пишет Карту своей памяти, должен принять во внимание и эту ее составляющую. Правда, это еще больше должно раздвинуть его кругозор, и без того почти неохватный. Главное, чтобы все это уместилось в его уме и способствовало пониманию самого себя. Это трудно. «Я не могу полностью вместить себя. Ум человеческий тесен, чтобы овладеть собою же»,- огорчался Августин в «Исповеди». Придется незаурядному Владимиру Кантору каким-то образом вмещать себя в собственный ум.

Желаю его уму вместить самого себя и придать своим представлениям о памяти новую глубину, красоту и эстетику.

А.Е. Разумов

Разумов Александр Евгеньевич – старший научный сотрудник ИФ РАН.

Razumov Aleksander Е. – senior staff scientist (Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences). «Circles of memory and returning of the times».