На примере интеллектуального влияния В.И. Вернадского на Л.Н. Гумилева в статье уточняются и конкретизируются положения концепции научных революций Т. Куна за счет рассмотрения механизма восприятия новой идеи не статично, а в динамике двух поколений ученых, т.е. на полувековом интервале. Влияние В.И. Вернадского на Л.Н. Гумилева доказывается на примере категорий пространства-времени, понятия энергии живого вещества и применения методов естественных наук для изучения процессов в обществе.

The article specifies the main ideas of the concept of scientific revolutions by T. Kuhn on the example of knowledge transfer between V. Vernadsky and L. Gumilyov. It examines the mechanism of embeddedness of the new idea in the dynamics of two generations of scientists, that is for the 50-year period. The intellectual impact of V. Vernadsky for L. Gumilyov has been proved on the example of space-time definition, on the concept of life energy and the application of the methods of natural sciences for the social sciences.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: пространство-время, этногенез, биосфера, энергия живого вещества, перетоки знания, глазами натуралиста.

KEY WORDS: space-time, ethnogenesis, biosphere, life energy, knowledge transfer, with the eyes of natural scientist.

Введение

В 2012 году отмечалось столетие со дня рождения выдающегося российского этнолога, автора оригинальной теории этногенеза Л.Н. Гумилева. В 2013 году отмечается 150-летие со дня рождения Ломоносова XX в., замечательного российского ученого-энциклопедиста В.И. Вернадского. Любопытно, что и годы смерти этих ученых также разделены примерно полувековым интервалом: В.И. Вернадский умер в 1945 году, Л.Н. Гумилев в 1992 году.

Можно сказать, что поставлен любопытный естественный эксперимент: каким может быть и в чем специфическая особенность интеллектуального влияния одного ученого на другого, когда их жизненный цикл сдвинут примерно на 50 лет? И такой подход будет абсолютно в духе научных работ обоих авторов.

В.И. Вернадский детально исследовал ход научной мысли в цепи человеческих поколений; при этом временной отрезок каждого поколения он мерил двадцатью пятью годами – т.е. до рождения детей как следующего поколения. Понятно, что в связи со вторым демографическим переходом этот жизненный цикл сегодня несколько удлиняется (приближается к 30 годам). Однако сохраняет свою оригинальность сам подход мерить историческое время через жизнь поколений людей. В этом случае разница жизненных траекторий между В.И. Вернадским и Л.Н. Гумилевым будет укладываться в два поколения.

Вот и возникает вопрос: в чем заключается особенность интеллектуального влияния, или как сегодня более модно говорить, перетоков знания, не непосредственно одного поколения на следующее, а через поколение, иначе говоря – дедушек на внуков? Из работ по генетике нам известно, что рецессивные признаки очень часто наследуются не от отцов к детям, а именно через поколение, от дедушек к внукам. Именно внуки, как отмечают многие исследователи, в большей степени, с большей вероятностью, наследуют черты талантливости и даже гениальности от своих дедушек, но не отцов.

В эпоху В.И. Вернадского еще не было выполнено работ по закономерностям распространения научного знания и смене парадигм в научном сообществе. Эти исследования, в первую очередь, конечно, работа Т. Куна по структуре научных революций, были выполнены в 1960-е гг. Обрушение старой и появление новой научной модели объяснения реальности связано с появлением сильного ученого-лидера, способного оспорить доминирующие представления. Между работами В.И. Вернадского и Т. Куна, несомненно, есть идейная связь: ведь появление нового революционера от науки связано также и с появлением новых поколений ученых, вооруженных новыми методами, представлениями, идеями.

Таким образом, мы диагностируем связь между появлением нового поколения ученых (историю науки в контексте смены поколений ученых В.И. Вернадский рассматривал во многих своих работах филигранно и блестяще) и сменой господствующих представлений/парадигм. Но это случай влияния в науке одного поколения ученых на другое. Здесь понятно: революционное обрушение парадигм, появление революционера от науки, гениального выскочки, который ломает укорененные представления. Но как быть с ситуацией влияния через поколение, т.е. через 50 лет? Об этом у Т. Куна ничего не сказано. Да он и не ставил такой задачи: его интересовало непосредственное влияние ученых-ровесников или соседних поколений друг на друга. При этом он не вычленял фактор поколений в своих исследований – показывал механизм «заражения инновацией» безотносительно возраста ученых, вовлеченных в этот процесс. Это уже мы, в духе подхода В.И. Вернадского, пытаемся ввести это еще одно измерение (от возраста, от поколений) в работу Т. Куна.

Наше любопытство чуть-чуть раздвинуть временные рамки интеллектуального влияния ученых друг на друга – не в цепи последующих поколений, а через поколение – находится абсолютно в духе работ Л.Н. Гумилева, который хотел увидеть многовековые, а не годичные, или даже десятилетние ритмы на материалах этнической истории. Однако проследить непосредственное, персональное влияние ученых друг на друга, когда они разделены веками, довольно трудно. Результат при этом может получиться не слишком достоверный. Существенно проще рассмотреть пример со сдвигом в полвека: здесь еще есть хорошо доказуемое интеллектуальное воздействие одного ученого на другого, но при этом оно уже имеет характер формализованных перетоков знания, т.е. в большей степени через книжные источники, а не через личное общение, встречи и беседы. В этом состоит важное отличие интеллектуального влияния через поколение – от влияний внутри одного поколения исследователей или в ряду соседних поколений.

Вспоминая работы по диалектике, возникает искушение выдвинуть гипотезу, что влияние через поколение, формализованные перетоки знания через поколение исследователей, сродни отрицанию отрицания: т.е. если в цепи поколений ученик отрицает учителя, то через поколение ученый как бы повторяет постулаты своего предшественника, но уже на новом уровне знаний, фактов, методических представлений. Вооружившись этой гипотезой, попробуем в этом контексте рассмотреть те интеллектуальные перекрестки, на которых встречаются В.И. Вернадский и Л.Н. Гумилев.

А есть ли влияние?

Сегодня стало уже общепринятым мерить силу интеллектуального влияния одного ученого на другого через изучение структуры цитирования по списку литературы основных работ. Главная книга Л.Н. Гумилева, в которой изложены основы его теории этногенеза, – это «Этногенез и биосфера Земли» [Гумилев 1990]. Так какова же структура основного цитирования в этой главной работе его жизни, и каково место В.И. Вернадского в этом круге цитирования?

Эта роль беспрецедентно, исключительно велика. В своей книге Л.Н. Гумилев ссылается на В.И. Вернадского 17 раз. Больше ссылок у него только на себя (53). Но может быть, Л.Н. Гумилев просто восторженный почитатель трудов В.И. Вернадского, который создал свою теорию целиком на концепции биосферы В.И. Вернадского, при минимуме собственного вклада? Нет, это не так. И об этом опять свидетельствует структура цитирования.

Автор ссылается на физико-географа С.В. Калесника 16 раз, на антрополога и этнографа В.И. Козлова 16 раз, на К. Маркса (и не в угоду идеологических предпочтений советского времени, а сущностно, как на оригинального, широко мыслящего ученого в сфере общественных наук) 15 раз, на английского историка А. Тойнби 15 раз (восемь на переведенные работы на русский язык и семь раз на англоязычные работы), на Ф. Энгельса (признавая и восхищаясь его стилем мышления, когда история видится как игра человеческих страстей, а естественнонаучная история – как диалектика природы) – 14 раз, на своего вечного оппонента этнографа Ю.В. Бромлея – девять раз, столько же раз – на историков О. Тьерри и Н.И. Конрада, на российского путешественника и этнографа Г.Е. Грумм-Гржимайло – восемь раз, на великого российского поэта А.С. Пушкина – семь раз, на очень высоко ценимого по работе «Номогенез», в которой новаторски определяется значимая роль ландшафтов в эволюции видов и в том числе человеческих популяций Л.С. Берга – шесть раз, на широко эрудированного советского исследователя в области географии населения, заселения Сибири и своего современника В.В. Покшишевского пять раз, наконец, на основоположника современной теории эволюции Ч. Дарвина – три раза.

Как мы видим, структура цитатных ссылок далека от монополизированности одними работами В.И. Вернадского. Но на фоне всех остальных властителей дум Л.Н. Гумилева работы В.И. Вернадского, бесспорно, имеют для автора основополагающее значение. Так чем же интеллектуально захватил В.И. Вернадский своего «внука» в лице Л.Н. Гумилева?

Охватить пространство и время

Пространство и время – две фундаментальные координаты, мимо которых не может пройти ни один крупный ученый. Они связаны до такой степени, что В.И. Вернадский неслучайно во многих своих работах оперировал единым «пространством-временем».

Когда новая научная теория овладевает и пространством, и временем, это всегда означает научный прорыв в понимании объективных законов устройства мира. Такова, например, новая глобальная тектоника плит – геологическая наука, всегда имевшая дело с категорией времени, сумела в этой концепции овладеть и пространством. И это сразу обеспечило прорыв в понимании генезиса крупных геологических структур Земли. Другим примером является теория этногенеза Л.Н. Гумилева. Здесь, наоборот, в географическую науку о пространстве была введена координата времени – пространство стало местом запуска нового цикла рождения, взросления и умирания этносов. И опять совмещение пространства и времени в одной теории значительно укрепило ее жизнеспособность.

В.И. Вернадский естественно вышел на идею единства пространства-времени ввиду своей уникальной способности охвата явлений во всей их пространственной и временной целостности. Как мало какой другой исследователь XX в., он обладал этим талантом максимально широкого, и одновременно не рыхлого, а очень целостного, интегрального научного взгляда на явления. Здесь хочется процитировать очень яркие слова В.И. Вернадского, которые, уверен, повлияли на мировоззрение Л.Н. Гумилева, на его подход к этносу как системе, т.е. попытке предельно широкого и одновременно системно целостного взгляда на этносы и этническую историю: «Меня уже давно удивляет отсутствие стремления охватить Природу как целое в области эмпирического знания, где мы, однако, можем это сделать. Мы нередко даем простое собрание фактов и наблюдений там, где мы можем дать целое. Таково, например, изложение динамической геологии, минералогии, биологических дисциплин, связанных с географией, и т.п. Как будто какая-то леность ума. Чувствуется, что некоторым усилием можно подняться до охвата всего явления в целом, но этого усилия не делаешь и видишь по литературе, что оно не делается и другими» [Вернадский 1988^а, 411].

Ученые XIX в., предшественники В.И. Вернадского, изучали явления, как правило, вне пространственного или временного контекста. Единицы среди них предпринимали попытки увязки изучаемых процессов, погружения их в среду конкретного пространства или времени, в котором они происходили. И уже совсем никто не рассматривал пространство и время как единый феномен, как нерасторжимое пространство-время. Как пишет сам В.И. Вернадский, «явления совершались во времени и в пространстве, но не давали никакого представления о времени и пространстве, которые мыслились абсолютными, независимыми друг от друга, стоящими вне действия каких бы ни было явлений, в них совершавшихся [Вернадский 1988^а, 368]...»

На многих страницах своих работ В.И. Вернадский обращается к идее нерасторжимого единства пространства и времени, существования целостного пространства-времени:

«Время является для нас не только неотделимым от пространства, а как бы другим его выражением. Время заполнено событиями столь же реально, как пространство заполнено материей и энергией. Это две стороны одного явления. Мы изучаем не пространство и время, а пространство-время» [Вернадский 1988^а, 75].

«Философ вынужден считаться сейчас с существованием пространства-времени, а не с независимыми друг от друга двумя «естественными телами» — пространством и временем… нераздельность пространства-времени есть эмпирическое научное положение…» [Вернадский 1988^а, 160].

«Возвращаясь к живому веществу, мы будем основываться на том, что в нем — в его проявлениях вообще – время и пространство неразделимы. В связи с этим, изучая явления жизни, идущие в пространстве определенного строения, необходимо допустить, что время в процессах жизни не может иметь строение, противоречащее пространству, с которым оно неразрывно связано» [Вернадский 1988^а, 225].

«Новое понятие об едином, неделимом пространстве-времени и о времени, как четвертом измерении пространства, о пространственно-временной непрерывности» [Вернадский 1988^а, 239].

«Очевидно, раз пространство и время являются частями, проявлениями и разными сторонами одного и того же неделимого целого, то нельзя делать научные выводы о времени, не обращая внимания на пространство. И обратно: все, что отражается в пространстве, отражается так или иначе во времени» [Вернадский 1988^а, 240].

«… приводит нас к такому пониманию пространства-времени, в котором и пространство яснейшим образом перестает быть неподвижным пространством геометрии. Оно становится неустойчивым, динамическим, текучим пространством» [Вернадский 1988^а, 253].

«Иметь дело не с временем и пространством, независимыми и абсолютными, а с их «амальгамой» (Бергсон), [а] с неделимым представлением – с временем-пространством как основой реальности [Вернадский 1988^а, 369]»...

Возникает вопрос: к чему такая навязчивость? Зачем педалировать в общем-то очевидный вопрос тесной интеграции пространства и времени в природных и общественных процессах – которые одновременно протекают во времени и пространстве? Сегодня это звучит просто как банальность, очевидный факт. Но наше восприятие идей В.И. Вернадского абсолютно изменится, если мы, во-первых, погрузим их в исторический контекст; во-вторых, оценим современные исследования с точки зрения совместного охвата пространственного и временного измерения. В эпоху В.И. Вернадского прочная состыковка пространства и времени в естественных и общественных процессах была редким даром немногих ярких талантов – как Тейяр де Шарден, например. Однако шарденовское понимание единства пространства-времени оказывается более поэтичным, метафорным, литературным, по сравнению с В.И. Вернадским, у которого оно строже и суше:

«По привычке мы разгораживаем человеческий мир на отсеки различных «реальностей»: естественное и искусственное, физическое и моральное, органическое и юридическое... В пространстве-времени, закономерно и обязательно охватывающем развитие духа в нас, границы между противоположными членами каждой из этих пар стираются. В самом деле, так ли уж велико различие с точки зрения экспансии жизни между позвоночным, распластавшим в полете свои оперенные члены, и авиатором, летящим на крыльях, которые он приделал себе искусственно? Разве опасное и неотвратимое действие энергии сердца физически менее реально, чем действие сил всемирного тяготения? Если только искусственное, моральное, юридическое сохраняет свои жизненные связи с потоком, поднимающимся из глубин прошлого, то не является ли оно просто гоминизированным естественным, физическим и органическим? С этой точки зрения, с точки зрения будущей естественной истории мира, различия, которые мы еще по привычке сохраняем, рискуя неправомерно разгородить мир, теряют свое значение» [де Шарден Тейяр 1987, 177–178].

Но ведь и сегодня, при всей кажущейся банальности этих представлений, подлинный синтез, не механическое сложение пространства со временем, а творческая их интеграция в оригинальной модели объяснения реальности удается очень редко и очень немногим.

Так вот Л.Н. Гумилеву эта интеграция полноценно удалась на платформе этносов, развитие которых он рассматривает одновременно и в пространстве природных ландшафтов, глобальной биосферы, и во времени двенадцативековых жизненных циклов. Теорию этногенеза Л.Н. Гумилева с полным правом можно рассматривать как развитие научных представлений В.И. Вернадского о едином пространстве-времени. У Вернадского это единство было ценно само по себе – основной пафос был направлен на споры с современниками, которые редуцированно рассматривали явления как нейтральные к пространству и времени, или как чувствительные только к пространству, или только ко времени.

Ценность этого открытия была не слишком очевидна и для современников В.И. Вернадского, и для последующих ученых в цепи поколений. Но вот для Л.Н. Гумилева, ученого через поколение, ценность этого будто умозрительного, кажется, сугубо философского представления В.И. Вернадского стала очевидной и абсолютно конкретной в его теории этногенеза, которая вся построена на представлениях о нерасторжимом единстве пространства и времени.

Вспомним, как Л.Н. Гумилев поражает нас, вводя категорию времени в изучение народов: русские XVI в., поляки XVIII в. Так у историков обозначать объект исследования было не принято. По умолчанию полагалось, что стереотипы поведения, идеалы, ценности у одного и того же народа были как бы вневременными, неизменными во все последние эпохи их существования. Л.Н. Гумилев ломает эти представления и в духе работ В.И. Вернадского о единстве пространства-времени рассматривает «пространство» конкретного народа всегда с учетом конкретного времени его существования.

Неслучайно Л.Н. Гумилев так любил термин «месторазвитие» этноса – потому что в этом слове органично помещалось и пространство, и время существования народа. А ему, приверженцу мировоззрения Вернадского, это было дорого!

Неоднократно в главной работе Л.Н. Гумилева [Гумилев 1990, 255, 351, 454] цитируются слова Вернадского из главной книги его жизни – «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения» – что разделение пространства и времени происходит в смерти – «ибо косное вещество, заключенное в форму (в отличие от живого) – вневременно» [Вернадский 1965]. Зачем это Л.Н. Гумилеву?

Если этнос рассматривать как вид живого вещества, согласно В.И. Вернадскому, то нужно понимать, до каких пределов его существования действует закон целостности пространства-времени. Так вот Гумилев и находит ответ у Вернадского: до пределов его жизни, а с прекращением жизни этноса, с завершением цикла этногенеза единство пространства-времени, месторазвития этноса рассыпается на обособленные пространство и время: «рожденное живет и умирает, а сделанное переживает своих создателей, и тех, для кого оно было сделано, и их наследников…» [Гумилев 1990, 454].

Но мало сказать, что В.И. Вернадский ввел в научный обиход представление о единстве пространства-времени. Это будет поверхностно, неполно. Важно, что при этом он обосновал структурность [Вернадский 1988^а, 327], мозаичность (сегодня бы сказали, гетерогенность) пространства-времени живого вещества, и то, что это свойство структурности есть особенность именно живого, а не косного вещества:

«Одно из самых основных различий в нашем мышлении – натуралистов, с одной стороны, и математиков – с другой, – это характер пространства. Для математика, если это не оговорено им, пространство является бесструктурным. Оно характеризуется измерениями, и только. Для естествоиспытателя – говорит ли он это или нет, даже сознает он это или нет – пустое, незаполненное пространство не существует. Он всегда мыслит реальное пространство и только с ним имеет дело. <…> Свойства и проявления биологического времени, связанного с жизненными явлениями, вернее с отвечающим живым организмам пространством, резко отличны от всего остального пространства нашей планеты, могут отличаться от другого времени. <…> Неоднородность [пространства] проявляется динамически, т. е. выявляется во времени. <…>  Это пространство-время не есть то пространство-время, в котором время является четвертым измерением пространства — пространства математиков (Палади, Минковский), и не пространство физиков и астрофизиков — пространство Эйнштейна. Проявляющееся в симметрии пространство-время живого вещества в нашем окружении характеризуется для него: а) геологически вечной сменой поколений для всех организмов; б) для многоклеточных организмов старением; в) смерть есть разрушение пространства-времени тела организмов; г) в ходе геологического времени это явление выражается эволюционным процессом, меняющим скачками морфологическую форму организма и темп смены поколений» [Вернадский 1988^а, 210, 226, 247, 285].

Конечно, в этом представлении о совершенно особом пространстве-времени живого вещества В.И. Вернадского, которое потом через поколение было подхвачено Л.Н. Гумилевым уже в его теории этногенеза, сказалось сильное интеллектуальное влияние А. Бергсона, который впервые ввел представление о психологическом времени – «длении» – в противоположность ньютоновскому физическому и математическому линейному, «объективному», событийно и эмоционально не окрашенному времени.

Энергия живого вещества

Я помню лекции Л.Н. Гумилева по курсу «Народоведение», который он читал нам, студентам географического факультета ЛГУ, в начале 1980-х гг. Помню его эмоции, когда он цитировал строки В.И. Вернадского из «Химического строения биосферы Земли и ее окружения». Строки про летящие полчища саранчи – образ, который по мысли В.И. Вернадского, передает бешеную энергию живого вещества. Потом этот образ перекочевал в книгу Л.Н. Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» в раздел «Прозрение Вернадского».

Теории этногенеза Л.Н. Гумилева не хватало краеугольного камня. Уже был накоплен богатейший эмпирический материал по этнической истории, подготовлены таблицы и графики процесса этногенеза. Нужно было зажечь, осветить разрозненные фрагменты фактов и сведений общей идеей, способной их компактно упаковать. И потому такое эмоциональное ликование испытал автор, когда в работах В.И. Вернадского по энергии живого вещества увидел этот искомый инструмент. Даже спустя десятилетия этого озарения мы, студенты Л.Н. Гумилева, в момент его рассказа об этом на лекциях ощущали огромный эмоциональный подъем.

Вернадский подступался к этой теме в своих работах очень постепенно. Идея вызревала не сразу и приходила из изучения структурности, особой метрики, состояний пространства живого вещества: «Мы имеем дело с состояниями пространства, свойства которых проявляются не материально, а энергетически. <...>. «Необходимо в дальнейшем разделять, будем ли мы иметь дело в пространстве с материальными процессами (вещественными) или с процессами энергетическими…» [Вернадский 1988^а, 258–259]. И, наконец, прорыв – признание наличия особой энергии живого вещества, которая «проявляется в сторону, обратную энтропии. Ибо действием живого вещества создается развитие свободной энергии, способной производить работу» [Вернадский 1965, 284–285]. «… Биохимическая энергия живого существа биосферы столь же реальна и действенна, как и прочие…» [Вернадский 1988^а, 283].

Для теории Л.Н. Гумилева это был настолько критический элемент, что только с ним она обрела системную целостность и убедительность. Действительно, энергия живого вещества преобразуется в свойство пассионарности (энергетического доминирования) этносов. А пассионарность непосредственно влияет на ход этнической истории. Напомним кратко суть теории этногенеза, завязанную на идею энергетической растраты первоначально полученной энергии в ходе пассионарного толчка.

Время от времени на Земле происходят «ожоги» пассионарных толчков, которые располагаются линейно на глобусе. Пассионарный толчок играет роль эксцесса, выплеска «лишней» энергии в биосферу и имеет своим результатом зарождение новых этносов, первоначально изобилующих людьми «зашкаливающей» энергии – пассионариями, обладающими нематериальными ценностями и стереотипами поведения (жертвенность, лидерство и др.). В первых фазах процесса получивший индукцию пассионарности этнос осуществляет экспансионистские войны, закрепление новых территорий, становится народом как новой целостностью. Потом приходит период стабилизации и затем фаза зрелости, золотой осени, гомеостаза (этноландшафтного равновесия) и регенерации в новый зарождающийся этнос.

Такова идеальная схема процесса этногенеза, который длится приблизительно XII‑XV вв. На любой стадии возможен обрыв, угасание, трансформация природного процесса. Поэтому идеальная схема реализуется в этнической истории лишь иногда.

Можно уверенно утверждать, что без работ В.И. Вернадского по энергии живого вещества не было бы и концепции пассионарности в теории этногенеза Л.Н. Гумилева. Вся концепция пассионарности этноса может рассматриваться как частный (конкретный) случай проявления энергии живого вещества.

Процессы в обществе глазами натуралиста-естествоиспытателя

В своих работах В.И. Вернадский неоднократно подчеркивал, что выступает в роли естествоиспытателя, который накапливает эмпирические обобщения[i] о природных процессах и на их основе формирует теоретические представления (теории и концепции). Нам сегодня трудно понять этот пафос автора. Но если мы вспомним, что время его работ пришлось на эру бурного развития инженерных наук, физики, химии, математики, то картина для нас станет яснее. Очень многое из фраз В.И. Вернадского должно пониматься в контексте скрытой полемики с представителями этих наук[ii] (вернее, механистического их направления), с тенденциями редукционизма и позитивизма в самих естественных науках.

Поэтому так настойчиво В.И. Вернадский позиционирует себя не столько ученым, как именно «натуралистом», естествоиспытателем. И он настойчиво отстаивает право этих (естественных) наук на свою методику исследований, свой метод наблюдения, свои приемы анализа, четко обособляя эти науки и от инженерных, и от гуманитарных: «Предлагаемая методика характерна не столько для гуманитарных, сколько для естественных наук, где установление связей между фактами на основании статистической вероятности и внутренней логики явлений считается единственным путем для построения эмпирического обобщения, которое столь же достоверно, как и наблюденный факт…» [Вернадский 1960, 19].

А каков здесь путь Л.Н. Гумилева? Абсолютно в духе традиций В.И. Вернадского Л.Н. Гумилев новаторски применяет методы и подходы, приемы естественных наук для изучения исторических процессов рождения, становления, расширения и угасания народов (этносов). Причем делает это подлинно мастерски, при любом удобном случае. Это многократно усиливает его исследовательский арсенал по сравнению с коллегами –дистиллированными учеными из семейства общественных наук. Например, средневековую историю Руси было принято изучать по летописям, которые для многих поколений историков и этнографов были по сути главным источником знания. А Л.Н. Гумилев заявляет, что летописцы были лукавы, что они нарочито искажали факты, что их сведения нужно проверять «естественной» динамикой климатических изменений, колебаний водности рек, смены ландшафтов и т.д. Это было абсолютно революционное заявление. Так тогда в семействе общественных наук работать было не принято. Это сейчас привнесение климатической динамики как фактора, объясняющего, например, рост городов, судьбы народов стало просто модным в общественных науках.

А тогда Л.Н. Гумилев выступил нарушителем негласных канонов научного исследования. Ему, думаю, было даже труднее, чем В.И. Вернадскому, который отстаивал право естественных наук на самостоятельный исследовательский инструментарий, отличный от математических наук. Гумилеву же пришлось доказывать право привлекать в общественные науки методический арсенал соседнего семейства естественных наук. Однако очевидно, что без этого приема создать целостное полотно глобальных процессов этногенеза было бы невозможно.

Сфера как единство пространства-времени: Вернадский, Гумилев, Бродель

Утверждение слитности пространства-времени побудило В.И. Вернадского искать специальный термин, чтобы отразить новый научный феномен, в котором протекает существование живого вещества. И он нашел его в слове «биосфера». Конечно, и до В.И. Вернадского ученые использовали «сферный» подход к изучению научных процессов и явлений. Использовалось и понятие биосферы. Это всегда было связано со стремлением расширить трактовку прежних понятий, сделать их более объемными.

Но только у Вернадского «сфера» стала использоваться в обозначении нерасторжимого пространства-времени, а биосфера как насыщенное жизнью пространство-время:

«Биосфера в биогеохимии выявляется как особая, резко обособленная на нашей планете земная оболочка, которая состоит из ряда концентрических, всю Землю охватывающих, соприкасающихся образований, называемых геосферами. Она обладает совершенно определенным строением, существующим таким в течение миллиардов лет. Строение это связано с активным участием в нем жизни, ею в значительной мере обусловлено в своем существовании, и прежде всего характеризуется динамическими подвижными, устойчивыми, геологически длительными равновесиями, которые, в отличие от механической структуры, количественно подвижны в определенных пределах как по отношению к пространству, так и по отношению ко времени» [Вернадский 1988^б, 126].

По сравнению со своими предшественниками, В.И. Вернадский радикально расширяет трактовку биосферы – не просто участок пространства, охваченный живым веществом («пленка на поверхности Земли»), вводит временную координату – именно за счет этого происходит усиление понятия, которое выходит за совершенно новый масштаб: «все продукты, созданные живым веществом за геологическое время» [Вернадский 1988^б, 283] (в том числе и ставшие уже косной материей).

Идя вослед В.И. Вернадскому, Л.Н. Гумилев вводит понятие этносферы, т.е. пространственно-временной среды развертывания процессов этногенеза. И опять «сфера» обозначает, что процесс рождения, взросления и исчезновения этносов развертывается одновременно в пространстве и времени.

В этой же традиции единого пространства-времени выполнена и работа Ф.Броделя, его трехтомник «Материальная цивилизация, экономика и капитализм» [Бродель, 1990]. Как и Л.Н. Гумилев, чтобы обеспечить прочную состыкованность пространства и времени в своем исследовании, автор использует понятие ритмов пространства («единого дыхания участков пространства») – «вибрирующие в одном ритме поверхности» (у Л.Н. Гумилева цикл работ объединен общим названием «Ритмы Евразии»).

Перетоки знания в пространстве и времени

В.И. Вернадский, задолго до современной модной увлеченности анализом странствия идей и других интеллектуальных представлений в пространстве и времени, заинтересовался процессами обмена знаниями между цивилизациями, между исследовательскими школами, между городами Средневековой Европы. Как и во всех других вопросах изучения, его подход здесь был исключительно широким и потому особенно плодотворным. Например, его интересовали не просто «перетоки знания», но возраст каждой мысли, которая становилась предметом интеллектуального межцивилизационного обмена. Например, он пишет об этих факторах, когда описывает «тесный обмен идей и знаний эллинской и индийской цивилизаций» [Вернадский 1988^а, 37]. В другом месте он подчеркивает взаимодействие наук разных народов еще в древнем мире: «Столетия греческая наука работала в непосредственном контакте с халдейской и египетской наукой, с ними сливалась» [Вернадский 1988^а, 72].

Исключительно живо и интересно он описывает, как распространялись новшества в средневековой Европе:

«Между городами Голландии и рейнскими немецкими городскими общинами и государствами был в это время живой обмен; голландские издания и голландские произведения широко распространялись всюду. В значительной степени этому способствовала своеобразная городская культура Европы этого времени и тесная связь между культурной жизнью городских общин, совершенно независимая от государственной жизни целого. Характер городского управления и отчасти даже характер населения, благодаря широкому проникновению в города немцев, был во многом схож – от Малороссии и Западной Руси до границ Франции или даже на всем Европейском континенте. Это было время распространения Магдебургского права. Многочисленные немецкие колонии, члены различных сект проникали во все города континента и создавали между ними постоянный и непрерывный обмен интересов, культурных предметов, понятий. Внегосударственная подвижность некоторых его элементов сыграла могущественную роль в истории первоначального [распространения] книгопечатания» [Вернадский 1988^б, 88].

Нужно честно сказать, что именно в этом, «когнитивном» направлении в теории этногенеза не сделано мощных прорывов. Л.Н. Гумилев объективно описывает многочисленные примеры, как переданное перебежчиками неявное знание способствовало военным победам, как тонкое знание деталей ландшафтов выручало этносы в самые драматичные периоды их существования, как специфика систем школьного обучения проявлялась в этнической истории. Однако это скорее эмпирические обобщения: знание не играет в гумилевской этнической истории, в процессах этногенеза той определяющей роли, которую в ней играет энергия пассионариев. И в этом состоит существенное расхождение его с В.И. Вернадским, идеи которого совершили эволюцию от биосферы к ноосфере, т.е. от пространства-времени существования живой материи, живого вещества к пространству-времени развертывания когнитивных процессов.

Л.Н. Гумилев неоднократно цитирует знаменитые и таинственные строки В.И. Вернадского, что «человеческий разум, который не является формой энергии, а производит действия, как будто ей отвечающие» [Вернадский 1965, 272; Гумилев 1990, 325]. Однако эта ноосферная линия в теории этногенеза, повторим, развития не получает. Л.Н. Гумилев здесь идет вразрез и с В.И. Вернадским, и с Тейяром де Шарденом – вспомним его слова: «В самом деле, можно ли включить мысль в органический поток пространства-времени, не оказавшись вынужденным предоставить ей первое место в этом процессе?» [де Шарден Тейяр 1987, 176]. Слишком красива была теория, построенная на энергии пассионарности, чтобы рисковать потерять целостность введением еще одного (как мы понимаем теперь, важнейшего) параметра – знания.

Заключение

Построенное В.И. Вернадским научное здание величественно и масштабно. Его соратник через поколение Л.Н. Гумилев не ставил задачу модернизации всех этажей, всех помещений этого здания. Он сосредоточился на развитии отдельных «блоков», отдельных этажей этого здания: неделимости пространства-времени, энергии живого вещества, прививке естественнонаучных подходов в общественных науках. В теории этногенеза эти элементы заиграли абсолютно новыми красками, обрели несвойственную им прежде предметность и осязаемость. То, что у В.И. Вернадского было лишь размашисто намечено, оконтурено, у Л.Н. Гумилева приобрело убедительную законченность.

Интеллектуальное, через поколение, взаимодействие В.И. Вернадского и Л.Н. Гумилева есть интереснейший пример того, как ученый-энциклопедист именно в силу уникальной широты своего научного творчества первоначально сталкивается с непониманием современного ему научного сообщества, непризнанием в следующем поколении ученых. Но вот через поколение его научные взгляды находят приверженцев, которые способны их конкретизировать, отточить и придать им несвойственную ранее убедительность.

И если в теории биосферы и живого вещества эта работа уже проделана, и теория этногенеза с полным правом может рассматриваться как интеллектуальное продолжение теории биосферы, то в теории ноосферы это еще предстоит сделать. Должен появиться ученый, способный выполнить работу по ее предметному наполнению, которое обеспечит ей убедительность и конкретность. Ученый, который выполнит для этой теории то, что полвека назад осуществил наш талантливый исследователь этнической истории, создатель теории этногенеза Лев Николаевич Гумилев.

Литература

Бродель 1990 – Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Соч. в трех томах. М.: Прогресс, 1990.

Вернадский 1960 – Вернадский В.И. Избранные сочинения. Т. 5. Биосфера. М.–Л., 1960. 

Вернадский 1965 – Вернадский В.И. Химическое строение биосферы Земли и ее окружения. М, 1965.

Вернадский 1981 – Вернадский В.И. Избранные труды по истории науки. М, 1981.

Вернадский 1988^а – Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М.: Наука, 1988.

Вернадский 1988^б – Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. 2-е изд. М.: Наука, 1988.

Гумилев 1990 – Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л.: Гидрометеоиздат, 1990.

Тейяр де Шарден 1987 – Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М.: Наука, 1987.