Продолжая тему настоящего номера «Вопросов философии» — тему исследования и издания памятников философской мысли — нам хотелось бы на примерах нескольких недавних книг рассмотреть, какие подходы применительно к японской философии разрабатываются в отечественном японоведении. Наш обзор не охватывает всех публикаций последних двух лет, мы обсудим только пять из них.

Как и во многих других разделах востоковедения, у японоведов обычно нет узкой специализации: почти всегда те, кто изучает мировоззрение японцев разных эпох, занимаются также историей религий, литературы, искусства, политической историей Японии. Отсюда и весьма широкий охват материала: для исследования истории мысли берутся и тексты, весьма непохожие на классические памятники западной философии. Степень изученности собственного наследия в японской науке, в том числе и в историко-философской, весьма высока, что делает японский материал благодарным для разработки.

Представить японские философские тексты российскому читателю — задача непростая. И дело здесь не только в том, что они до сих пор (во многом уже просто по инерции) представляются «экзотическими», заведомо малопонятными, так что попытки переводчика и интерпретатора прояснить их не всегда вознаграждаются читательским вниманием, а его недоработки часто видны только ему самому и неширокому кругу коллег. Дело еще и в том, что японские тексты любых жанров не просто неправильно, но обычно и бессмысленно обсуждать отдельно от их многочисленных источников — собственно японских, китайских, индийских. Вне тех традиций, в которых они созданы, эти японские памятники действительно непонятны, в них явно преобладает установка на продолжение традиции, а не на новаторство. А предполагать у отечественного читателя близкое знакомство со всеми относящимися к делу традициями, привычку к их понятиям и приёмам рассуждений, пока невозможно — при всех успехах нашего востоковедения. Из-за этого комментаторская часть японоведческой работы, будь это перевод или исследование, всякий раз грозит разрастись до энциклопедических размеров. Чтобы всё-таки ввести её в обозримые рамки, в каждом случае приходится особенно строго придерживаться поставленных исследовательских задач и особенно четко выдерживать жанр публикации: академический, научно-популярный, учебный и т.д. Книги, представленные в нашем обзоре, дают хорошие примеры разных жанров современной научной литературы по Японии.

* * *

Книга А.Н. Мещерякова «Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения» посвящена эволюции представлений об окружающей среде в японской культуре. Исследование охватывает временной промежуток с VIII по середину XX в.; материалом для него стали не только размышления японцев об их стране, вошедшие в исторические сочинения, философские трактаты и другие памятники теоретической мысли, но также и классическая поэзия, и такие необычные источники, как тексты по садовому искусству и сами японские сады. Три фрагмента этой работы уже были представлены читателям «Вопросов философии», см.: [Мещеряков 2012^б; Мещеряков 2013; Мещеряков 2014].

Хотя объективные параметры среды обитания практически не менялись, восприятие ее людьми сильно различалось в зависимости от эпохи, общественно-политической и религиозной ситуации в государстве, господствующей картины мира. Причем настроение описания иногда менялось на полярно противоположное: одна и та же территория могла считаться страной большой и благодатной, а могла описываться как маленькая, несчастная, «с просяное зернышко» (подобным колебаниям, не менее резким, в отношении к собственному телу посвящена книга [Мещеряков 2012^а]). Таким образом, физическая среда видится и описывается через призму социальной, и в этом свете вспоминаются рассуждения П. Бурдье о пространстве физическом как абстракции и как конструкции от социального пространства. Эти отношения между социальным и физическим пространством становятся очень наглядными на материале японской культуры. Так, в период расцвета централизованного государства, в VIII–X вв., страна постоянно характеризуется в текстах как богатая, обильная, большая и прекрасная. Природа мыслится как среда, поддающаяся контролю, управляемая с помощью ритуалов. Считается, что особенно значимую связь со страной имеет государь: «В случае появления отклонений от идеального порядка причину искали в социальной сфере, неправильном поведении людей. В качестве теоретического обоснования взаимозависимости между социальными и природными процессами использовалось конфуцианское убеждение в существовании такой корреляции» (стр. 78). Поэзия служила одним из средств заклинания природы, в стихотворениях воссоздавалось идеальное физическое пространство, постоянное, размеренно изменяющееся сообразно смене времен года. «Модель природы, представленная в японской поэзии, формировала идеальное ментальное (текстовое) пространство, избавленное от неожиданностей и катаклизмов». А в пространственном измерении схожую роль играл сад. «В начале существования садового “искусства” чисто эстетические соображения не играли почти никакой роли — столь широко распространенное в современном западном (да и японском) дискурсе представление о высокой “эстетичности” японского сада является мыслительным продуктом XX в. На самом деле древний сад выполнял совсем другие функции: в таком саду в концентрированном виде представлены принципы строения космоса — пространства, очищенного от конкретных и затемняющих сознание подробностей» (стр. 108).

В следующие эпохи, когда наступает упадок централизованного государства, а в обществе царят пессимистические настроения и ожидания конца света (согласно буддийским представлениям), отношение японцев к их стране в корне меняется. Япония теперь представляется страной крошечной «как зернышки проса», удаленной от «центра» мира. Соответственным образом меняется и понятие о качествах людей, проживающих на этой земле. Земля и люди в японском сознании будут неразрывно связаны еще много веков. Что касается сада, то теперь он будет ориентирован не столько на общее и государственное (коль скоро и государство во многом потеряло силу и важность), сколько на личное: буддийский сад предназначен для личного спасения хозяина, геомантический же должен оберегать владельца от вредных воздействий враждебной среды.

Далее, с приходом мирной эпохи Токугава (XVII–XIX вв.), с укреплением государственности, закрытием страны и упрочнением позиций конфуцианского мировоззрения, взгляд на Японию снова меняется. «Если оценивать в целом восприятие среды в период Токугава, то следует признать, что она характеризовалась как чрезвычайно благоприятная для проживания с точки зрения как положения в мире, так и изобильности и климата. Считалось, что эти благоприятные условия порождали “несравненный” тип государства, общества, человека, морали. Связка земля — люди осмыслялась как однозначная и жесткая, она обеспечивала условия для оптимистического восприятия жизни и была хорошо приспособлена для автаркического существования. В то же самое время такой тип географического детерминизма служил серьезнейшим препятствием для выработки адекватных ответов на вызовы внешнего мира» (стр. 255). В середине XIX в. Японию вынудили прекратить политику изоляционизма, в 1868 г. произошла Реставрация Мэйдзи, смена политического режима. Возникает необходимость выстраивать отношения с Западом, позиционировать себя относительно европейской цивилизации. Перемены ведут к тому, что сначала страна опять рассматривается как маленькая, бедная и отсталая. Но с политическими реформами и военными успехами восприятие собственной страны вновь окрашивается у японцев в положительные тона. А.Н. Мещеряков рассматривает и проблему отношения японцев к новым гражданам японского государства — к жителям завоеванных территорий. Эта проблема также осмысляется по-разному в зависимости от политических событий, причем показательно, что она тесно связывается с вопросами этногенеза японцев и со способом понимания связи между человеком и его землей.

В книге А.Н. Мещерякова проанализирован разноплановый и обширный материал. Особый интерес для нашего обзора представляет то, как в книге обсуждаются поэтические антологии в их связи с государственной сезонной обрядностью, как исследуются «знаменитые места» (мэйсё) и тексты, содержащие перечни таких мест, как памятники садового искусства рассматриваются с точки зрения истории философской мысли. Работа А.Н. Мещерякова рассчитана не только на тех, кто интересуется историей собственно японской мысли: на японском материале она ставит и развивает проблему соотношения физического и социального пространства и показывает, какого типа источники могут быть задействованы для историко-культурного изучения этой проблемы. Автор книги делает вывод, что «представления о качестве среды обитания имеют достаточно субъективный и неустойчивый характер, обусловленный состоянием государства и общества, господствующей в тот или иной исторический период картиной мира и эмоциональным настроем эпохи» (стр. 417). При этом А.Н. Мещеряков исследует также явление «географического детерминизма», то есть убеждения в обратном: в том, что социальная среда зависит от природной, и именно природная сообщает социальной различные качества. Вообще почти во всех описанных концепциях, на протяжении почти всей истории японской мысли человек не имеет в японском сознании положения «царя природы», ее хозяина и венца. Таким образом, строится совершенно иной тип отношения к природе, нежели характерен для западной культуры, — он не предполагает активного, «силового» овладения ею, не ведет к ее постоянной трансформации «под себя». Сегодня человечество столкнулось со множеством экологических проблем, но все еще продолжает идти прежним курсом, поступая с природной средой не как с собственным домом, но как с домом поверженного врага. Поэтому изучение других способов обращения с окружающим миром может оказаться важным не только в теоретическом, но и в практическом смысле. А.Н. Мещеряков не уходит от этой злободневной постановки вопроса; она определяет и стиль изложения, и способ подачи материала. Исследователь-японовед обращается здесь к читателю не только как к коллеге по научным интересам, но и как к соседу по «среде обитания», готовому вместе размышлять об этой среде, — а значит, по ходу знакомства с инокультурными источниками анализировать и свою, отечественную «среду воображения». В этом смысле книгу А.Н. Мещерякова можно назвать не просто исторической или историко-философской, но и собственно философской.

* * *

Герои книги Е.Л. Скворцовой и А.С. Луцкого «Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века» — в основном те японские философы, кто работал и работает в рамках университетской философии западного образца. Среди них есть и знаменитые во всём мире (например, Нисида Китаро), и почти не известные за пределами Японии. Книга представляет собой собрание очерков, построенных, как правило, по единому принципу: разбор концепции, представленной в таком-то труде японского мыслителя, и обсуждение контекста, в котором эта концепция может быть понята. При этом задействуется и ближайший контекст — творческая биография автора, его знакомство с западными теориями, позиция в спорах с современниками, — и контекст отдаленный, вплоть до истоков соответствующей проблематики в дальневосточной мысли в целом. Всего в книге, таким образом, представлено несколько десятков японских философских работ. Фрагменты этого исследования тоже знакомы читателям «Вопросов философии»; см: [Скворцова 2011; Скворцова 2012]. Исследовательский жанр краткого пересказа больших философских сочинений от единообразного построения весьма выигрывает: расположенные подряд, эти пересказы хорошо показывают, какими разными бывают судьбы мыслителей и их идей в одной и той же стране примерно в одни и те же годы. Здесь возможно провести немало параллелей с историей философии в нашей стране в том же двадцатом столетии, но эта тема выходит за рамки нашего обзора[i]. Каждый из очерков представляет самостоятельный интерес, но собранные воедино, они дают не просто картину истории философии в Японии в XX в., но и картину развития того явления — трудного для описания, но важного для понимания каждой из философских работ в отдельности, — которое можно было бы назвать общественным умонастроением, набором «социальных заказов» для философа.

Книгу открывают два общих очерка: по истории понятий, принятых в традиционной японской эстетической мысли, и по истории образа мыслителя — странника, ищущего не столько знаний о мире и о себе, сколько способов изменить себя соразмерно тому пути, который он выбирает. Далее обсуждаются конкретные авторы. В их числе Ниси Аманэ (1824–1897), которому японский язык обязан аналогами важнейших европейских философских категорий; Цубоути Сёё (1859–1935), к чьим работам во многом восходит современная проблематика японской эстетической мысли; основатели Токийского института эстетики и их продолжатели; Ониси Ёсинори (1888–1959) с концепцией японского «натурализма»; Нисида Китаро (1870–1945) с обоснованием первичности эстетического опыта; приверженцы и противники нихондзинрон — учения о японцах как носителях некой особой этики, особого взгляда на мир и «типа мышления»; создатели японской социологии; Накамура Юдзиро (р. 1925) с концепцией «телесной» и «пустотной» японской эстетики; Кобата Дзюндзо (1924–1984) с учением о «праведном искусстве» и другие. Особое место в книге занимает наследие Имамити Томонобу (1922–2012) — главы Токийского института эстетики в 1970-х гг., мыслителя, чьи работы в известном смысле подвели итог всего XX века в японской философии и в то же время положили начало сразу нескольким новым направлениям исследований, таким как «калонология» или «метатехника» (профессор Имамити много лет входил в Международный редакционный совет «Вопросов философии», его сочинения публиковались и на русском языке; см.: [Имамичи 1995][ii]).

Так или иначе во всех очерках идет речь об усвоении в Японии западных концепций: в этом смысле книга интересна для историков философии как обзор истории прочтения в Японии текстов И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля, А. Бергсона, Н. Гартмана, история освоения социальной философии, эстетики, этики и других философских дисциплин, история японского восприятия идей романтизма и экзистенциализма. Вместе с тем перед нами здесь история попыток противостоять западному влиянию, противопоставить ему собственную японскую традицию мысли. Впрочем, говоря об этой традиции, исследуемые философы обычно не ограничиваются только японским наследием, а задействуют и буддийское учение Индии, книги мудрецов Китая, весь «восточный» образ мысли, что бы под ним ни понималось. Общая тема большинства очерков, вошедших в книгу, — тема «Востока и Запада», где на «западной» стороне оказываются индивид, интеллект, анализ, конфликт, а на «восточной» — коллектив, интуиция, синтез, компромисс. При этом, с одной стороны, предполагается, а порой и прямо заявляется превосходство «восточной» мысли над «западной», причем не достигнутое путем сознательного выбора (в пользу более плодотворного пути), а некоторым образом изначально свойственное «Востоку». С другой же стороны, выбор все-таки подразумевается, коль скоро «Западу» советуют в чем-то поучиться у «Востока». И в связи с этим к книге Е.Л. Скворцовой и А.Л. Луцкого, как и к книге А.Н. Мещерякова, можно было бы поставить вопрос: не выходит ли исследователь за рамки научного изложения, когда поддерживает исследуемого автора, говорит о его точке зрения как о верной? Иначе говоря, есть ли в научной работе место для похвал изучаемому предмету? Как нам кажется, да: ведь те, кто работает в философском востоковедении, в том числе и в его японском разделе, до сих пор часто вынуждены доказывать, что «на Востоке» существовала и существует философия[iii]. Поэтому приходится уделять много места разговору о том, чем именно учения японских мыслителей актуальны для нас, а значит, давать свой ответ на те же вопросы, какие в изучаемых источниках выделяются в качестве главных.

* * *

Работа В.А. Федяниной «Покровитель словесности и воплощение бодхисаттвы» — первое отечественное исследование, специально посвященное происхождению одного из важных синкретических синто-буддийских культов в истории религий Японии. Речь идет о почитании Сугавара Митидзанэ (845–903) — государственного деятеля, книжника и поэта, оклеветанного, удаленного из столицы и умершего в опале на острове Кюсю. После смерти он был обожествлен под именем Тэндзин («Небесное божество»), и в наши дни его святилище Китано-Тэммангу в Киото — одно из самых почитаемых. Ему принято молиться за всех учащихся и учащих, каким бы наукам те себя ни посвятили, за тех, кто пострадал от ложных обвинений, и за тех, кто ищет успеха на литературном поприще. Однако в первые десятилетия после смерти Митидзанэ его представляли вовсе не милостивым божеством, а грозным духом, способным метать молнии, насылать болезни и прочие бедствия на своих обидчиков при дворе и на всю державу; отчасти его образ соединился с образом бога-громовника, издавна чтимого в местности Китано. История умиротворения духа Митидзанэ — показательный пример того, как в японском государстве X–XI вв. сочетались вера в «гневных духов» (горё синко)[iv] и понимание принятого способа правления как преимущественно мирного, где любое насилие по отношению к высокопоставленному лицу — мера чрезвычайная, и за нею долго еще тянутся страшные последствия (особенно если наказание было несправедливым).

Исследование построено вокруг «Сказания о Небесном божестве из Китано» («Китано Тэндзин-энги», XII в.), в книгу включен комментированный перевод этого сочинения. Тем самым в отечественный научный оборот введен один из самых интересных памятников жанра энги — повествований о том, как в Японии были основаны такие-то буддийские храмы или святилища богов ками, как учреждалось почитание таких-то священных книг, какие чудеса являлись в таком-то святом месте[v]. С точки зрения истории мысли тексты энги интересны прежде всего тем, как общие теоретические положения буддизма, даосизма, конфуцианства, ученого синтоизма применяются к конкретному случаю, какие понятия и идеи используются для обоснования того или иного японского культа. Однако именно такая конкретность изложения создает главные трудности при научном освоении энги. Должен ли этими памятниками заниматься религиовед — или также и историк, коль скоро события из жизни государства или отдельной местности здесь обсуждаются постоянно, и им уделяется никак не меньше места, чем чудесам? А может быть, историк искусства, коль скоро речь идет о строительстве храмовых зданий, о происхождении почитаемых статуй и картин? Многие тексты энги можно читать и как увлекательные сюжетные повествования — возможно, их следует отнести в ведение истории литературы? В японских работах по энги представлены все названные подходы, и всё-таки скорее этот жанр обсуждается в рамках истории философской мысли: границы этой дисциплины достаточно широки, чтобы включать рассуждения и из области политической истории, и из областей истории религий, искусства, изящной словесности и др. Не случайно научное издание основных «преданий храмов и святилищ» («Дзися энги») вышло в серии «Полное собрание памятников японской мысли» («Нихон сисо тайкэй», том 20, 1975 г.). В западном японоведении исследований, специально посвящённых энги, пока немного, хотя в последние годы их появляется всё больше[vi]. А среди отечественных изданий книга В.А. Федяниной впервые представляет читателю тот способ работы с текстом, который соответствует жанру энги во всей его сложности; здесь перед нами пример того, как в гуманитарных науках исследование неизбежно оказывается междисциплинарным.

Прослеживая становление культа Тэндзин, В.А. Федянина показывает, на каких разнородных источниках строится «Сказание…». Это сочинения самого Митидзанэ, в том числе стихи на китайском языке и песни на японском, а также служебные документы. Это исторические труды, где обсуждаются придворная деятельность Митидзанэ и его опала; биографии «министра из дома Сугавара», где он предстает пока еще человеком, но уже приобретает черты образцового конфуцианца; записи молений и видений, где речь уже идет о «гневном духе» и о чудесах божества Тэндзин. Это и памятники изящной словесности, где говорится о судьбе Митидзанэ, прижизненной или посмертной, — например, в повествовании о могущественном роде Фудзивара, из которого происходили главные враги Митидзанэ, но в котором у него были также и сторонники. И наконец, это жития, где сказано, что Митидзанэ с самого начала был божеством или воплощенным милосердным бодхисаттвой, и его земной путь, как и его деяния в образе «гневного духа», служили «уловками», призваны были заново побудить людей к благочестию. «Сказание…» подводит итог всему этому и отвечает на вопросы, не возникавшие в прежних текстах, но значимые для энги: почему важно было, чтобы заступник книжников и поэтов послужил при дворе, был высоко оценен государем, пережил интриги и опалу, побывал на Кюсю, а потом вернулся в Столицу и выбрал своим жилищем именно Китано; кто именно и как постепенно убеждался в чудесном могуществе Тэндзин (и при жизни Митидзанэ, и потом), а также по каким случаям, через каких посредников и в каких словах воля божества была открыта людям. Особенно интересно, на наш взгляд, здесь то, как история культа в собственном смысле слова пересекается и переплетается с историей Митидзанэ как исторического деятеля, «культового» в том смысле, что на его пример принято ссылаться там, где заходит речь о выдающихся людях Японии или о судьбах японского государства.

Работа В.А. Федяниной примечательна также тем, что в ней весьма убедительно доказано: говорить о буддизме отдельно от синтоизма или конфуцианства, о религиозной мысли отдельно от светской применительно к средневековым японским текстам невозможно. Однако можно рассмотреть один из памятников (например, «Сказание…») как целостное, связное сочинение, хотя и основанное на множестве источников, и восстановить те принципы, по которым его составитель отбирал отрывки из трудов своих предшественников, по-новому пересказывал и по-своему упорядочивал их. И уже на этой основе можно показать, как и зачем мотивы разных учений задействовались в японской мысли обсуждаемой эпохи, к каким итогам приводило их совмещение.

Изложение в книге построено так, чтобы в истории Митидзанэ и культа Тэндзин могли разобраться не только специалисты, но и начинающие японоведы, и коллеги из смежных областей науки, и все, кто интересуется культурой Японии. «Сказание…» подробно пересказано, причём с двух точек зрения: во-первых, насколько в данном случае энги согласуется и историческими данными о Митидзанэ и его посмертном почитании, а насколько расходится с ними, и во-вторых, в чём рассказ о чудесах божества Тэндзин традиционен в рамках синто-буддийских представлений, а в чём своеобразен. При таком всестороннем исследовании, казалось бы, нужен ли в книге ещё и перевод «Сказания…»? На наш взгляд, нужен, и вот почему. Русский текст изучаемого памятника — лучший способ показать читателю, как именно исследователь прочёл этот памятник, как понял его в целом. И уже отсюда видно, почему отдельные, самые важные для разбора отрывки были поняты так, а не иначе. А текст комментария — лучший способ задать глубину контекста, в котором памятник рассматривается, ввести ту меру обобщённости или конкретности, что выбрана применительно к поставленным задачам. Таким образом, исследование, сопровождаемое публикацией перевода, оказывается намного более ответственным изданием, чем если бы перевод остался за его рамками как подготовительный рабочий материал.

* * *

Ещё одна книга объединяет под одной обложкой «Записки без названия» Камо-но Тёмэй и «Беседы с Сётэцу» в переводах и с комментариями М.В. Торопыгиной. Вошедшие сюда тексты относятся к жанру «рассуждений о стихах», размышлений о поэтическом творчестве. Они позволяют увидеть изнутри мир, где поэзия была образом жизни, где она представляла собой особый Путь и особую философию, где политика и сочинение стихов были тесно связаны. Там возникали целые династии поэтов, создававших собственные школы, и проходили поэтические турниры, на которых соревновались порой десятки стихотворцев.

Наш XX век ознаменовали мучительные искания поэтов — поиск новых средств выражения, новых смыслов, нового восприятия, нового звучания слов. Попытки уйти от традиции, порвать с нею наверняка, или попытки примириться с нею, породили множество разнообразных литературных течений; их теоретическое осмысление также бывало разным — от «Манифеста футуризма» Маринетти до «Воскрешения слова» Шкловского. Все это кажется наследием недавнего прошлого. Но, читая «Записки без названия» Камо-но Тёмэй, можно встретить суждения, удивительно знакомые именно по опыту XX в. Например: «Если неблагозвучные слова расставить интересным образом, то можно добиться, чтобы получилась блестящая строка»; «Если взять простые слова старой песни и интересно их использовать, то опять же это интересно»; «В древние времена было интересным просто смешать цветы и облака, уподобить луну льду, посчитать осенние листья парчой, но теперь эти смыслы исчерпаны» (стр. 120).

Камо-но Тёмэй размышляет над тонким балансом в отношениях между традицией и современными ему течениями, требованием формы и стремлением к выразительности. Кем должен быть поэт? Чем поэтическая речь отличается от обыденной? Чем вообще является поэзия? Эти вопросы делают «Записки…» не просто интересным с исторической точки зрения текстом, но текстом, значимым сегодня, в культуре, пережившей опыт модернизма и постмодернизма и даже «пост-постмодернизма».

Что касается категорий японской мысли, то здесь особенно важны рассуждения Камо-но Тёмэй о стиле югэн, «эмоциональное содержание которого находится за пределами словесного выражения» (стр. 139). Этот стиль предполагает неуловимую красоту, не высказанную и не очерченную до конца с помощью слов; можно лишь указать направление, чтобы восприимчивый читатель прочувствовал ее непосредственно и чисто. «Если смотреть на осенние горы сквозь разрывы тумана, даже то, что видишь, видишь смутно, но хочешь увидеть больше, и представляешь прекрасные красные листья вокруг; безграничный воображаемый пейзаж может быть лучше, чем тот, что можно увидеть. Нет ничего сложного в том, чтобы выразить в словах то, что хочешь: сказать о луне — “светла”, или восславить цветы вишни — “они удивительны”. Но где тогда будет то преимущество, какое имеет песня перед обычной речью? Заключить в одном слове множество смыслов; не высказав, выразить всю глубину чувств; дать образ того, что скрыто в невидимом мире; взять незначительное и показать как непревзойденное; невзначай выразить глубокую мысль, — когда чувства не вмещаются и слов не хватает, тогда и выражаешь свою мысль таким образом, и тогда всего 31 знак[vii] будет иметь силу двигать небо и землю и станет способен усмирять духов и богов» (стр. 116).

Время жизни и творчества Камо-но Тёмэй и другого поэта — Сётэцу разделяет более двух столетий. «Беседы с Сётэцу» содержат наставления для учеников, практические советы, разъяснения с примерами, что в песне может быть хорошо и плохо. Камо-но Тёмэй рассказывал о творчестве некоторых поэтов и поэтесс старинного придворного круга; читая труд Сётэцу, можно увидеть мир «профессионального» поэта изнутри. При этом, исследуя стили и приемы, подходящие и неподходящие выражения, Сётэцу уделяет много внимания разбору отдельных стихотворений. «Желательно, поняв смысл стихотворения, объяснить его. “Понять” — это спонтанное понимание. Человек, хорошо понимающий стихи, становится искусным сочинителем. <…> …Когда собираются поэты, главное — не сочинять стихи, а говорить о них. Один раз поучаствовать в поэтическом турнире, где стихи обсуждаются участниками, ценнее, чем одному сочинить тысячу, а то и две тысячи стихотворений» (стр. 257). Такие разборы стихов особенно трудны для перевода, но в работе М.В. Торопыгиной они переданы так, чтобы в них мог разобраться и читатель, не знающий японского языка. Те отрывки, где Сётэцу разъясняет смысл песен, позволяют прочитать старые строки по возможности близко к тому, как их читали его современники.

Сётэцу сравнивает любителей поэзии с любителями чая: есть те, кто «понимает толк», ценители, есть знатоки, которые разбираются в самой сути поэзии, а есть обожатели, которые «любят сочинять и сочиняют», несмотря ни на что, — они похожи на тех, кто любит чай и пьет его сколько угодно, не задумываясь над его качествами. Рассуждая о различных стилях, Сётэцу не раз говорит и о стиле югэн. По Сётэцу, «югэн — это то, что есть в сердце, но не выражается словами. <…> В случае югэн совершенно невозможно сказать, где находится то, что прекрасно, или то, что таинственно» (стр. 338). При этом Сётэцу различает стиль югэн и стиль «печального очарования» (моно-но аварэ).

Одно из самых интересных явлений, обсуждаемых Сётэцу, — так называемые «бессмысленные песни», где «…каждая отдельная строчка говорит о чем-то своем» (стр. 307), своеобразная форма самоиронии в японской поэзии.

Тексты Камо-но Тёмэй и Сётэцу, переведенные М.В. Торопыгиной, теперь дополнили корпус значимых текстов на русском языке, посвященных японской поэтике, но, безусловно, на этом их роль не окончится. Авторы этих произведений жили поэзией в обществе, где поэзия считалась делом государственной важности, и вопросы, которые они поднимают, несомненно будет интересны гораздо более широкому кругу исследователей, нежели только историкам японской литературы.

* * *

«Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу “Безумное Облако”» в переводе и с комментарием В.Г. Онищенко — пример классического японского текста, изданного с расчетом на читателя-любителя. Здесь перед нами научная работа в наименее академичном жанре: перевод сделан так, чтобы его можно было читать без усилий, просто как увлекательную книгу из жизни средневековой Японии. Примечания по объему предельно кратки, поясняют в основном только имена и цитаты; насколько возможно, пояснения встроены в текст перевода. Герой этой книги — странствующий монах Иккю Содзюн (1394–1481), персонаж многочисленных легенд, поучительных историй и анекдотов (в издание вошли четыре сборника рассказов о нём, составленные в XVII–XVIII вв.). Иккю почитают как святого подвижника, но главный мотив в преданиях о нём — насмешка над всякой святостью, деятельное опровержение всех расхожих мнений насчет добродетели и греха, разума и безумия, истины и лжи, житейской пользы и посмертной участи. При этом он предстаёт как мастер дзэн, глубже других проникший в суть учения Будды. Для исследователя и переводчика в случае с Иккю особенно велика опасность изобразить загадочного «восточного мудреца», кому прощаются сколь угодно невнятные изречения, лишь бы они звучали достаточно экзотично. Однако в переводе В.А. Онищенко этого не происходит: его Иккю говорит просто, контекст высказываний передан с максимальной ясностью, и даже там, где Иккю шутит, издевается или говорит стихами, его речи понятны.

Работы, рассмотренные в настоящем обзоре, на наш взгляд, хорошо показывают, в каких направлениях развивается сейчас в нашей стране изучение японской философской традиции.

Книги, рассмотренные в обзоре

Мещеряков А.Н. Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2014. 424 с.

Скворцова Е.Л., Луцкий А.Л. Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века. М.: Центр гуманитарных инициатив; СПб.: Университетская книга, 2014. 380 с.

Федянина В.А. Покровитель словесности и воплощение бодхисаттвы. Сугавара Митидзанэ и ранняя история культа Тэндзин (IX–XII вв.). М.: КРУГЪ, 2014. 312 с.

Камо-но Тёмэй. Записки без названия. [Сётэцу.] Беседы с Сётэцу. Перевод с японского, вступительная статья, комментарии и исследование М.В. Торопыгиной. СПб.: Гиперион, 2015. 432 с.

Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу «Безумное Облако». Перевод с японского, вступительная статья и комментарии В.А. Онищенко. СПб.: Гиперион, 2014. 464 с.

Reviewed Books (in Russian)

Mesheryakov A.N. Terra Nipponica: natural habitat and habitat of imagination. Moscow: Delo Publishing House RANEPA, 2014. 424 p.

Skvorcova E.L., Luckij A.L. Japanese Cultural Tradition and Social Views in the 20^th Century. Moscow: Universitetskaja kniga; Saint Petersburg: Centr gumanitarnyh iniciativ, 2014. 380 p.

Fedyanina V.A. The Patron of Literature and the Incarnation of Bodhisattva: Sugawara Michizane and the Early History of the Tenjin Cult (9^th — 12^th Centuries). Moscow: KRUG, 2014. 312 р.

Kamo no Chomei. Mumyosho. Conversations with Shotetsu. Translation, Foreword, Commentary and Inquiry by Maria V. Toropygina. Saint Petersburg: Hyperion, 2015. 432 p.

Legends of Zen Monk Ikkyu Named “Crazy Cloud”. Translation from Japanese, Foreword and Commentary by Vyacheslav A. Onischenko. Saint Petersburg: Hyperion, 2014. 464 p.

Ссылки — References in Russian

Буддизм в Японии 1993 — Буддизм в Японии. Под ред. Т.П. Григорьевой. М.: Наука: Восточная литература, 1993.

Дулина 2013 — Дулина А.М. Становление и эволюция культа божества Хатиман в Японии в VIII–XIV вв.: дис. … канд. ист. наук. М., 2013.

Имамичи 1995 — Имамичи Томонобу. Кризис морали и проблемы метатехники // Вопросы философии. 1995. № 3. С. 73–82.

Мещеряков 2012^а — Мещеряков А.Н. Стать японцем. М.: ЭКСМО, 2012.

Мещеряков 2012^б — Мещеряков А.Н. Размер имеет значение: Эволюция понятия «островная страна» в японской культуре // Вопросы философии. 2012. № 8. С. 72–84.

Мещеряков 2013 — Мещеряков А.Н. Восток и солнце. Благодатность японской земли в культурно-географическом дискурсе // Вопросы философии. 2013. № 7. С. 36–45.

Мещеряков 2014 — Мещеряков А.Н. Средневековая Япония: райский сад и садовый рай // Вопросы философии. 2013. № 7. С. 74–82.

Скворцова 2011 — Скворцова Е.Л. «Телесность» и «пустотность» как отличительные особенности традиционной японской эстетики // Вопросы философии. 2011. № 12. С. 37–46.

Скворцова 2012 — Скворцова Е.Л. Япония: кризис культурной идентичности при встрече с западной цивилизацией // Вопросы философии. 2012. № 7. С. 52–63.

Федянина 2011 — Федянина В.А. Концепция «гневных духов» в исторической теории монаха Дзиэн // Вопросы философии. 2011. № 7. С. 118–126.

References

Blair, Kawasaki 2015 — Blair H., Kawasaki Tsuyoshi. Editors’ Introduction // Engi: Forging Accounts of Sacred Origins. Japanese Journal of Religious Studies 42/1 (2015). Р. 1–26.

Botz-Bornstein 2009 — Botz-Bornstein Th. Aesthetics and Politics of Space in Russia and Japan: A Comparative Philosophical Study. Lanham: Lexington Books, 2009.

Buddhism in Japan. Ed. by T.P. Grigoryeva. Moscow: Vostochnaja literatura, 1993 (in Russian).

Dulina A.M. Genesis and Evolution of Hachiman Deity Cult in Japan in 8^th — 14^th Centuries. Candidate of Sciences in History Dissertation. Moscow, 2013 (in Russian).

Fedyanina V.A. The Conception of “Rage Spirits” in Historical Theory of Monk Jien // Voprosy Filosofii. 2011. Vol. 7. P. 118–126.

Imamichi Тomonobu. Moral Crisis and Metatechnical problems / Eco-ethica et philosophia generalis. Festschrift for Tomonobu Imamichi. Tokyo: Academic Press, 1992. Р. LV–LXVI (Russian Translation 1995).

Mesheryakov A.N. To Become a Japanese. Moscow: EKSMO, 2012 (in Russian).

Mesheryakov A.N. East and the Sun. The Grace of Japanese Land in Cultural-Geographical Discourse // Voprosy Filosofii. 2013. Vol. 7. P. 37–45 (in Russian).

Mesheryakov A.N. Medieval Japan: The Garden of Eden and the Garden Paradise // Voprosy Filosofii. 2014. Vol. 2. P. 74–82 (in Russian).

Skvortsova E.L. “Bodyness” and “Emptiness” as Basic Features of Japanese Aesthetics // Voprosy Filosofii. 2011. Vol. 12. P. 37–46 (in Russian).