Статья посвящена анализу основных социокультурных, историографических, а также онтологических особенностей будущего исторического наследия современности (1991 – настоящее время). В качестве главных факторов определяющих специфику его формирования автором рассматриваются квантитативная редукция мироотношения и превалирование модальности пре-фабрикации событий в области исторически значимого политического действия.

The article is dedicated to the analysis of the essential socio-cultural, historiographical, and also ontological features of the future historical heritage of our time (1991 – present). The author suggests the quantitative reduction of world-relation and a prevalence of modality of pre-fabrication of events in the field of historically significant political action as primary factors of this heritage formation.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: информационное общество, история, историческое наследие, количество, идеальное, капитализм.

KEY WORDS: an information society, history, a historical heritage, quantity, ideal, capitalism.

С какими особенностями современности неизбежно столкнется будущий историк, занимающийся эпохой нашего настоящего, а конкретнее, историей того четвертьвекового периода, простирающегося от конца СССР до текущего, тревожно-неясного сегодня? Какие память и смысл оставит это настоящее будущему, окажется ли время, провозгласившее себя эпохой «информационных обществ», более богатым в историографическом отношении, окажется ли оно способным предложить культуре будущего нечто более содержательно-насыщенное, чем предыдущие, не «информационные», времена?

Прежде чем попытаться дать ответы на заданные выше вопросы, стоит – в качестве некой необходимой, хотя и сущностно слабой апологии предсказуемых неуспехов будущего – упомянуть о вполне очевидных провалах интерпретации событий ХХ века, тем более непростительных в свете неоспоримой, видимой даже сквозь искажающие результаты этих попыток истолкования, сверхважности данной эпохи истории. Величие и трагизм тогда произошедшего так в должной мере и не донесены, не выведены в горизонт понимания медиумом актуального исторического знания и дефицит этого остро проявляет себя в постоянно повторяющихся издержках осмысленности действий нашего настоящего.

Стоит также сказать и том, что сама данная попытка представить работу будущего историка с материалом нашего времени основывается на оптимистических, исходя из видимых сегодня тенденций, возможно слишком оптимистических предположениях о том, что, во-первых, тотального контроля политической власти над сферой гуманитарного знания все-таки установлено не будет и, во-вторых, что сама эта сфера преодолеет повсеместно навязываемую ей сейчас парадигму всеобъемлющих редукции и регресса. Другими словами, эта работа базируется на вере в то, что этот будущий историк все-таки будет, будет существовать и действовать именно как историк, а не как некий функционер вспомогательного аппарата власти новых темных веков.

* * *

Анализ особенностей современности как будущего объекта исторического познания естественно начать с той самой, ею самой всячески подчеркиваемой, «информационности», хотя мы сразу должны предупредить читателя о том, что не созданные прогрессом техники способы получения, хранения и передачи данных представляются нам определяющими. Тем не менее, имеет смысл задаться вопросом: каковы историографические следствия так называемой информационной революции?

Здесь, с одной стороны, будущий историк казалось бы, сможет рассчитывать на гораздо более широкую базу возможных источников, включая не только дигитализированные государственные и ведомственные архивы и материалы правительственных и / или корпоративных СМИ, но, прежде всего, материалы в изобилии продуцируемые некогда «молчаливым человечеством» – страницы различных медиа интернет-общения и личные цифровые данные. Таким образом изучающий нынешнюю эпоху получил бы доступ к ценным свидетельствам участников и очевидцев событий, к зафиксированным интернет-медиа реакциям, попыткам осмысления, переживаниям непосредственно проживавших происходящее людей. И можно было бы предположить, что обладающей доступом к такому изобилию источников, к тому же не цензурированных и не трансформированных – характерными для обычно ответственных за это институций приемами селекции и хранения сведений – историк будущего смог бы, быть может, добиться абсолютно нового качества и невиданной ранее интерпретативной глубины познания прошедшего.

Так, однако, все выглядит только до тех пор, пока мы остаемся в плену у оптимистической иллюзии 90-х – того самого, совершенно некритического видения новых цифровых времен, в котором были и свободный доступ к информации, и глобальная интернет-деревня и конец всевластия контролируемых властью СМИ. Нет необходимости останавливаться на пугающей наивности этих, и подобных им, представлений, генезис и широкое распространение которых сами, в свою очередь, стали возможны только в условиях определенной деградации образовательных систем Запада и серьезного, вполне ощутимого уже тогда, кризиса культуры его мышления в целом.

Можно, конечно, вспомнить, что с похожим некритическим энтузиазмом встречались в свое время и другие изобретения в области коммуникации. Но учитывая то обстоятельство, что даже в университетских учебниках Новейшей истории на Западе общим местом давно является тезис о том, что внедрение радиовещания стало необходимым предусловием возникновения, как там же принято говорить, тоталитарных режимов, можно было бы все-таки ожидать и более взвешенных и трезвых прогнозов будущего интернет-технологий. Меряя от момента рецепции радио, получается, что столетие действительно значимого развития гуманитарных дисциплин и их интенсивного преподавания в высшей школе, столетие освоения и популяризации их идей литературой и искусством в целом так и не привели к повышению качества публичного дискурса.

Даже если мы продолжим рассмотрение заявленной в данной статье проблематики с достаточно технической и, безусловно, не определяющей положение стороны и обратимся к особенностям сложившихся способов современного обращения с информацией, мы увидим, что, во-первых, уже по сути своей, любая цифровая «единица хранения» – скорее данные, чем документ. Машинный генезис делает ее крайне удобным объектом любого редактирующего вмешательства, в том числе и любых направленных на искажение первоначально зафиксированной действительности манипуляций. Не стоит при этом забывать и о риске случайного или преднамеренного уничтожения информации. Примером подобного является уничтожение NASA оригинальных пленок записи первой высадки человека на Луне [Дэвид 2008 web], произошедшее, согласно официальной версии, по причине нехватки в тот период времени новых качественных материалов для записи телеметрии и видео SSTV. То есть бесценные с исторической точки зрения материалы были просто использованы повторно и перезаписаны; даже будучи реликвиями общечеловеческой значимости, а также свидетельствами самого большого успеха огромной государственной организации, они все-таки не перестали быть расходным материалом машин.

Не стоит упускать из виду и наличные организационно-структурные особенности всего комплекса интернет-технологий, ключевые узлы инфраструктуры и регулирующие инстанции которой находятся в ведении одной страны, равно как и отрасль создания важнейших компонентов самих компьютерных устройств. В определенном смысле нынешняя ситуация с дигитальными технологиями хранения и распространения данных, в силу исторических и политических причин, сродни тому, как если бы мы все время с момента ее изобретения писали на некой «китайской бумаге» – и этот «китай» обладал бы правом распоряжаться ею по своему усмотрению.

Со стороны персональной фиксации происходящего рядовыми участниками и очевидцами событий также не просматривается ничего, что бы кардинально облегчило работу нашего гипотетического будущего историка: персональные цифровые устройства производятся и проходят свои жизненные циклы в условиях специфичной данному этапу существования капитализма быстрой и часто в той или иной степени принудительной смены моделей, форматов записи, операционных систем, в условиях программируемого уже на стадии проектирования раннего физического и морального старения и деградации.

Сказанное не означает, что историк, исследующий наше время, обязательно столкнется с дефицитом технически опосредованных фиксаций происходившего – они, разумеется, будут, однако он точно меньше получит того, что давали личный взгляд и уникальная эстетика черно-белой фотографии или 8-мм кинопленки, равно как и того ареола причастности и подлинности, которые давала работа с классическим, бумажным документом. Разумеется, ввиду крепко укорененной боязни утратить статус учености своего письма, подобные «эзотерические» качества, как правило, не обсуждаются в источниковедении. Мы также, в свою очередь, не станем здесь этого делать, упомянув лишь о том, что, во-первых, нельзя не усомниться в состоятельности школьно трактуемого материализма в качестве мерила допустимого применительно к познанию такого всеобъемлющего опыта, каковым по определению является история, во-вторых, стоит помнить, что и сами нормы научно признаваемого подвижны и глубоко историчны, считать каждое новое их положение конечным пределом возможных свойств вещей значит близоруко и наивно отказывать той же науке в будущем.

Даже из того немногого, что уже было здесь сказано, видно, что в том, какова будет историографическая специфика эпохи «информационного общества», определяющее слово имеет сущность субъекта этого определения – характер самой ныне господствующей социальности, а не предложенный, мягко говоря, неглубокой корпоративно-научной рефлексией «информационный» предикат. При этом сущность данной социальности, в свою очередь, определяется рядом вошедших в полную силу действительного фундаментальных особенностей мироотношения и только эти последние, в конечном счете, и обеспечивают возможность обозначать создающее и понимающее себя на их основе общество как, в том числе, общество информационное. Именно эти фундаментальные особенности, в конечном итоге, определяют, что – и каким именно образом – будет предложено нами истории и будущему.

Не претендуя, конечно, на экспликацию здесь всей совокупности данных особенностей мироотношения, мы попытаемся лишь наметить контуры некоторых из них, непосредственно влияющих как на конституирование, так и на нарративное оформление событий и, таким образом, прямо задействованных в формировании того базиса источников, с которым придется однажды иметь дело историографии.

Одной из таких особенностей, на наш взгляд, является то, что мы рискнули бы обозначить как квантитативное отношение к реальности. Данная особенность мироотношения вызревала в обществах западного типа давно, начало ее становления отчетливо прослеживается уже с конца средневековья. В качестве очевидных источников ее формирования выступали и выступают денежная экономика капитализма и начавшие несколько позже реализовывать свое влияние недолжные импликации естественнонаучного познания – имея в виду под последними прежде всего многочисленные и разнообразные случаи неправомерного переноса приемов мышления, выработанных для анализа природных объектов, в сферу в своей сути принципиально иных объектов культуры.

Причем сейчас, как, возможно, никогда ранее, видна истинная глубина конвергенции капитализма, все более «научного», все более полагающегося на бихевиористские и социоинженерные способы манипуляции (в производстве, сбыте, политике) и части инкорпорированного социальной системой естествознания, все более капиталистического, почти полностью коммерциализированного и, одновременно, поставленного на военную и полицейскую службу, некоего уже почти исключительно инструмента, во-первых, максимизации прибыли и, во-вторых, обеспечения гегемонии ее получателей.

Постоянно индуцируемый и усиливаемый всеприсутствием медиума денежного количества расчет, расчет, доходящий до попыток примитивно-администрирующего отношения к действительности, не артикулируемое, но от того никак не менее значимое онтико-практическое отрицание уникального, вера в предсказуемую обусловленность и воспроизводимость жизненно-практических ситуаций любого масштаба, вкупе с постоянной убежденностью в некой принципиальной достаточности уже имеющегося в наличии знания – для нерефлексивного применения всего вышеуказанного к реальности – таковы, в самом первом приближении, черты этой особенности или, правильнее в данном случае будет сказать, этого способа отношения к миру. И хотя предлагаемая интерпретация может показаться чрезмерно упрощающей, неким «простым ответом», мы беремся утверждать, что описываемая ситуация сама по себе, по крайней мере, в своей сущностной основе, не является сложной – да и почему откровенная деградация культурного мира, симптомы которой любой объективный наблюдатель не может не отметить в таких важных, в том числе и с точки зрения будущего исторического наследия, областях, как международная политика, социальные отношения, образование, искусство, обязательно должна быть таковой? Кроме того, дескрипция происходящего как трансгрессии количественного представляется все-таки более точной, чем любые возможные попытки задействовать здесь понятие материализм – последний, как теперь известно благодаря, в том числе, советскому историческому опыту, может быть конститутивной частью общественной жизни весьма отличной от бездушного и бесцельного вульгарного реализма потребительского существования.

В социоисторической реальности квантитативное мироотношение проявляет себя, в частности, в гегемонистском культе элективных политических систем, в основывающемся на якобы социологических подсчетах «общественного мнения» популизме, в большинстве случаев сопряженном с убежденностью в том, что вопрос формирования этого мнения есть вопрос количества денежных средств, затраченных на оплату работы средств манипулирования сознанием электората, а также в примитивно-количественной, по величине дохода, классовой сегрегации общества.

Какова же интенциональная основа этой квантитативной редукции? Ведь сколько ни говори о тенденциях и «трендах», за ними в делах исторических стоят и конкретные люди, нечто желающие и испытывающие, к чему-то, обоснованному, в том числе, и глубоко личными мотивами, стремящиеся. Почему – редукция и унижающий реальность подсчет, а, например, не углубление понимания, креативности, свободы, наконец – в философско-историческом, если угодно, гегелевском ее понимании? Другими словами, почему – количество?

Дело в том, что в господствующем ныне типе общественного устройства, те, кто обладают и распоряжаются в нем всемогущим количеством, в своем экзистенциально-личностном качестве сами по себе не наделены никакими особыми способностями. Определяющие историю – это более не честолюбивые харизматичные полководцы, не преисполненные желанием переустройства мира революционеры и даже не стремящиеся к собственной славе и величию своей нации диктаторы. Вне обладания и власти над количественным они, в лучшем случае, посредственности – и они, так или иначе, знают об этом. Не будучи в силах это поправить, они, пользуясь имеющейся у них властью (политической, экономической, медийной) просто меняют мир в выгодную себе сторону. На сказанное однажды Ницше «все, что может быть сосчитано и уплачено, дешево стоит: это учение я бросаю в лицо торговцам» [Ницше 2000, 1000] у этих последних, похоже, нашелся и свой ответ.

К тому же, здесь личностное и психологическое полностью совпадает с суровой прагматикой сохранения собственной власти: в мире количества, в мире где (чуть забегая вперед) идеальное – лишь информация, маловероятны революции, требующие, помимо прочего, рождения идей и их, этих идей, людей – тех, кто готов брать на себя экзистенциальный риск их воплощения в жизнь.

Не претендуя на знание конкретики механизмов глобальной власти, тем не менее, скажем, что именно мышление в терминах количества, вкупе с властью над оным и породило, по-видимому, ту болезненно-странную, оцениваемую разными комментаторами в диапазоне от «детской» до «инопланетной», паралогику, которая так отчетливо видна сейчас в политических и иных действиях Запада, действиях, которые, увы, преимущественно и формируют сейчас то, чему потом суждено стать нашим наследием.

Именно примат количественного и сделал возможным, в конечном итоге, возникновение и принятие самого этого определения – «информационное общество». И хотя в ином контексте и при других обстоятельствах концепт Ю. Хаяши, учитывая степень его продуманности и обоснованности самим автором и его единомышленниками [Порат 1977; Штэр 1994; Кастельс 2009], как и другие подобные продукты корпоративного «обществознания», вообще не стоил бы серьезного рассмотрения, в данном случае за его неловкими очертаниями угадывается нечто совсем иное, а именно конечная понятийная редукция идеального, по сути отменяющая его как онтологическую категорию.

Очевидно, что в онтологическом смысле, количество малоприменимая к идеальному категория [Табачков 2012, 63], в конце концов, даже в простоте арифметики все основывается на качественных изменениях, претерпеваемых числами в результате производимых над ними действий. При переходе от этого предельно простого к предельной сложности феноменов социоисторической реальности, бессилие количественной интерпретации достигает уровня полной сущностной неадекватности.

Идеальное, будучи принципиально единичным по природе своей является предельным, онтологическим врагом количественной редукции мира и всех пытающихся осуществить ее сил. Пока остается осознанной и поэтому действительной роль идеального, окончательное господство квантитативного мироотношения достигнуто быть не может. Элиты, полагающиеся на количество – денег, средств умножения и распространения лживого мнения, насилия, в конце концов, – знают, что все разнородные и многоликие орды количества в одночасье могут разбиться о твердыню единичного идеального истины, потому что подлинное идеальное – смысла, знания, морали – находится в совершенно иных отношениях со временем и бытием как таковым, отношениях, бесконечно далеких от тех, что вербализированы сакраментальным «время – деньги» или, не правда ли, созвучным бэконовским «знание – сила».

Идеальное, собирающее в себе качественную составляющую человеческого пребывания, наполняет время событийно-сущностным содержанием, делая его мгновения, периоды и эпохи уникальными и определенными уже с онтологической точки зрения. Идеальное есть содержание времени и то единственное, что защищает его от неизбежного для него – останься оно вдруг равно текущей последовательностью стереотипного – безвозвратного, беспамятного поглощения Небытием. В конце концов, одухотворение можно и должно понимать не только в привычном патетическом ключе, но и в буквальном, научно-онтологическом значении – как акт, и даже (да простит нас не любивший этого термина Ницше) как процесс конституирования самого Бытия как такового.

Но мир господства количества с его циклическими, воспроизводимыми и сущностно сходными между собой «событиями» биржевых крахов, колебаний курсов валют и тому подобным, к таковому наполнению времени не способен; в пределе, в условиях абсолютного могущества этого способа мироотношения, будет утрачена сама способность порождать уникальное и пребывать в им сформированном времени, будет утрачена способность порождать и пребывать в истории. Квантитативная перверсия мировосприятия / мироотношения есть не просто некая аберрация культуры, позволяющая те или иные, обусловленные особенностями собственных идеологических установок различных авторов, интерпретации, но бедствие непосредственно-онтологического, бытийного характера и масштаба.

Именно вследствие действия вышеприведенных обстоятельств нечеткий, не имеющий общепринятой научной дефиниции и должного гносеологического истолкования, термин «информация» к настоящему времени и стал – в широком, неспециализированном дискурсе – одним из главных инструментов разворачивающейся атаки на идеальное, а с этим и на осмысленность как качество жизнепроживания как такового.

Это не просто некая метафизическая догадка, речь идет об активной, организованной и институциализированной реализации вышеназванного в практике – в спектре от длящейся кампании дискредитации христианских церквей до намеренной примитивизации образования, где дело доходит до таких, казалось бы, невозможных эксцессов как, к примеру, решение властей США заменить семьдесят процентов изучаемых прежде в школе литературных произведений некими «информационными текстами», список которых включает в себя, в частности, бюллетень Федеральной резервной системы и один из указов ныне действующего президента [Бёрк 2012 web].

В профанном употреблении понятия «информация» и комплекса ассоциированных с ним терминов, навязанных нам не красящей великую культурную традицию практикой смысло- и словообразования нынешнего английского, сконцентрировалось усилие по переводу изначально качественного содержания идеального культуры в доступную манипулированию количественную квазиипостась.

Количественное восприятие идеального, измерение его в технических единицах объема памяти электронных устройств, числе проданных экземпляров, «популярности», количестве принесенной прибыли – порожденное и обеспечиваемое капитализмом и его версией науки господство количественного мироотношения не могло в итоге не привести к забвению качественной стороны реального. По большому счету, только одна распространенность и уже совершенно некритическое принятие, в том числе, людьми серьезной литературы и науки, понятия «бестселлер» – уже приговор культуре и все, о чем мы пытаемся сказать здесь читателю могло бы быть заменено простой ссылкой на это обстоятельство.

Конечно, если бы мы зачем-либо дали слово сейчас господствующему дискурсу, то этот последний постарался бы убедить нас в том, что количественная редукция в целом и дитя ее, информация, в частности, являются просто необходимыми для организации жизни столь сложной системы, как современное общество. Поскольку очевидно, что под организацией здесь неизбежно будет пониматься бесцельное в своей логике сохранение сложившегося status quo, мы, не вступая в неуместную с ним полемику – и обобщая все то, что мы до сих пор пытались в данной статье показать, скажем лучше о том, что нам видится главным: количественная редукция антиномична человеческому как таковому ввиду принципиальной качественной уникальности индивидуального и коллективного исторического существования – в его временной, экзистенциальной, и в его вневременной, идеальной, ипостасях.

Однако самым важным в контексте рассматриваемой нами здесь проблематики является следующее: данный способ мироотношения впервые напрямую причастен к не без успеха осуществляемой ныне попытке заменить само историческое действие манипулятивным расчетом, реализуемым в модальности некой пре-фабрикации событий (приносим извинения читателю за этот вынужденный технический англицизм).

Прояснение этой особенности отношения к реальности требует от нас возврата к давно не находящимся в фокусе внимания теории и философии истории элементарным схемам генезиса знания о прошлом. В самом простом своем виде данная схематика до недавнего времени всегда выглядела как последовательность «событие – дискурс», естественным образом трактовавшаяся в том числе и каузально, как причина и следствие. При этом никакие предвидение, ожидание, прогноз не могли, разумеется, поставить под сомнение примат действительно произошедшего; социальная реальность, какой бы она ни была, конституировала себя в коллизиях непосредственной событийности. Дело предшествовало слову о себе, замысел – как чаемое, как полагаемое в качестве должного, или, хотя бы как выгодное себе, сначала опробовался в реальности и уже только затем, победив или проиграв в борьбе с ему противостоящим – или с инерцией не желающего сдавать свои позиции уже-существующего – изъяснялся, оправдывался или осуждался языком летописи.

Сейчас, однако, все обстоит иначе. Событие ныне скорее провоцируется – как некая иллюстрация в череде заранее предуготовленных медийных и политических презентаций, проводимых с целью реализации некой «повестки дня», некой очередной своекорыстной программы людей власти. Расчет и подчиненная ему, управляемая каузальность информации заменяет собой все ранее сложившиеся в культуре способы трансляции смыслов содеянного в событии.

И поскольку этот расчет содержит в себе вышеописанное имманентное извращение онтологии, он всегда и неизбежно промахивается мимо всего действительно важного – смысла человека и его истории, а с этим промахивается мимо истинных смыслов политики, общественного развития, в конце концов, значимого действия как такового; этот расчет всегда в конечном итоге оборачивается просчетом, очередной дорого обошедшейся человечеству трагической ошибкой истории.

В данном контексте, конечно, должна быть упомянута и глобализация, а точнее то планомерно, также посредством череды пре-фабрикаций осуществляемое усилие по уничтожению национальных государств, исторически сложившихся сверхкомплексов уникального интерсубъективного идеального. Нация в пределе обобщения понятия есть качество, и поэтому национальные государства, вместе со всеми связанными с ними неколичественными понятиями, в частности, такими, как патриотизм, национальная самобытность и независимость, национальная культура, были очевидными препятствиями на пути окончательного установления всемерной и всемирной власти распоряжающихся количеством.

Те явления, о которых шла речь выше, в силу своего глубокого, онтологического влияния на реальность, не могли не сказаться на историческом, а точнее, историопорождающем потенциале современности.

Как бы совершенны ни были эвристические приемы будущего историка, какой бы креативной ни была его интерпретация, история очевидно создается в синхронной происходящему действительности – как самими происходящими событиями, так и их фиксацией и истолкованием различными институциями и наделенными правом значимого, слышимого голоса индивидуумами современности.

Уже сейчас можно вполне себе представить, как будет выглядеть база источников по, скажем, какой-либо из «гуманитарных» войн современности: заведомо сфабрикованные материалы СМИ, отчеты «правозащитных» НГО, документы, созданные оказавшимися под полным контролем определенных военно-политических блоков международными организациями. Добавим к этому уничтоженные экстремистско-агентурными «революционерами» архивы «режима», «научное» истолкование произошедшего прямо стоящими на довольствии у осуществлявших агрессию сил «научных коллективов» и, наконец, опусы «рефлексии» замечательных публичных интеллектуалов современности. Разумеется, все вышеперечисленное есть лишь внешний след события, которым ни один настоящий историк удовольствоваться не должен, но именно он, как известно из опыта самой истории, и задает контекст первоначального истолкования случившегося.

Новая искусственная, медийно-иллюстративная событийность, заведомо ложное в рамках некоего заранее утвержденного контекста описание и истолкование происходящего, апатия и аморализм в рецепции вышеназванного – в этом отношении вопрос о том, сумеет ли будущее понять настоящее, выражающее естественное беспокойство любой эпохи о своем месте в истории, приобретает уже иное значение.

Вырождающееся может быть просто неспособно фиксировать историю собственного вырождения – ввиду самого своего характера. Ответственные за дискурсивную фиксацию происходящего институты вырождающейся социокультурной реальности могут быть настолько коррумпированы и дегенерированы, что историку будущего не останется ничего, кроме тотальной, самоподдерживающей и самоутверждающей себя лжи. Может статься, что из целиком искаженного настоящего просто не получится прошлое – как сколь либо адекватный предмет истории. Другими словами, может случиться так, что «информационные общества» оставят в качестве наследия не знание, смысл или значимый опыт, но ту самую «информацию», манипулированием которой они были так увлечены.

И хотя мы не готовы, разумеется, оговорить здесь некое предусловие будущего правильного понимания современности, тем не менее, очевидно, что историку, интерпретирующему нас, придется быть прежде всего мастером деконструкции беспрецедентных, тщательно структурированных массивов неправды, умело репрезентированных ложных повесток дня и сфабрикованных событий нашего времени.

*  *  *

Безусловно, мы отдаем себе отчет в том, что в данной статье рассмотрены, причем в достаточно редукционистском ключе, лишь некоторые особенности развивающейся исторической ситуации и формирующегося сейчас внутри нее исторического наследия. За игрой традиционных категорий метафизики важно не проглядеть иной, более глубокий и даже страшный вопрос – в какой степени упоминавшаяся количественная редукция мироотношения, а также пре-фабрикация событий и общая деградация историотворческого потенциала связаны со злом – в его непосредственно-бытийном, если позволительно так выразиться, уже трансметафизическом смысле.

И здесь это краткое послесловие поневоле возвращает нас к сделанной еще в начале статьи оговорке: рассуждать об историческом наследии нашего времени можно только в контексте вопроса о том, кому, собственно, это наследие будет в итоге передано. Если нынешняя удручающая ситуация вненравственной и антиидеальной количественной редукции человека и его культуры является исторически закономерным этапом реализации изначального, имманентному человеку зла, то, помимо любых иных следствий, проблема исторического наследия не так уж и актуальна – по крайней мере, с онтологической и историософской точек зрения. Но если речь идет о генерации зла – зла, находящего свое выражение, в том числе и в том, что было описано в данной статье – откровенно неудачно сформировавшейся и к тому же давно, исторически-случайным образом пережившей свое время социальной системой, то вопрос наследия является, возможно, важнейшим.

Мы, имея в виду тех, кто в той или иной степени понимает или хотя бы пытается понять происходящее, в силу могущества целого комплекса обстоятельств нашего времени мало что можем поделать с самой нас объемлющей ситуацией. Поэтому самым действенным является усилие глубокой критической интерпретации происходящего, усилие, если угодно, создания некоего объясняющего предисловия к наследию нашей эпохи, должного, помимо прочего важного, повысить шансы того, что будущее не станет просто некой количественной прогрессией нашего настоящего.

Литература:

Бёрк 2012 web – Burke L.M. Why all the cool kids are reading Executive Order 13423. Fox News. 27.12.2012 (http://www.foxnews.com/opinion/2012/12/27/why-all-cool-kids-are-reading-executive-order-13423/).

Дэвид 2008 web – David L. Appolo 11 TV tapes: The Search Continues. Space.com. 03.11.2006 (http://www.space.com/3070-apollo-tv-tapes-search-continues.html).

Кастельс 2009 – Castells M. Communication power. Oxford-New York, 2009.

Ницше 2000 – Ницше Ф. Так говорил Заратустра. К генеалогии морали. Рождение трагедии. Воля к власти. Посмертные афоризмы. Мн.–М., 2000.

Порат 1977 – Porat M.U. The Information Economy: Definition and Measurement. Washington DC, 1977.

Табачков 2012 – Табачков А.С. К проблеме онтологической соотнесенности идеального и небытия // Вестник Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина. Серия философия. СПб., 2012. № 1. Т. 2. С. 61–70.

Штэр 1994 – Stehr N. Knowledge Society. London-Thousand Ouks-New Delhi, 1994.