«Кто мыслит, как великий, должен заблуждаться, как заблуждается великий. Такой заблуждающийся также должен вытерпеть то, что ему будут поставлено в счет ложное, ошибочное, дву- и много-смысленное (из того контекста, в котором он находится, исправляя его) как его подлинно собственное, относящееся к его “волению” (Wollens), и что тем самым будет отвергнута целостность его мысли»[1]. Эти слова вышли из-под пера философа Хайдеггера, который – будучи лишен права преподавания – поставил вопрос, «…желательна ли ещё, будет ли использована его работа в ремесле мышления во имя спасения нашей собственной сущности, или она нежелательна?» [Heidegger 2015, 80]. Философа, который был убежден: тот факт, что его «выбросили» из университета, «…граничит с наихудшим злом, которое немец может учинить против немца» [Ibid., 79–80]. «Никакая власть в мире, – пишет он, – никакой бог в тот или иной момент не вырвет моё мышление из его объединенности с самим бытием. Никогда не будет оболгано мышление в самой его сущности» (курсив Хайдеггера. – Х.К.) [Ibid., 63]. В чем же состоят «целое» и «подлинно-собственное» (Eigentliche) воления и мышления Мартина Хайдеггера, автора этих строк? А в чем его заблуждение? И чем для него неприемлема утрата им права на преподавание – на фоне того, что за несколько лет до этого «коренные немцы (Deutsche Deutschen) великого стиля» были не просто лишены того же права, но подверглись преследованиям, мучениям или были уничтожены? «Подлинное» и «целое», как их рассматривал сам Хайдеггер после 1945 г., прояснятся из формулировок его Бременского доклада 1949 г. «То, что мыслитель речёт о бытии (das Sein), – разъясняет Хайдеггер, – это не его взгляд. Сказанное – это говорящее через него эхо того притязания (Anspruchs), которое выдвигает само [подлинное] бытие (das Seyn) и в котором Оно, бытие (Es), приводит себя к проговариванию (zur Sprache bringt). Быть эхом труднее, и потому это происходит реже, чем обладание [какими-либо] взглядами-подходами и защита каких-либо точек зрения. Быть эхом – страдание мышления. Его страсть – тихая трезвость» (Einblick in das was ist. Bremer Vorträge 1949: Das Ding, Das Gestell, Die Gefahr, Die Kehre [Heidegger 1994, 66]). Хайдеггер вообще не разделяет никаких взглядов и не защищает никаких точек зрения; он не говорит в модусе «Man», многих [людей], он также не ориентирован на Я и Ты, он не философ диалога или интерсубъективности. Он вообще не защищает никакую собственную философию, ибо он и вообще не замысливал что-либо обосновывать или конструировать какую бы то ни было систему. И меньше всего он хотел бы вносить вклад в какое-либо культурное дело-предприятие («Kulturbetrieb» – [Heidegger 2015, 82]). Слово «культура» (Kultur) Хайдеггер толкует как «…дело, состоящее в том, чтобы доставлять удовольствия (Vergnügungsbetrieb)» [Heidegger 2014^b, 229]. А Хайдеггер, конечно же, не хочет доставлять кому угодно какие бы то ни было удовольствия.

Мышление же, о котором речёт Хайдеггер, должно быть простым, тихим, изначальным, решительным. Открывающим сокрытое. Хайдеггер хочет слушать сказанное, чтобы привести к проговариванию тот смысл бытия, ставить вопросы о коем философы вообще уже думать забыли. Это – мышление осмысливающее (besinnliches Denken), именно раз-мышление вслед (Nachdenken), а не рассчитывающее мышление, следовательно, не мышление, для которого характерно забвение бытия (Seinsvergessenheit), что типично-де для эпохи Нового времени. Бытие, изначально являвшее себя как греческое, со времени поэзии Гёльдерлина, по Хайдеггеру, заговорило по-немецки.

Хайдеггер хочет быть эхом. Отлучение от службы в университете он последовательно трактует как бытийно-историческую трагедию. Кто забывает Бытие, сам бывает бытием покинут. Отлучение от работы в университете Хайдеггер изображает «предательством и по отношению к мышлению», по отношению к «историческому призванию народа» [Heidegger 2015, 85], а также расценивает как акт самоуничтожения немцев. Это (по его мнению) не личная судьба, не результат случившегося, а событие космического значения. Предательство здесь, согласно Хайдеггеру, манифестирует себя как вопль общественности. Общественность же, которая заботится о сущем (das Seiende) как самόм (das) действительном [Ibid., 87], занимает то место, которое отведено мышлению бытия.

И Хайдеггер, жертва, свидетель и судья в одном лице, теряет терпение. «Общественность (Öffentlichkeit), – замечает он разочарованно, – это нечто злобное в открытости (Offenheit) свечения бытия. Она обманчива как мнимо открытое (Offene). Следует поразмыслить о “мировой общественности” и её трибунале как планетарной организации забвения [подлинного] бытия (Seynsvergessenheit)» [Ibid.]. По сравнению с «планетарным террором мировой общественности» «брутальность внеисторического национал-социализма» выглядит для Хайдеггера безобидной – «…несмотря на необозримую череду свидетельств о разрушениях, к которым национал-социализм со-причастен» [Ibid.].

«Проделки» (die Machenschaften) тех, кого, подобно Карлу Ясперсу, которого Хайдеггер числит среди ответственных за наложенный на него запрет преподавать, он описывает как выражение «…скрытой брутальности, которая по своей ловкости превосходит брутальность Гитлера» [Ibid., 83]. При всех сетованиях на досадное положение того, кто мыслит [в истинном смысле], Хайдеггер находит и слова благодарности (бытию): «Как часто я бываю благодарен подлинному бытию (Seyn) за то, что оно с рождения зародило во мне любовь к безымянности неприметного мышления» [Ibid., 85][2].

<…> В «Черных тетрадях» Хайдеггер пишет о мышлении: «Мышление не держится ни за науку, ни за мораль. Последние, правда, – это козыри европейской культуры и мира разума. Они предоставляют цивилизации инструменты, с помощью которых она хочет индустриализировать сущее в его целостности» [Ibid., 237]. Мышление, по Хайдеггеру, не только не держится за науку и мораль – ими оно разрушается: «Наука и мораль разрушили мышление. Сегодня оба впервые начинают утверждать, притом в редкостной сменяющейся очередности, свое господство. То обстоятельство, что наука и мораль происходят из философии, говорит против философии и порождает бессилие последней. Потому-то наука и мораль могут легко занимать место философии» [Ibid., 234–235].

Вот такое мышление – у Хайдеггера! Ведь у него получается, что не «немецкая математика» и не «немецкая физика» (по нацистскому поименованию), не расовое безумие и не развязанные войны на уничтожение разрушали мышление; разрушение имело-де место из-за науки и морали, этих воплощений цивилизации позднего Нового времени (der Moderne). Эта цивилизация, по Хайдеггеру, и намеревалась в короткое время достичь своей разрушительной цели. Собственно, крах настиг нас в 1945 г.; по прогнозу Хайдеггера это должно было произойти еще раньше. Европа, согласно Хайдеггеру, разрушает саму себя. «Разрушение Европы… всегда было делом американцев, все равно действовали ли они вместе с Россией или без неё. “Гитлер” – только повод. Но ведь американцы, рассматриваемые в целом, суть европейцы, а значит, Европа сама себя разрушает. Это соответствует субъективности, которая на закате Нового времени существует метафизически» [Ibid., 230]. «Европа разрушает саму себя» – для Хайдеггера это означает, что Европа разрушает себя посредством того «мышления», родиной которому она и стала. Кто ответственен за Гитлера и за Сталинград, за концентрационные лагеря и за господство Америки? Пустая рациональность Нового времени, беспочвенность еврейства, философия субъективности! Также ответственны Декарт, Локк, Юм, Кант, Фихте, Гегель, если называть лишь немногих. Сам же Хайдеггер как бы умывает руки, ссылаясь на невиновность мышления. Разве он виноват в том, что выбрал Гитлера? Такой была судьба…

Философы субъективности (со)причастны гибели Европы – таков ненапечатанный подзаголовок хайдеггеровского «Письма о гуманизме». Полностью в этом же духе Хайдеггер, недолго думая, объясняет конец философии и, само собой разумеется, также и гуманизма, который есть проявление философии и который движет нас к гибели. Толкает к безродинности мышления. Эти толкования Хайдеггера никак не порывают с его прежними мыслями о мышлении, скорее здесь имеет место преемственность. И если случалось что-то подобное поворотам в мышлении Хайдеггера, то они, конечно же, происходили задолго до публикации «Письма о гуманизме».

Сказанное отнюдь не означает, что после 1945 г. нельзя найти у Хайдеггера новых мыслей. Как раз напротив. Ключевое слово: Gelassenheit – спокойствие, невозмутимость. Если мы можем доверять записям «Черных тетрадей», то [оправданно утверждать, что] Хайдеггер открыл Gelassenheit после того, как Университет выставил его за дверь. Уже процитированная его благодарность в адрес бытия идет рука об руку с той мыслью, согласно которой только в тишине одиночества можно помыслить истину бытия и дать ей состояться. Вдалеке от политических событий Хайдеггер ожидает – мысля поэтически – грядущего бога («ожидая Бога» – «wartend des Gottes» − так он сам формулирует эту мысль). Годами позже, в опубликованном в 1955 г. тексте о Gelassenheit Хайдеггер дает конкретизации. Там он связывает понятие «Gelassenheit» с отношением к техническому миру, которое он назовет «Gelassenheit по отношению к вещам» [Heidegger 1959, 23][3].

<…> «Черные тетради» стоят не на обочине, а в центре философии Хайдеггера. <…> Возьмем из «Черных тетрадей» краткую заметку 1945 г.: «1807: “Феноменология духа”. 1867: “Капитал”, 1927: “Бытие и время”» [Ibid., 151]. Гегель, Маркс, Хайдеггер. Каждые 60 лет рождается эпохальный труд, а это не может быть случайным. Как не случайно и имя автора “Бытия и времени”: «Heid-egger, т.е. человек, который попадает на невозделанную пустошь (Heide), боронит её (eggt)» [Ibid., 62]… А тому, кто носит ложное имя, остается посочувствовать. Скажем, Ясперсу, который, по твердому убеждению Хайдеггера, только и способен формулировать какие-либо сугубо единичные, отдельные (einzige) тезисы. Или “весьма интеллигентному” Сартру, который (по Хайдеггеру) «…лишен сколько-нибудь существенных или хотя бы собственных мыслей, кои могли бы составить эпоху в истории мысли» [Ibid.].

<…> Подведём итоги.

С того момента, как Хайдеггер вступил в конфронтацию с антропологической и экзистенциалистской интерпретацией «Бытия и времени», его мысль развивается в двух направлениях; и он [постоянно] выступает против того, чему его мысль противостояла с самого начала. С одной стороны, он не приемлет никакой теории субъективности, никакого рационалистического преобразования нововременной философии, никакого [её] оправдания, никакой науки. А с другой стороны, он [уже] не разделяет никакой философии жизни, человеческой экзистенции, не проявляет внимания к заботам и нуждам индивидуума. Все, что представляет [какой бы то ни было] интерес, не попадает в сферу компетенции мышления в собственном смысле. Интересы интересны только для массы. Поскольку означенное двойственное негативное движение не может быть осуществлено с помощью аргументов, Хайдеггер радикализирует языковые способы выражения мысли. В процессе завершения негации субъективности мышление определяется как имеющее место (Ort) там, где отныне «свершается» само бытие. Его истину мы, правда, можем опрашивать, но не в состоянии высказывать в истинностных суждениях. Человек в мышлении ставит себя на службу бытию; оно [мышление] первостепеннее по своему началу (anfänglicher) и происхождению (ursprunglicher), есть нечто более великое, чем он сам. «Das Sein ins Dasein tiefer legen» – выражение Хайдеггера, которое значит: «Надо глубже погрузить Sein в Dasein»; здесь Хайдеггер формулирует уточненное предцелеполагание своего мышления, т.е. осуществление цели «…через посредство действительного вопроса о сущности языка. Таким образом вместе с Dasein и возникает понуждение к преобразованию истины и бытия. Это событие (Geschehen) истории (Geschichte) в собственном смысле, для которой что-то отдельное безразлично и имеет значение лишь постольку, поскольку оно, отдельное, в действующем деянии (in wirkenden Werk) обеспечивает для себя возможность повторяющихся стимулов» [Heidegger 2014^a, 11][4].

Через несколько месяцев после того, как Хайдеггер написал эти строки, он счел, что пришло время прервать одинокий путь, что надо, так сказать, взвалить плуг на плечи и понести его в Университет.

И тогда Хайдеггер возглавил ректорат Фрайбургского университета. Почему именно в то время[5]? Он счел его как никогда более благоприятным для этого шага. Вскоре после этого деяния он оставляет в «Черных тетрадях» такую заметку: «Великий опыт и счастливое обстоятельство в том, что фюрер пробудил к жизни новую действительность, которая открывает нашему мышлению подлинный путь и сообщает ему движущую силу. Иначе оно при всей его основательности осталось бы потерянным в самом себе и лишь с трудом пробивало бы дорогу к действованию. Литературное существование закончилось» [Ibid., 111]. А как фюреру удалось «пробудить к жизни новую действительность»? И каким было то новое бытие, в котором нуждался Гитлер как в условии для самой возможности своих «исторических свершений»? Какие надежды Хайдеггер возлагал на национал-социализм? Конечно же, это не было одобрение ликвидации безработицы или строительства автобанов. Хайдеггер надеется на разрыв с Новым временем. Причем на радикальный разрыв культур, или – сформулируем точнее – он желает уничтожения культуры Нового времени и его поздней стадии (von Neuzeit und Moderne), культуры, суть которой – обоснование и оправдание культуры субъективности и антропологии, свободы и самоопределения, индивидуальности и отнесенности к миру, демократии и общественности… И этот поворот (Kehre) находит в Гитлере неожиданного помощника[6].

<…> Вспомним: «Мышление, – пишет Хайдеггер, – не держится ни политики, ни морали» [Heidegger 2015, 237]. В мышлении в качестве события утверждает себя (ereignet sich) бытие, которое не просто не говорит на языке морали. Такое мышление будет «разрушаться» моралью. И к этому утверждению – что мораль способствует оставленности со стороны бытия (Seinsverlassenheit) – Хайдеггер вновь и вновь возвращается. Приведем еще хотя бы один пример – из 1939 г.

Хайдеггер пишет о Machenschaften своего времени, что это время «…тоже уже не нуждается в том, чтобы отводить упреки в лживости и подтасовках, ссылаясь на доказательство противоположного – ему достаточно показать: что-либо другое тоже связано с ложью и также работает с помощью “насилия”. Всякое моральное разоблачение приходит в этих случаях слишком поздно, потому что всякая “мораль”, сущность которой составляет Machenschaft, разделяет одни и те же предпосылки…» [Heidegger 2014^b, 13–14].

<…> Хайдеггер – представитель идеологического имморализма. Согласно его пониманию, моральные различия втираются в доверие на уровне забвения бытия. Мораль что-то еще значит для людей культуры, для защитников семьи, для либералов, евреев, католиков, для тех, кто хочет, уйдя в отставку, наслаждаться своей рентой или пенсией. Бытийно-историческую же задачу национал-социализма нельзя оценить с помощью понятий, которые следует преодолеть. Гитлер – по ту сторону добра и зла. И много строже, чем «все ужасы газовых камер», так пишет Хайдеггер после войны. Нужно, согласно Хайдеггеру, ясно видеть, что «…мир в забвении бытия как Seyn (Seynsvergessen) катится в ничто и толкает человечество в бездну самоослепления» [Heidegger 2015, 100].

Снова возвратимся в 1933 г. Надежда Хайдеггера на то, что благодаря государственной власти будет пробуждена воля народа, очень скоро будет развенчана. Почему? <…> После завоевания власти Гитлер показал своё «истинное лицо». И Хайдеггер дистанцируется от реально существовавшего национал-социализма, потому что тот для него «слишком либерален». Культурный разрыв, осуществленный национал-социализмом, для Хайдеггера недостаточно радикален. Наци остались [по его мнению] на уровне нововременной антропологии. Они только поменяли содержание. Хайдеггер с презрением высказывается о «национал-социалистической философии» [Heidegger 2014^a, 509] и с таким же презрением подмечает, что наци придали мышлению народнически-расистское содержание и что, следовательно, они мыслят антропологически. На месте национал-социализма утверждается «вульгарный национал-социализм» [Ibid., 142], отмеченный «грубым биологизмом», который создает для этического материализма подходящую «идеологию» [Ibid., 142–143]. Отказавшись в начале 1934 г. от ректорства, Хайдеггер дистанцировался от политической деятельности. Если прежде он был убежден, что благодаря мысли и действию в собственном их смысле он обретет также место «воздействия», то теперь он остался лишь вблизи мышления – и при тихом благоговейном раздумье. Теперь Хайдеггер ничего не ожидает от действительности, на пробуждение которой Гитлером он ещё недавно надеялся. «Ничего не ожидать от сущего (vom Seienden), [лишь] при воздействии [подлинного] бытия (Seyn) что-то событийно станет действительностью (er-eignet werden)» [Heidegger 2014^b, 122]. В «Письме о гуманизме» Хайдеггер в своей манере примиряет мышление и действие: «Мышление действует, мысля» [Heidegger 2010, 9][7].

<…> Несовершеннолетием как программой, или программным обоснованием несовершеннолетия, философия Хайдеггера не в последнюю очередь становится потому, что она запрещает всякую критику в свой адрес. Хайдеггер не хочет и не может допустить того, чтобы в его философии что-либо было скорригировано. Ни филологами, ни даже историками философии. Кто его критикует, тот спрашивает об основаниях и тем самым, как представляется Хайдеггеру, встраивается в традицию рассчитывающего мышления, в традицию нововременной философии субъекта. А значит, присоединяется к философии тех, кто защищает букву против духа, историческую точность против так называемого «сущностного мышления» – и кого настигает анафема забвения бытия. «Всякое опровержение в поле существенного мышления – глупость», – некогда написал Хайдеггер [Heidegger 2010, 28]. Филологи, историки философии, специалисты в науках о духе, эксперты – все они, по Хайдеггеру, не мыслят. Благодаря такому диагнозу вопрос обо всех них решен коллективно… Во всяком случае, было бы совершенно бессмысленно пытаться возражать Хайдеггеру используя те аргументы, размышления, возражения, которые противоречат его тезисам о характере Нового времени вообще и позднего Нового времени (der Moderne), в частности. Все это нам надо оставить при себе. Ведь Хайдеггер не стремится сделать эти свои тезисы истинными, притом что они могут и не быть ложными. Они поселены по ту сторону критики… Хайдеггер не предоставляет никаких аргументов в оправдание так называемой критики позднего Нового времени. Ибо критика, лишенная критериев, метода и обоснования – это ведь предрассудок, идеология, рессентимент. Если мы вычеркнем его тезис о забвении бытия в эту эпоху и надежду Хайдеггера на пришествие грядущего бога, тогда его критика техники еще может быть приемлемой, исходя из перспективы тех людей, которые видят, что их интересам, надеждам, желаниям угрожает такая техника...

Так в чем же мораль всей этой истории? <…> «Черные тетради» заслуживают нашего пристального внимания. Выраженное в них – в высокомерном тоне иррационализма – отречение от понятийного осмысления политики, морали и права разрушает последние остатки нашего сомнения. Хайдеггер выступает за антипросвещение. Он выступает за вменяемое [самому себе] несовершеннолетие как за сущность мышления. Это несовершеннолетие как программа. Значение философии Хайдеггера заключено в его поражении. Великое заблуждение не всегда проистекает из глубокого мышления, скорее оно возникает из-за того, что не располагают понятиями и методами, с помощью которых можно распознавать пути, ведущие к заблуждениям. Национал-социализм пробужден к жизни не «пустой» рациональностью и даже не просвещением, но их врагами – а к ним принадлежал также и Хайдеггер. И было бы неразумно не противостоять им[8].

Primary Sources

Heidegger 1959 – Heidegger M. Gelassenheit. Pfullingen, 1959.

Heidegger 1994 – Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd. 79 // P. Jaeger (Hg.). Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 1994.

Heidegger 2010 – Heidegger M.  Über den Humanismus. Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2010.

Heidegger 2014^a – Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd. 94 // P. Trawny (Hg.). Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2014.

Heidegger 2014^b – Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd. 96 // P. Trawny (Hg.). Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2014.

Heidegger 2015 – Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd. 97 // P. Trawny (Hg.). Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2015