Главная arrow Все публикации на сайте arrow Открытое все-единство нашей философии
Открытое все-единство нашей философии | Печать |
Автор Смирнов А.В.   
11.08.2017 г.

В каких терминах и в какой логике осмыслить начинание под названием «Анатомия философии: как работает текст»? Уверен, что вопрос стоит поставить именно так. Думая и говоря об «анатомии философии», постоянно ловишь себя на том, что не получается применить привычные категории, за которыми стоит привычная логика. Это начинание знаменует какой-то новый этап, открывает что-то доселе не осуществлявшееся в нашем философском, да и в целом в духовном развитии.

Это начинание зародилось, развернулось и пришло к промежуточному (не окончательному, конечно же) своему завершению буквально на глазах у всех нас, в 2014–2017 гг. Отдельные моменты, отдельные шаги этого движения доступны каждому благодаря современным цифровым технологиям, поскольку материалы, зафиксировавшие это движение, находятся в открытом доступе в сети.

Все началось с идеи, которую высказала Юлия Вадимовна Синеокая и которая, сказать по правде, показалась мне тогда весьма необычной. Она заключалась в том, чтобы развернуть на площадке Библиотеки им. Ф.М. Достоевского публичные лекции по философии. Эта библиотека расположена между Чистыми прудами и Покровкой ‒ место особое, вызывающее в памяти целый ряд ассоциаций. Место, где литературные герои обладают, возможно, большей реальностью, большей жизненной силой, нежели реальность «объективная», данная в ощущениях, но слишком уж текучая и нестойкая. Особенно если вспомнить, по аналогии ли или ассоциации, другие пруды ‒ Патриаршие. Гений этого места обладает большей властью, нежели то, что представлено глазам и ушам. Это чувствуется, когда идешь от метро «Чистые пруды» по бульвару в направлении Покровки. Неважно, какое время года на дворе, зелень ли вокруг или снег под ногами, постепенно, по мере неспешного приближения к Библиотеке им. Ф.М. Достоевского, охватывает особое чувство, отрешающее от окружающей суеты мельтешащих вещей и предвещающее что-то другое. Да и имя Федора Михайловича в контексте Чистых прудов и Покровки не может не настраивать на особый лад.

Это медленное движение оказывается движением отрешения. Пока что отрешения от ощутимого, окружающего и назойливо предъявляющего себя мира в пользу мира иного, не явленного, но не теряющего оттого своей властности. Мир фантастических и милых героев Чистых (и Патриарших) прудов и Покровки отрешен от наличного и предъявленного мира, но не вовсе ‒ не так, чтобы совсем уж отрицать его. Он отрешен от наличного мира ради правды этого же мира ‒ того, что оправдывает его.

«Отрешение» ‒ главное, ключевое слово, которое поможет нам найти ответ на заданный вопрос. Мы пройдем вместе с «Анатомией философии…» через ряд отрешений, чтобы в конце увидеть, в чем смысл этого начинания и как о нем можно говорить. Отрешение от суеты и прикосновение к чему-то необычному, которое не может не почувствовать любой во время движения по Чистопрудному бульвару, лишь подготовительный шаг. Волшебство этого места настраивает на нужный лад. Приладившись к месту, нам проще настроиться на ту череду отрешений от привычного, о которой предстоит поговорить.

Первое из них ‒ отрешение от привычных мотивов. Цикл лекций было предложено прочитать известным ученым, каждый из которых посвятил свою жизнь избранной теме и является в ней экспертом, а кто-то из них пользуется мировой известностью. Но почему и зачем ‒ почему и зачем им читать эти лекции? Таков первый вопрос, который ставил в тупик и на который надо было найти ответ. Было совершенно ясно, что здесь не действуют привычные стимулы-подгонялки. Публичное выступление в библиотеке не приносит медийных дивидендов, оно не становится поводом для освещения в прессе. Оно остается событием местного значения. Такое выступление не укладывается в привычный академический формат ‒ ведь это даже не лекция для студентов. К тому же здесь не было никаких «записавшихся» слушателей, а это значит, что количество и качество аудитории не было гарантировано никому. Слушатели не платили деньги за посещение, а значит, не приходили хотя бы для того, чтобы оправдать потраченные средства. Согласиться на то, чтобы прочитать лекцию, означало рискнуть столкнуться с пустым залом или с залом, равнодушным к тому, о чем будешь говорить. Принять такой вызов, прочитать лекцию для негарантированной аудитории, когда за это не обещано ничего, значило отрешиться от всех привычных стимулов. Тогда, в самом начале мы не говорили о публикациях, и ни тогда, ни когда-либо потом речь не шла ни о каких материальных стимулах (начинание состоялось без всякой финансовой поддержки).

Следующее отрешение ‒ от привычного академического формата. Сейчас речь уже не о формате устного выступления, а о его письменном завершении. Единственное, что оказалось привычным в этом отношении ‒ это то, что письменный вид был статьей. Статья ‒ обычное дело, это верно; но все остальное было необычным, то есть отрешением от обычного академического антуража. Статья бывает посвящена какой-то теме, обычно довольно узкой, специализированной. Но в данном случае статья могла быть любой при условии, что она гармонировала с общей темой начинания. А тема эта ‒ «Анатомия философии: как работает текст». Эта тема, в свою очередь, требовала самого решительного отказа от устоявшихся привычек. «Анатомия философии»: это словосочетание разбивается о самого себя, саморазрушается, не успев слететь с губ и достигнуть уха слушателя. Телесность, причем телесность мертвая, разъятая на части, потерявшая жизнь и вместе с ней душу; телесность, превратившаяся в школьное пособие, в рисунок в учебнике или в руководство для работы патологоанатома ‒ вот что такое «анатомия». Что может быть менее сочетаемого со словом «философия»; что хуже сочетается с анатомированием, нежели философия, о которой никто не знает, что она такое, но которой все мы служим, уверенные в том, что уж во всяком случае до нее нельзя дотронуться скальпелем. Анатомировать философию невозможно; но если это и делать, то уж никак нельзя надеяться найти в мертвом, расчлененном и по частям измеренном и взвешенном «теле» какую-либо жизнь. Жизнь и анатомирование несовместимы больше, чем вода и огонь. Так что же можно мыслить в словосочетании «анатомия философии»? Ничего, ровным счетом ничего; разве что невозможность что-либо мыслить.

Тема «Анатомия философии», таким образом, оказывается отказом от всякой заданной темы. Это зияние; пропасть, бездонная яма или воронка водоворота. Иначе говоря, отказ, отрешение от всякой тематизации. Статья, написанная для «Анатомии философии», не будет статьей по заданной теме: это очевидный отказ, отрешение от академических устоев.

Но тогда чем она будет, такая статья? На этот вопрос отвечает подзаголовок темы ‒ «как работает текст». Сразу ‒ текст; сразу ‒ замахнуться на самое большое, на максимальный масштаб. Философ работает со словом, называя его понятием, категорией и т.д. Философ работает с предложением, называя его утверждением, пропозицией и т.д. Философ работает с рядом сцепленных предложений, называя такую сцепку рассуждением, силлогизмом и т.д. Но философ не работает с текстом целиком. И это не случайно. Понятие, рассуждение требуют анализа, расчленения на части. Требуют исследования своего внутреннего строения, открываемого через анализ их частей. Однако текст ‒ это не целое, сложенное из частей. Текст ‒ это целостность. Различие в том, что целостность нельзя сложить из отдельных кусочков. Вот на вращающемся гончарном круге под рукой гончара нелепый кусок глины обретает из ничего прекрасную форму; вот нерадивая и скупая хозяйка склеивает кусочки разбитого сосуда, чтобы не покупать новый. Это грубое сравнение с целостностью и целым. Говорить о тексте, о том, как он работает, значит прикоснуться к тому, что выше и анализа, и синтеза (кто скажет, что на гончарном круге «синтезирован» сосуд?) и что требует другого, совсем другого подхода. Значит, и здесь, в подзаголовке темы, мы сталкиваемся с чем-то совершенно непривычным. Если заголовок ‒ это засасывающее зияние, то подзаголовок, напротив, горний импульс, зов неизведанного.

Отрешение, подсказываемое темой нашего начинания, оказывается поэтому не просто отбрасыванием привычного, а значит, не просто отрицанием. Отрицание здесь имеет лишь тот смысл, что требует отрешиться от привычных ограничений, привычных рамок и даже от самой привычки находить или изобретать для себя рамку. Тема, как она сформулирована, ‒ это приглашение к творчеству. Свобода и творчество ‒ вот подлинная тема любой статьи, написанной для «Анатомии философии». Свобода и творчество не как понятия, но как именно мои свобода и творчество. Это я, именно я, должен явить себя как свободную и творческую личность; это на моей лекции и в моей статье должно свершиться творческое и свободное действо. Вот на этот зов и откликнулись те, кто пришел читать лекции и кто писал тексты для «Анатомии философии…». Это начинание стало действенным осуществлением свободного творчества тех, кто участвовал в нем.

Это был, конечно же, вызов. Но не просто вызов каждому отдельному участнику. Да, безусловно, каждый должен был принять такой вызов и тем самым сказать: я творческая личность, я сделаю на ваших глазах то, что заставит вас слушать и соучаствовать; я смогу, повинуясь зову творчества, претворить зияние в наполненность, по своим собственным чертежам выстроить прекрасное здание, в котором вам захочется поселиться. Но что это был и вызов общий. Это не менее, а может быть, и более важно: это был вызов всему сообществу и в этом смысле серьезный риск. Ведь такое начинание могло состояться только при том условии, что каждый принял бы такой вызов как личный и смог бы достойно ответить на него.

Думаю, что в этом главная загадка и вместе с тем главная разгадка неожиданности и удивительной необычности феномена «Анатомия философии». Начавшееся как личная инициатива своего вдохновителя, это начинание очень быстро стало общим делом. Зияние «анатомирования философии» не могло не чувствоваться, зияние неуставного формата публичной лекции не могло не смущать. Это настраивало в самом начале если не на скептический, то на вопросительный лад: а кто откликнется? кто будет участвовать? Ведь отказ от всех уставных мотивов означал, что согласие участвовать будет исключительно свободным, никаким иным. Однако очень быстро выяснилось, что уже не надо никого уговаривать, напротив, надо умудриться составить очередь так, чтобы дать возможность выступить всем и никого не обидеть. Это значит, что мы как сообщество оказались готовы принять этот общий вызов. Это значит, что зияние никого не смутило, что все, кто принял участие, откликнулись на приглашение к свободному творчеству, причем приняли это приглашение совершенно свободно, без принуждения и бескорыстно.

Еще одно отрешение, без которого не состоялось бы это начинание и которое, в свою очередь, благодаря этому начинанию стало возможным, – это отрешение от соперничества. Отказ от принятой тематизации любой отдельной лекции/статьи и всего начинания в целом означал отрешение от общей рамки. Когда нет общей рамки, нет и того общего фона, на котором только и возможно соревнование. Дух соревнования, один из устоев либерального мировоззрения, объединяет исполнителей, но не творцов. Для исполнителей заранее задана общая рамка, общее поле деятельности, одна-единственная беговая дорожка, на которой надо опередить всех остальных. Но невозможно представить себе соревнование творцов (если оно вдруг имеет место, творец тем самым превращается в исполнителя), потому что каждый из них задает свое собственное пространство, задает свою систему координат, задает свои смыслы, иначе говоря, творит целостность. Именно это случилось в «Анатомии философии…». Чистое, свободное творчество, не скованное никакой предзаданной рамкой и отвечающее на вызов творить, – вот чем оказалось это начинание.

Свободное творчество, не запятнанное соперничеством, свободно и от зла. Злое начало, если таковое возможно, не творит, а разрушает; для творца же соперничество стало бы первой червоточиной, источником разъедающего отказа от творчества. Соперничество – первый источник зла. Идея ненасилия только потому возможна, что ею движет предчувствие творческого устройства жизни, и только потому она не принимается, что жизнь устроена на других началах. А вот «Анатомия философии…» стала выходом в другой лад, в другой склад и уклад – выходом в ту слаженность, которая избегает любого насилия над каждым, которая не загоняет никого в «общую» рамку, но дает каждому достичь высшей вершины, возможной для него и именно для него и недоступной другим. «Анатомия философии…» поэтому имеет и онтологический смысл, поскольку она приоткрыла для каждого из нас дверь в другой мир, выстроенный иначе, чем тот, к которому мы привыкли, который заполняет наши глаза и уши и назойливо навязывает себя. Этот другой уклад составляет правду этого мельтешащего перед нами мира и, наверное, только и делает его оправданным, и потому возможным.

И еще два расставания, которые совершились и которые подтверждены «Анатомией философии». Это начинание можно рассматривать как очень важное свидетельство зрелости. Это также своего рода отрешение – отрешение от травмы. Двадцатый век стал для России веком тяжелейших катастроф. Отсутствие почвы под ногами, перерубленная связь с собственным прошлым, насильственная (и, к счастью, до конца не удавшаяся) манкуртизация, необходимость спрятаться и притаиться; а затем, в постсоветский период, болезненное чувство отставания от мировой философии, снова необходимость «догнать» и ушедших вперед лидеров, и оставшееся позади собственное прошлое, «ликвидировать разрыв». Неверие в себя и боязнь собственного голоса. Похоже, что эти травмы изжиты, что мы уже не боимся говорить на свой лад. И другое отрешение – отрешение от какой-либо партийности философии. Недоверие ко всякой идеологии, к любой догматической системе стало ценнейшим результатом пережитого в двадцатом веке. Это недоверие необходимо удержать, поскольку только оно открывает путь к свободному творчеству; между тем оно, к великому сожалению, начинает ускользать. Дореволюционная философия была удивительна, но она была безнадежно скована православной рамкой, задававшей тематизацию и не дававшей поставить целый ряд вопросов. Любая религия прекрасна как внутреннее убеждение и личное верование; но никакая не может претендовать на все-истинность. «Анатомия философии» стала отрешением от этих рамок (как и от любых других). Это, свободное и творческое преодоление любых рамок ради удержания всего, что может быть удержано и развито, – ценнейшее достижение.

В какой же логике говорить о таком собирании, о такой творческой соборности, не скованной никакой внешней рамкой, но находящейся в ладу с собой как свободным содружеством? Слова, которые привычно просятся на язык: «единство», «целое», «общее», не годятся. Здесь нужны слова с приставкой «все-», а не с приставкой «обще-». Нужно понять, как возможно собирание без заданной общей рамки, ведь это не целое, состоящее из частей, и это не единство, объединяющее противоположности. Эти обкатанные способы собирания разрозненного не подходят здесь. Давайте назовем такое собирание все-единством, имея в виду тот смысл, который вкладывали наши мыслители в категорию «все-человеческое» в ее противопоставлении «обще-человеческому». А смысл этот – именно отсутствие общей предзаданной рамки, открывающее простор гармоничному свободному творчеству и дающее возможность каждому достичь своей и только своей (для других недоступной) вершины.

В этом смысле состоявшийся этап «Анатомии философии» я предлагаю назвать «открытое все-единство нашей философии». Все-единство по самому своему смыслу открыто, оно не может быть герметичным. И это, пожалуй, последнее из отрешений, о котором стоит сказать, – отрешение от закрытости и цеховой узости. Это начинание не ограничено никакими рамками, а значит, и рамками территории или ведомственной принадлежности. И если свободное соборное творчество, которое родилось в этом начинании, соответствует нашему душевному складу и нашему жизненному укладу, то это начинание подтвердит свой смысл и распахнет для всех нас дверь в новый мир. Открытое все-единство будет прирастать.

Сказанное звучит несколько фантастично? Может быть. Между Чистыми прудами и Покровкой, в Библиотеке им. Ф.М. Достоевского и должно было родиться то, что будет звучать фантастично. Но «фантастично» не значит «недействительно». В столетие года великой русской катастрофы обрело свое рождение то, что способно стать намеком, как залечить раны, прогнать недуг и исцелить занедужившего. Будем на это надеяться.

 
« Пред.   След. »