В статье автор ставит вопрос о сходстве и различии научного и повседневного типов понимания, о связи понимания и взаимопонимания (консенсуса), об оправданности в этом контексте стандартного различения между пониманием и объяснением как в естественных, так и в гуманитарных дисциплинах. Привлекаются методологические ресурсы теории коммуникативных систем, позволяющие, по мнению автора, рассматривать научные, в том числе высокоабстрактные теоретические высказывания как запросы на контакт, т.е. как обычную коммуникацию обычных людей.

The paper “The Understanding and consensus in the scientific communication” tackles question about resemblances and differences between the scientific and the everyday kinds of understanding (or better – comprehension), about links between the scientific comprehension and mutual understanding (consensus) among scientists, about justifications of the standard distinguishing the scientific comprehension on the one side from the scientific explanation on the other. The author draws the methodological resources of the systems-theoretical approach to communications that would have allowed according to the author to consider some highly abstracted scientific and theoretical statements as contact requests, as the common communication of common peoples.

Ключевые слова:

Понимание, объяснение, научные законы, система научной коммуникации, социоэпистемология

KEY WORDS:

Conceivability, explanation, scientific laws, science communication, social epistemology.

Возможно ли рассматривать научные исследования, в особенности, высокоабстрактные теоретические построения, как обычную коммуникацию обычных людей, каковыми, безусловно, остаются ученые – при всей их особости, эрудированности, образовании и установках? Ведь всякое научное высказывание является не просто сложным и часто формализованным утверждением, скажем, математическим предложением[1], но и некоторым запросом на контакт, предложением общения, приглашением к дискуссии, требует проверки другими исследователями, а значит, - и продолжения общения и образования коммуникативной системы.

В этой связи мы формулируем наш первый – социоэпистемологический – тезис. Коммуникативные стратегии, как в повседневном общении, так и в научных обсуждениях не могут не перекликаться. Означенные стратегии могут быть удачными только в том случае, если они обеспечивают понимание и, как следствие, акцептацию запросов на контакты. Как раз в этом смысле нас будет интересовать сходство между пониманием повседневных «коммуникативных актов» и высказываний науки, т.е. между пониманием и объяснением. Мы пробуем объяснить генерацию и обоснование научного знания как имеющее своим источником свойства самого общения ученых, пусть даже свои высказывания, они, как им кажется, основывают на объективности предметных описаний и наблюдений.

Одновременно мы защищаем и второй социоэпистемологический тезис. Согласно ему, социальную реальность (общество, действия, коммуникации) приходиться понимать как «стандартный» предмет научного исследования, пусть, безусловно, и выказывающий специфичность, но, тем не менее, принципиально допускающий стандартные процедуры научных описаний, измерений, наблюдений, каузальный анализ, формализацию и теоретизацию[2].

В сочетании с первым тезисом, второй тезис требует представлять науку как особую наблюдающую и коммуницирующую систему, обусловленную двояким образом: (1) определяемую как свойствами самой наблюдаемой реальности, предметами научных наблюдений, так (2) и свойствами наблюдателя, т.е. свойствами научного общения, которые, в свою очередь, требуют научной фиксации. В этом случае и сам этот наблюдатель и наблюдение (= общение ученых) выглядели бы столь же доступными для полноценного научного анализа, как и предметы, наблюдаемые в ходе этого общения. Причем только социоэпистемологическая фиксация такого добавочного фактора в генерации и обосновании научных идей, делает возможным (хотя бы для некоторых целей анализа) выносить этот фактор за скобки и в каком-то смысле очерчивать рамки гипотетической «чистой науки», свободной от «возмущающих воздействий» наблюдателя.

Итак, мы предлагаем такое понимание научной коммуникации, в котором последняя объяснялась бы не только внутренним образом, т.е. исходя исключительно из предмета научного интереса, внешнего мира общающихся ученых, но и добавочным образом детерминировалась бы ситуацией самого общения, а именно: требованиями понимания (или понятности предлагаемых идей), условиями взаимопонимания (или консенсуса в среде ученого сообщества), которые, очевидно, выглядят дополнительными по отношению к главному условию научности: истинности, непротиворечивости теоретических суждений, наблюдаемости вытекающих из теории практических следствий. Причем этот список добавочных условий научности следует дополнить и требованиями научного приоритета, научной честности (scientific selfpolisy), имеющих явный экстерналистский (коммуникативный) характер, не связанный очевидным образом с истинностью и новизной научных идей. Всякий раз, когда мы будем сталкиваться с такой сверх сверхдетерминацией в генезисе научного знания, всякий раз, когда истина и новизна, как ведущие мотивации научного исследования, будут дополняться перечисленными дополнительными («экстерналистскими», социальными) каузациями, мы будем говорить о социоэпистемологии.

Об универсальности понимания

Такой подход заставляет отказаться от ставшего обычным различения объяснения, имеющего дело якобы исключительно с научными законами и воспроизводимыми наблюдениями, и понимания, характерного для повседневного общения, предполагающего вчувствование или реконструкцию скрытого субъективного смысла действий или их мотивов. Так, я понимаю (= объясняю себе), почему, стоя перед дверью, человек роится в кармане. Он ищет ключ. Для понимания этого обстоятельства мне не только приходится конструировать интерсубъективный смысл или мотив данного действия, общий для меня и другого в смысле А. Щюца или М. Вебера. Мне требуется полноценное рациональное объяснение, способное принимать и гемпелевские формы генерализаций и антецедентов (подробнее см. ниже).

1. Если X роется в кармане перед закрытой дверью, то он ищет ключ.

2. А роется в кармане перед закрытой дверью.

3. Заключение: А ищет ключ.

Очевидно, что понимание и в повседневности основано на объяснении. Впрочем, с другой стороны, и в отношении научных теорий, законов и наблюдений нам не избежать определенных требований к пониманию. Ведь ученые, как минимум, должны понимать обращенные к ним суждения коллег. Понимание в этом смысле непременно представляет собой некоторый промежуточный этап и итог коммуникации, зависящий от некоторого контекста: например, личностных свойств участников коммуникации, конкретной ситуации, а также известности этих обстоятельств коммуникации участникам общения. Понимание – это сравнение фактичности и латентности на предмет их соответствия (или несоответствия). Мы говорим о понимании в тех случаях, если речь идет о понимании:

– различности явных и очевидных слов сообщения и кроящихся за ними мотивов сообщающего;

– о различении (данных с очевидностью) синтаксических форм и многообразия их семантик;

– о различении означающего и означаемого (Ф. де Соссюр).

Во всех этих случаях речь идет о различии между самореференцией (тем, что в коммуникации относится к самому обсуждению) и инореференцией (т.е. тем, что в коммуникации относится к теме обсуждения, т.е. к внешнему миру коммуникации[3]). И если такое различение осознано участником, предложение коммуникации может быть не только понято, но и соответственно исходя из этого понимания принято (или непринято), что становится условием продолжения обсуждения и образования системы. Только благодаря пониманию возникает воспроизводящаяся система коммуникаций, ведь именно понимание провоцирует следующее сообщение, извлечение информации и следующее понимание. Понимание, таким образом, всегда предполагает фиксацию различения явного (сообщения) и скрытого, которое должно быть «добыто» из некоторого довольно широкого контекста (знания личности говорящего и ситуации, пространства-времени, в котором сообщение произнесено)

Правда, и объяснение апеллирует к контексту. Но этот контекст гораздо менее ситуативен, всегда абстрагирован от конкретных места и времени коммуникации, а также от свойств общающихся лиц. Объяснение – это некоторая редукция объясняемого явления к ранее известному, но главное – к воспроизводимому и повторяющемуся из раза в раз. Это известное часто (например, в схеме причинного объяснения К. Гемпеля) представляет собой некоторое условное или контрфактическое утверждение («если Х, то У»), дополненное указанием на прошлое событием А (антецедент) из множества Х, которое объясняет событие B (эксплананс) из множества Y.

Объяснение, таким образом, представляет собой некоторый в большей степени объективированный итог предшествующих коммуникаций (в которых из раза в раз уже фиксировалось некоторое обобщение). Объяснение принимает форму объективного суждения, более не зависимого от структуры коммуникации, от коммуникативного контекста и знания участниками личностных свойств других участников, которые в случае понимания помогают участникам коммуникации различить и реконструировать латентные смыслы суждений.

Но зададимся вопросом, действительно ли в отношении научных фактов и регулярностей (как это имеет место в гемпелевском объяснении) нам непременно следует дистанцироваться от характера обсуждения проблемы, от свойств самого обсуждения? Если понимание в нашем смысле (как сравнение синтаксической формы суждения и семантики) есть фундаментальное и универсальное свойство всякой коммуникации, то коммуникативный характер науки в свою очередь должен был бы выказывать эту зависимость. В науке мы тоже имеем дело с пониманием, например, когда сравниваем (логические) формы высказываний и отвечающие им множества значений или референтов[4].

И если обнаруживается непонимание, это явление можно назвать аномалией в куновском смысле слова. Аномалия не вписывается в известные, утвердившиеся регулярности. Таковым, например, является утверждение о существовании «яйценесущих млекопитающих». Ученый словно не понимает, как такое возможно, ведь это противоречит ранее утвердившимся и регулярно воспроизводящимся наблюдениями, которые приняли форму эмпирического закона. Также и данные об орбите движения Меркурия вступили в противоречие с законами Ньютона и оказались непонятными ученому.

Непонимание (аномалия) может привести к разрыву общения, точно так же, как это имеет место в повседневной коммуникации. Если, как ученый, я не понимаю, как аномалия встраивается в законы, то зачастую предметом отклонения может оказаться и сама генерализация, что предполагает разрыв коммуникационных связей с сообществом ученых, придерживающихся этих «устаревших» генерализаций или парадигмы. Этот – относительно свободный – выбор ученых между сохранением аномалии за счет отказа от признания генерализаций, или сохранением генерализаций за счет нейтрализации аномалии является универсальной особенностью коммуникации, и представляет собой частную форму конфликта когнитивных и нормативных ожиданий (Никлас Луман). Разочарование в ожиданиях всегда приводит либо к утверждению новой информации за счет отказа от нормы, либо к утверждению (и даже – укреплению!) нормы за счет нейтрализации аномального. Специфичность научной коммуникации, как показала полемика К. Поппера и И. Лакатоса [Лакатос 1995, 221], пожалуй, состоит лишь в том, что в науке опровержение (разочарование в норме), не всегда означает отклонения опровергаемого. Так, наблюдение движения Меркурия, опровергающее и фальсифицирующее законы Ньютона, не привела к отказу от ньютоновской механики. В науке нет такой срочности в принятии решения по поводу альтернативы нормы и девиантного, как этом имеет место в правовой или политической коммуникации, и именно потому, что нормативные и когнитивные ожидания в научном общении уравновешены, а разочарования в норме (генерализации) в некотором смысле институциализированы и парадоксальным образом оказываются ожидаемыми и даже желанными.

Итак, мы пришли к выводу, что понимание и непонимание имеют универсальный характер, свойственны научной коммуникации, поскольку последняя (помимо специфических) выказывают и универсальные свойства общения.

Наблюдение и объяснение в науке и повседневности: релятивизм

А как же обстоит дело с объяснением? Свойственно ли последнее исключительно научному дискурсу или может равным образом применяться к объяснению человеческого поведения и общения? И есть ли существенные различия между объяснительными процедурами в науке и объяснением в повседневной жизни. В классической форме проблема объяснения поставлена Гемпелем и Оппенгеймом. Задаться вопросом о том, почему случилось некоторое событие, равнозначно вопросу о том, в какие законы вписан этот случай, и какие предшествующие обстоятельства его вызвали.[5]

Гемпелевское представление о научном объяснении подразумевало однозначную связь между генерализацией и наблюдениями (антецедентом и экспланансом), которые подводилось под такое обобщение. Однако однозначность такой зависимости была поставлена под вопрос (П.Фейрабенд). В его известном примере [Feyerabend 1957] рассматриваются наблюдаемые цвета светящихся объектов (их объективные свойства - P1, P2, P3 ), которые соответствуют словам языка: красный, белый, синий. Наблюдатель может использовать эти слова независимо от того, наблюдает он эти свойства или нет. Но наблюдатель второго порядка,[6] например, ученый, наблюдающий и святящийся объект, и первого наблюдателя, способен зафиксировать зависимость изменения цвета от скорости движения источника света по отношению к наблюдателю. Т.е. с точки зрения наблюдателя второго порядка, цвет объекта уже не является некоторым стабильным, объектным свойством, но оказывается характеристикой отношения наблюдатель/объект. О свойствах объектов самих по себе (не доступных наблюдению, вписываемого в ту или иную генерализацию), говорить, с точки зрения Фейерабенда, бессмысленно. В этом смысле язык наблюдателя, объяснение и понимание наблюдаемых свойств, определено теоретизацией второго порядка, т.е. некоторой более высокой инстанцией суждения, которая способна выбирать между различными теориями и соответственно различными языками.

В целом, эта идея Фейерабенда ставит под вопрос общую интуитивную предпосылку в интерпретации объяснения. А именно, то представление, что объекты с воспроизводимыми свойствами, объективные наблюдения, должны служить основанием объяснения, так сказать, общим полюсом, с которым вынуждены соглашаться все наблюдатели, и который служит основой научной интерсубъективности. Теперь объектные свойства вещей нельзя рассматривать как непреложный аргумент, к которому следует апеллировать в споре. Наблюдательные высказывания теперь не могут зависеть от единой, выделенной, индивидуальной позиции наблюдателя, так как всегда может обнаружиться и другой наблюдатель, который бы фиксировал контингентность связи наблюдатель-объект.

Но связь между генерализацией и наблюдением не так проста и в случае объяснения обычного поведения. Этот анализ зависит от того, в каких системных отношениях находятся наблюдатель и исполнитель действия, связаны ли они общей деятельностью или же являются независимыми друг от друга действователями. Наблюдатель повседневности характеризует свои объекты наблюдения, исходя из собственных «теорий» (генерализированных различений), определяемый принадлежностью к некоторой социальной позиции, принадлежности к некоторой обособленной коммуникативной сфере. Так, для священника все человеческие действия подразделяются на греховные и свободные от греха. И в этом смысле, он использует генерализацию, согласно которой, все существа делятся на греховных и безгрешных (людей и ангелов). Врач же будет склонен подразделять все человеческие на полезные и вредные для здоровья. И здесь определяющей классификацией является генерализированная дистинкция болезнь/здоровье, характеризующая именно наблюдательную позицию врача. Одно и то же действие – например, принятие мясной пищи во время поста, будет рассматриваться как полезное/вредное или как греховное/не-греховное. Такое представление о релятивности свойств социально-значимых объектов наблюдения можно понимать как частный случаем общей установки современной философии науки в вопросе о «паразитировании» фактов над теориями (Фейерабенд).

Граница между наблюдаемым и не-наблюдаемым постоянно осциллирует – в зависимости от контекста наблюдения. То, что в одном (теоретическом) контексте является наблюдаемым (например, вирус в результате подсоединения к нему тяжелых молекул) в другом контексте может рассматриваться лишь как заместитель или представитель наблюдаемого. Для принятия решения о том, наблюдаем мы что-то действительно или скорее имеем дело с некоторым посредником, нам следует определиться с тем, в контекст какой дистинкции мы помещаем данное наблюдаемое явление[7]. Так вирус под электронным микроскопом мы будем склонны рассматривать как сам по себе недоступный для наблюдения – в том случае, если противопоставим его с алмазу, помещенному под электронный микроскоп[8]. Ведь мы в последнем случае видим действительную микроструктуру алмаза, тогда как то, что мы фиксируем в качестве вируса, является структурой присоединившихся тяжелых молекул, не являющихся составляющими вируса. Но тот же вирус под электронным микроскопом – в его очевидной отличности от наблюдений небесных объектов посредством радиотелескопа – скорее, можно рассматривать как доступный наблюдению, поскольку форма подсоединившихся к вирусу тяжелых молекул изоморфна форме самого вируса, тогда как данные радиотелескопа не являются такого рода аналоговым изображением.

Итак, за каждым наблюдаемым объектом стоит структура дистинкций, контраст, ранее созданные классификации. Объяснение наблюдаемых свойств и в обществе и в науке предполагает выбор и договор о том, какую общую «оптику» (структуру различений) мы будем использовать для фиксации объекта.

Понимание как предсказание в законах-индикаторах. Отношение закона и реальности.

Гемпель [Hempel 1965] признавал, что существует разновидность генерализаций, например, «законы-индикаторы» (indicator law), функция которых прямо не связана с пониманием и объяснением. Никакая подстановка наблюдений под такие законы не содействует объяснению. Гемпель приводит пример таких индикаций:

1.           Все пациенты с пятнами Коплика на слизистой щек болеют корью.

2.           У Джонса выступили пятна Коплика

3.           Джонс болеет корью

Очевидно, что первое утверждение является генерализацией, в которую осуществляется подстановка утверждений-наблюдений. Но эксплананс (болезнь) очевидно не получает здесь объяснения, т.к. такое объяснение должно апеллировать к некоторому прошлому, причинным образом объясняющее настоящее наблюдение (пятна Коплика не являются причиной кори). Напротив, антецедент (пятна Коплика) является индикатором и предсказанием будущей болезни. В этом случае, мы понимаем будущее, поскольку видим его приметы в настоящем. И мы понимаем настоящее, поскольку способны установить его референцию к будущим событиям. Такая «не объясняющая», но предсказывающая теория не описывает реальных импликаций.

Этот пример показывает, что соответствие абстрактных описаний реальности возможно потому, что реальность – пусть лишь в некоторых случаях – ведет себя, точно соответствуя своему описанию. Считалось очевидным, что объяснение подразумевает реконструкцию импликаций, существующих в самой природе. Так, согласно закону идеального газа повышение температуры имеет своим следствием увеличение давления. Но как относится теоретическое описание к реальности, если оно описывает всего лишь поведение идеальной модели? У. Селларс усматривал означенную связь в том, что модель при некоторых условиях и является таковой реальностью. «Газ при умеренном давлении – пишет Селларс [Sellars 1989, 348] – действительно идентичен модели идеального газа – облаку молекул – точечных масс, на которых не сказывалось воздействие межмолекурярных сил». Лишь повышение давления приводит к увеличению расхождения между реальностью и моделью, но это расхождение может быть «исчислено», именно потому, что мы обладаем некоторой базовой идеально-реальной моделью.

Этот же вопрос о реальности теоретической модели, и связанном с ним действительным пониманием реальности, можно поставить применительно к описанию коммуникации. Ведет ли себя общество в некоторых случаях как точно соответствующее своей идеальной модели? Насколько реальными могут быть общественные идеалы? Или непременно наличествует большее или меньшее отклонение от норм и ценностей? М. Вебер полагал, что для описания общества можно использовать так называемые «идеальные типы». Так, действия подразделяются на типически целерациональные, ценностно-рациональные эмоциональные и традициональные. Соответственно, мы способны понять поведение другого в том случае, если локализуем его действие в измерении соответствующего идеального типа, которые выступают одновременно и как некоторой генерализацией поведения, и причинным объяснением. Так, мы способны понять преступление, если объясняем его состоянием аффекта, а понять революционные действия мы можем, объяснив его приверженностью ценностям справедливости.

Но этот же инструмент, допускает и фиксацию отклонений от заданных стандартов. Так, мы фиксируем смешанные типы, где целерациональное поведение ученого, проводящего научное исследование, может отклоняться от стандартов таковой рациональности, получая аффективную мотивацию (любопытство, жажда успеха, честолюбие) Т.е. мы всегда констатируем приближение к некоторому идеалу поведения, который мы можем понять с нашей собственной позиции.

Но есть ли возможность зафиксировать «чистое» рациональное, поведение, полностью соответствующее идеально-типической модели целерациональности и лишенное всех иных мотиваций? Или все модели объяснения поведения являются контрфактичными и в этом смысле подлинно научными?

Проблема подтверждения. О непонятности контринтуитивных случайных обобщений

Чтобы убеждать друг друга, мы привлекаем аргументы, подтверждающие наши утверждения. В такого рода коммуникации редко используются доводы, которые одновременно подтверждают очевидные и явно абсурдные утверждения. Это сделало бы искомое понимание невозможным. Однако с точки зрения строгой научной логики, формально-логического синтаксиса такая процедура подтверждения оказывается почти неизбежной. Именно на это свойство логического подтверждения генерализаций указал Нельсон Гудмен [Гудмен 1992, 73-74]. Так, наблюдение «изумруды - зеленые» подтверждает не только эмпирическое обобщение «все изумруды зеленые», но и странную генерализацию «все изумруды зелесиние», где предикат зелесиние обозначает свойство быть зелеными во время наблюдения, а в ненаблюдаемом состоянии быть синим. Эта возможность указывает на сомнительность до сих считавшегося самоочевидным критерия Жана Жоржа Пьера Никода[9] [Eells 2006, 146]. Выяснилось, что существуют логически обоснованные подтверждения «непонятных» обобщений, «закономерность» которых противоречит нашей интуиции. Как же отличить подлинно-научные обобщения от «акцидентальных генерализаций», вступающих в противоречие с нашей интуицией. Идея Гудмена состояла в том, что следует различать между «законоподобными» и «акцедентальными» обобщениями, которые бы учитывали пространственно-временной контекст значений этих обобщений. Ведь, утверждение о том, что лед плавает в воде, применимо и к другому льду, и другой в воде, и в прошлом, и в будущем, и в данной точке пространства, и в соседней, и обусловлено не случайным и уникальным стечением обстоятельств, а неким глубинным основанием. То, что один кусок льда плавает, связано с тем, что плавает другой, тем что все они обладают меньшей плотностью, чем вода. Суждение же этот изумруд - зелесиний не подтверждает утверждение о том, что и какой-то другой изумруд (в иных пространствах и временах) выказывает то же свойство.

Очевидно, что понимание свойств и событий через их подстановку в регулярности или законы может обеспечиваться, если таковые законы будут подтверждены в их универсальности. Но обычное подтверждение позитивными примерами теперь выглядело сомнительным. Однако то, что для развитых научных дисциплин выглядело достаточно скандальным, в «проблематических» науках, в особенности, в исторических, но также и географии, являлось вполне обычным. Это касалось различия между уникальными социальными констелляциями (историческими эпохами, своеобычными культурами) и научными формализациями, описывающих нечто инвариантно воспроизводящееся. Так, Г. Риккерт [Риккерт 1997, 331] ввел термин «идеографические» описания: «… в исторической науке всякая попытка признавать при выражении какой либо однократной индивидуальной связи действующими причинами общие понятия или каузальные законы лишила бы нас возможности понять исторический процесс».

При этом, оказывается, что исторические констелляции не столь уж уникальны (ведь всегда есть возможность обобщить человеческое действие, сведя их к общему мотиву или смыслу, типу рациональности, «интересу эпохи» - М. Вебер), а научные формализации не могут достоверно подтверждаться логически, и вынуждены обращаться к уникальному – индивидуальной традиции («track record») использования слова или предиката, лишь некоторые из («entrenched predicates» - «зеленые», а не «зелесинии») могут быть востребованы в научном предприятии. Итак, псевдонаучные (случайно-истинные) генерализации чаще всего указывают на конкретное и уникальные регионы пространства и времени («Все мужчины в этой комнате – третьи сыновья)» . Но, с другой стороны, и подлинные законы могут выказывать те же свойства (так, законы Кеплера предполагают конкретные пространственные временные референции – описывают конкретные формы движения по конкретным орбитам планет вокруг Солнца). В этом смысле и естественнонаучные теоретические описания, и описания самых разных форм повседневности и социальности могут быть обобщающими (номотетическими) и уникальными (идеографическими).

Можно заметить, что и в самом обычном общении «акцидентальные генерализации», обобщающие уникальные ситуации или конестеляции событий, уместны и понятны. Именно это свойство сообществ, образующих свою уникальную историю, требует идеографических типов описания в смысле Риккерта. Всякая история уникальна, концентрирует вокруг себя специфические «интересы эпохи» и благодаря этому придают смысл (и в этом смысле «обобщают») человеческие действия. Понять человеческое действие – значит, соотнести действия с такими уникальными «всеобщими ценностями культуры» - религиозными, государственными, правовыми, научными и ценностями искусства (именно в таком порядке у Риккерта), к которым редуцируется объясняемое поведение и которые благодаря этому только и делают возможным понимание исторического процесса и саму историческую науку[10].

Мы приходим к выводу, что «акцидентальные генерализации» уникального пространственно-временных констелляций имеют место и в гуманитарных науках, и в естествознании. Они не могут быть отброшены как препятствия для познания и понимания как некие «неподлинные» научные законы, но требуются для динамических, эволюционных, исторических описаний.

И сам Гудмен возвращается к «историзму», когда говорит о необходимости исследовать историю использования (track record) научных предикатов, как бы доказавших свою эволюционную успешность. Парадоксальным образом именно апелляция к прошлому, к устоявшейся и утвердившейся семантике свойств (где свойства зеленого несомненно практически более успешны, чем – синтаксически и теоретически безупречного свойства зелесиние), в сущности, традиция как уникальный процесс, дает основания считать некоторые свойства (названия цветов) действительно общими, научно-генерализируемыми, а значит, обеспечивающими и понимание.

Идеалы естественного хода вещей и понимание аномалий.

Вопрос понимания фундаментальным образом зависит от того, что может рассматриваться как естественно-понятное само из себя или само по себе, соответствует привычному ходу вещей и не требует объяснений. Именно на этом фоне появляются аномалии, нечто неестественное и необычное, требующее некоторого домысливания причин своего появления. Конечно представления о «естественном порядке» постепенно менялись вместе с традицией человеческой мысли, а вместе с ними менялись запрос на понимание и объяснение. Стивен Тулмин – в продолжение идей Гудмена об истории развития и утверждении «лучших» понятий – попытался реконструировать такие «идеалы естественного порядка природы», в контексте которых можно судить о том, что требует понимания и объяснения, поскольку отличается от нормального хода вещей. Но теперь речь идет, скорее, об эволюции понятий, изменении их семантики, а не об «успешной» истории «утвердившихся» предикатов. Тулмин задается особого рода мета-вопросом о том, как меняются стандарты понимания. Исходя из релятивности этих стандартов, уже нельзя говорить о большей или меньшей успешности предиката («зеленого», имеющего долгую и успешную историю). Ведь теперь один тот же предикат в одном случае требует объяснения и понимания, т.к. выступает аномалией, а в других случаях отвечает естественному порядку природы или «натуральному ходу событий» и в этом конформном статусе не рефлексируется. «Наши идеалы естественного порядка – пишет Тулмин [Toulmin 1961, 79] маркируют для нас те процессы в мире вокруг нас, которые требуют объяснения, противопоставляя их «естественному ходу событий»… Наше определение естественного хода событий тем самым дано в негативных терминах: позитивные усложнения производят позитивные эффекты, и скорее призваны объяснять отклонение от природного идеала, нежели конформное следование ему.» С этой точки зрения, исследовать должно не сами предикаты и их историю, а метаморфозы стандартов понимания. Так, первый закон Ньютона требует объяснять исключительно изменение инерциального движения, но не само движение. Этот идеал противоречит аристотелевскому требованию объяснять само движение, указывая на движущую инстанцию, внешнее усилие – причину движения, осуществляемого благодаря ей вопреки внешним препятствиям. Смена аристотелевской теории движения ньютоновой и есть изменение стандартов понимания, и вместе с тем – представлений о естественном порядке вещей.

Такого рода стандарты соопределены и некоторыми традиционными представлениями о социальном устройстве, в частности, с очевидностью указывают на укоренненое в повседневном сознании представление о том, что «социальное движение», «коллективная жизнь» требует некоторой организующее-направляющей силы, как и о том, что свободное движение как физических, так и человеческих тел невозможно без насилия и принуждения.

Вопросы о понимании и объяснении собственно и возникает, лишь если обнаруживаются явления, противоречащие означенным «естественным идеалам». Как объяснить, например, что запущенное копье продолжает движение и после того, как оно было отпущено метателем? Такое явление выглядит аномалией, и именно такие аномалии заставляют ставить вопрос и о понимании самих стандартов понимания.

Понять таковые мета-стандарты научного знания – значит попытаться представить это знание «очищенным» от контекста, доступного в «чистых», а не социализированных форма. Как же в этом смысле интерпретировать аристотелевское понимание движения? Понять аристотелевский идеал движения – значит понять, чем мотивировано его представление о том, что именно движение требует объяснения, в то время как покой в рамках «естественного места» (= традиционных иерархий) является естественным состоянием или порядком природы, а любое по видимости автономное поведение или движение на самом деле предполагает скрытый источник или контролирующую инстанцию. Именно здесь возможно подключение социоэпистемолога. Но он заявляет вовсе не о том, что новые формы социальности (автономизация индивидов, появление феномена личной индивидуальности) генерирует (в ньютоновском идеале) представление об инертности тела, способности двигаться автономно, без приложения усилий. Напротив, тезис социоэпистемолога состоял бы в том, что научное знание должно быть представлено как автономное от социальных предпосылок. Поскольку теперь появляется возможность показать, что представление о способности тела двигаться самостоятельно следует отличать от представления об автономности личности (способности индивида принимать самостоятельные решения). Теперь эти взаимные метафоры можно анализировать, и как следствие показать границы их взаимной аналогичности.

Ориентации Я/Другой как основание понимания и не-понимания.

Две вышеозначенные конкурирующие картины естественного порядка задают различные контексты для интерпретации одного и того же события или явления. Но эти контексты не являются произвольными или контингентными. Задача социоэпистемолога – поиск их глубинных оснований, которые могут состоять, например, структуре пространственно-временной координации участников научной коммуникации, в том, что перед ними открываются противоположные наблюдательные перспективы, которые они не в состоянии согласовать друг с другом. Ведь чтобы встать на чужую наблюдательную позицию, и следовательно понять точку зрения на мир Другого, приходится осуществлять гештальт-переключение (в смысле Кун) между означенными идеалами. Встать на позицию Другого (другого естественного идеала) – значит признать принципиально другой новый смысл понятий.

Чтобы Ньютон смог принять новый (релятивисткий) смысл понятия массы, ему бы пришлось отказаться от антропоморфного и антропо-размерного представления о пространстве, где позиция (скорость) наблюдателя однозначно определена в рамках абсолютного пространства и абсолютного времени. Ему пришлось бы дистанцироваться от естественного и понятного для него мира абсолютных и нерелятивируемых величин, которые не меняются от изменения отношений объект-наблюдатель. Для этого ему пришлось бы отказаться от собственной позиции в мире, где рамки человеческого понимания (с его трехмерностью и конечностью) ограничивали возможности интерпретации макро и микрофеноменов. «Вообразите Кеплера – пишет Хэнсон [Hanson 2009, 434] ,– стоящего на холме и наблюдающего закат. С ним Тихо Браге. Кеплер видит солнце застывшим: а то, что движется, - это земля. Но Тихо, следуя Аристотелю и Птолемею, видит неподвижной землю, а все остальные тела, движущимися вокруг нее. Видят ли Тихо и Кеплер одну и ту же вещь на закате?»

Эта ситуация описывает развитие научного знания, но характеризует сами основания человеческого восприятия и повседневного поведения. Так, начинающий пилот во время первого полета видит Землю вращающейся вокруг него, т.е. воспринимает себя в качестве центра (оси координат). А опытный – воспринимает Землю в качестве неподвижной, а себя и самолет – как совершающий вращательное движение. Речь идет о глубинных ориентации восприятия Я/Другое, проявляющаяся в самых обычных повседневных ситуациях.

Тот же самый вопрос о различающихся перспективах наблюдения (как условиях взаимного (не)понимания) может быть поставлен и применительно к отношению между практикующими учеными и философами науки. В чем же принципиальная разность и схожесть их положения? Ученый создает идеальную модель, которую и описывают законы. Но ведь и философ науки примерно делает со своим предметом, наукой, то же самое, а именно - создает ее идеальную модель, исходя из своей позиции наблюдателя науки. Именно из его (столь же научной) перспективы открываются разного рода counterfactuals, «зелесиние» свойства предметов, т.е. логические возможности подтверждения абсурдного, возможности практиковать орнитологию за письменным столом, как это вытекает из парадокса ворона. И это совсем не то, что «открывается» наблюдению практикующего ученого, неспособного одновременно со своим предметом наблюдать и средства и условия собственного наблюдения. Философия науки создает идеальную модель наблюдаемого объекта и в этом смысле (как настоящий ученый наблюдатель) должна сама принимать решения, какие параметры или части науки (познания) включать в модель, а какие игнорировать как несущественные или неинтересные. Понимание философом науки и понимание ученого своего объекта различны, поскольку идеальные модели науки безусловно отличны от непосредственно осуществляющейся науки. Именно такой ответ можно дать на упрек Фейерабенда [Фейерабенд 1986, 125] в отношении традиционной философии науки и на его попытку редуцировать философию науки к истории знания[11].

Фейерабенд советует ученому не следовать никаким советам философа науки! (И этому философскому совету должны следовать ученые). Но как же философия науки (низведенная Фейерабендом до уровня истории науки) должна конструировать собственную область, выбирать существенные (внутринаучные) и отклонять с ее точки зрения несущественные для истории науки события, не используя средства для такого отбора, избирательные схемы, методологию свое/чужое? И если философ науки выступает в роле историка, то кому, как ни ему, принимать решения, по каким разделам, эпохам, дисциплинам, теориям и парадигмам, упорядочивать и классифицировать материал. Сама история науки как фактический процесс вряд ли может помочь в силу ее неохватной комплексности. В любом случае и историку науки придется создавать модель истории науки, а следовательно – как-то руководствоваться методологией и метотребованиями, заставляющими предельно избирательно относится к материалу.

Итак, глобальные различия наблюдательных перспектив (например, эпистемолога и практикующего ученого), представителей разных парадигм Эго-центрированного наблюдения Тихо Браге и Альтер-центрированного наблюдения Иоганна Кеплера обуславливают взаимное непонимание. Они не могут прийти к взаимопониманию друг с другом уже только потому, что находятся в разных измерениях, признают «естественными» разные порядки, метаустройства жизни. Однако фундаментальный источник их непонимания – эта обычная трудность, вызванная приверженностям различным полюсам базовой коммуникативной дистинкции (различением я/другое, а конечном счете – различением людей и вещей). Но насколько непреодолимыми является такого рода разрывы? Новые возможности поиска понимания были обнаружены на уровне теорий среднего уровня[12], или на уровне конкретных законов. Ведь именно такие конкретные законы обладают большей «продолжительностью жизни», не меняются, несмотря на то, что теряют популярность и сторонников «всеохватывающиеся теории» и парадигмы.

Вместо заключения: о предметных и коммуникативных полюсах понимания

Мы вернулись к ранее заявленному тезису. Понимание в научной коммуникации (как и понимание во всяких иных формах и системах общения) двояко детерминировано. С одной стороны, понимание и взаимопонимание обеспечивается через апелляцию к свойствам объектов, которые как бы принуждают к взаимному согласию по их поводу. С другой стороны, наука остается коммуникативной системой и всякое научное предложение (и публикация) может интерпретироваться (среди прочего) как предложение к дискуссии, как выражение интенций исследователей, как реализация их честолюбивых замыслов и стремления к научному успеху, - т.е. самореференциально (иметь своим предметом саму коммуникацию, а не ее внешний мир). Всякое научное предложение можешь замышляться, интерпретироваться и пониматься, лишь как провоцирующее дискуссию, как вполне сознательное заострение проблемы, как осознанная идеализация реальности и существенное отвлечение от ее фактических свойств.

Причем именно научные теории делают возможным существенно абстрагироваться от предметного полюса в понимании научных предложений. Такой предметный полюс понимания (и как следствие – сам фундамент научного познания), не может образоваться и – всегда теоретически нагруженными – фактическими наблюдениями. Ведь с равной степенью убедительности можно обосновывать как базовый характер предложений наблюдения (Р. Карнап и Венский кружок), так и базовый характер теорий и их комплексов (П. Дюгем, У. Куайн, П. Фейерабенд).

Однако в рамках социальных наук Мертон  и «теорий среднего уровня» [Мертон 1991, 106-256], так и в естествознании [Фейгль 1975, 48] было предложили рассматривать в качестве фундамента познания и (основания понимания реальности) эмпирические законы, выступающими базовая единицами, атомами или неразложимыми частицами знания, обеспечивающими понимание и консенсус среди ученых, независимо от того, принимают ли они «охватывающие» теории. Можно относительно свободно выбирать импонирующую теорию (волновую или корпускулярную в физике, функционалистскую теорию или утилитаристскую теорию в теоретической социологии), и подверстывать под нее подходящие наблюдения. Напротив, эмпирический закон обладает большей принудительной силой.

В повседневной коммуникации понимание зачастую не основано на переносе – всегда гипотетических – единиц информации, поскольку участник коммуникации волен выбирать свою интерпретацию сообщения (считать ли информацией событие во внешнем мире или рассматривать в качестве такой информации мотивацию, интенцию высказывающего). Всегда сохраняется возможность проинтерпретировать предложение «идет дождь» как попытку мотивировать собеседника остаться дома, а не как описание фактической погоды. Напротив, в научной коммуникации роль предметно-ориентированных предложений значительно важнее. Возможно, в науке на уровне теорий среднего уровня и эмпирических законов мы действительно обнаруживаем искомые базовые единицы знания[13] [Feigl 1975, 48], которые принудительным образом заставляют участников полемики признавать правоту оппонентов, указывающих на ту или иную эмпирическую регулярность. Апеллируя к Фейглю, мы можем заключить, что если в самом предметном мире обнаруживаются веские основания (эмпирические обобщения), принуждающее к взаимопониманию, то именно на этом уровне научная коммуникация все-таки существенно отличается от всех других типов человеческого общения.

Литература

Ахинстайн 1968 – Achinstein P. Concepts of Science. Baltimore: The Johns Hopkins Press, 1968.

Гемпель 1965 – Hempel C.G. Aspects of Scientific Explanation and other Essays in the Philosophy of Science. N.Y., 1965.

Гудмен 1992 – Гудмен Н. Новая загадка индукции / Гудмен Н. Факт, фантазия и предсказания. Способы создания миров. Перевод с английского А.Л. Никифорова. М., 1992. С. 73-74.

Иллс 2006 – Eells E. Confirmation Theory. Nonprobabilistic approaches / The Philosophy of Science. An encyclopedia. Taylor & Francis, 2006.

Лакатос 1995 – Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М.: Медиум, 1995.

Мертон 1991 – Мертон Р. Продолжение анализа теории референтных групп и социальной структуры / Референтная группа и социальная структура. М.: Институт молодежи, 1991.

Мертон, Бараш 2013 – Мертон Р.К., Бараш Р.Э. Р.К. Мертон и Ф. Знанецкий о «людях знания» и «людях действия»// Эпистемология и философия науки. М., 2013.  № 3.

Риккерт 1997 - Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. СПб.: Наука, 1997.

Селларс 1989 – Sellars W. The Language of Theories / Readings in the Philosophy of Science. 1989.

Тулмин 1961 – Toulmin S. Foresight and Understanding. London, 1961.

Фейгль 1975 – Feigl F. ‘Empiricism at Bay?’. // Cohen and Wartofsky (eds.), Boston Studies in the Philosophy of Science. 1975. № XIV.

Фейерабенд 1957 – Feyerabend Paul K. An Attempt at a Realistic Interpretation of Experience // Proceedings of the Aristotelian Society. 1957 – 1958. № 58.

Фейрабенд 1986 – Фейрабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания / Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

Хэнсон 2009 – Hanson N.R. On observation / Philosophy of Science: An Historical Anthology. Blackwell, 2009.

Примечания